Из Рассказов Облачной страны: Тысяча печатей (4)
(Продолжение. Начало: 1, 2, 3)
10. Молодой господин Мино
Похвалиться, что ли, хочет Государев ближний человек? Так вышел бы сразу. Но он, видите ли, занят. Сам пригласил, да не домой, а на службу - и вот, изволь дожидаться, пока он птицам самолично корм задаст, пёрышки почистит и что ещё он с ними делает. Страшно занят, и тем живее должна быть твоя благодарность: уделил время, тебе первому сообщает добрые вести.
Или наоборот. Первого предупреждает об опасности. Но если Властитель Земель в гневе, то, пожалуй, вызвал бы уже всех причастных к себе на допрос. Или тот мальчишка, прежде чем вручить свиток Государю, успел показать его своим родичам, и теперь…
Или, быть может, сокольничий лучше понимает молодого господина Мино, чем казалось раньше? Зазвал в рабочие покои, оставил без пригляда. Чем хороша Соколиная сторожка - так это широкими щелями в стенах: если бы кто подслушивал, сразу было бы заметно. Должностной наряд сокольничего висит тут, шапка на отдельной подставке. Пояс, именная дощечка, печать… Будто сам уже бежал, переодетый.
В платье из перьев, благо этого добра тут достаточно. Взмахнул рукавами и улетел, подался в Отрадные горы, к летучим псам…
Время предновогоднее, тревожное. Кто осудит молодого Мино, даже если увидит, как тот принимает успокоительное? Тёмно-бурую жидкость с противным запахом из горшочка с плотно подогнанной крышкой.
- Фу-у! Что это, гвоздика у тебя? - окликает сокольничий, заходя.
По-простому, по-дружески, без приветствий. Что ж, Мино отвечает в лад:
- Смесь пяти пряностей. Лекарство. Умеряет волнение.
- Ты тут осторожнее. Птицы чуют. Псари бы у тебя эту гадость уже отобрали.
Всё-таки он понял, в чём дело? Понял или нет, всяко совет хороший. Зелье могут изъять и в других дворцовых службах. Из-за запаха, из-за подозрений на скверну - иноземное всё-таки - или за яд примут, или скажут, что в Облачном роду малые дети склонны пробовать на вкус всё незнакомое, до чего доберутся… Надо будет запастись другим сосудом.
- Ты и сам благоуханен, - морщится Мино. Если уж сравнивать с собаками Государевой псарни, то соколы воняют крепче. И гадят сверху. Теперь ясно, почему сокольничий не выходит во двор в казённой одежде.
Он разматывает ремешки наручей. Стягивает головную повязку, снимает халат, выкидывает всё это за дверь. Продолжает беседу в исподнем:
- Зато по случайности сюда никто не забредёт. А лишних ушей нам не надо. Что с прошением? Полмесяца прошло уже…
Нет у него вестей, ни плохих, ни хороших. Надеется что-нибудь услышать от Мино. Будто тот сам не сообщил бы, сокольничему - даже раньше, чем остальным.
- Грамота передана. Он прочёл. Пока это всё.
- Не похоже на хозяина этих птиц так медлить. Отец волнуется.
Отец господина сокольничего вообще редкий трус. Даже наместник Охвостья решился сам и обсуждать прошение, и подписать. А правитель Укромного края всё доверил сыну, хотя сам сокольничий наверняка останется при дворе, ему наместничество пока не предложат. Но он почтителен к родителю, и даже рад был, кажется: надеется, что отец оценит его заботу. В Укромном сокольничий, кажется, никогда не бывал, батюшка его, напротив, почти не появляется в Столице, разлада в их семье нет, но поневоле отдалились друг от друга… Так, по крайней мере, рассказано было младшему Мино.
А что, если трусость наместника - притворная? Если искать, какие воистину непроходимые горы ближе всего к Столице, это будет именно Укромный край. Отрадный, Медвежий края - можно считать, не горы уже, а сады для гулянья. Кто только туда не ездит, весною или по осени, за красотами, на богомолье или на охоту… А про Укромный даже песен нет. Был бы Мино-младший разбойничьим вожаком - наверное, там и устроил бы себе главную ставку. Так вот: что, если наместник Укромного как раз и есть главный покровитель разбойников?
- Надо подождать, - Мино разводит руками. - Может, и к лучшему, если решение будет принято не второпях.
Сокольничий вытирает руки полотенцем. Не глядя на гостя, говорит:
- Не нравится мне всё это. Я три года близ Властителя Земель, никогда его таким не видел.
- Каким?
- Растерянным.
А это хорошо. Если бы, как считает дядя, Государь про разбойные войска уже давно знал от Конопляников или, хуже того, сам их снаряжал, - отчего бы тогда теряться? Значит, мы первые доложили об опасности для державы. Нам зачтётся.
- На охоту не ездил, - продолжает сокольничий, - даже по позднему снегу. Гадателя какого-то призвал невесть откуда. Главный псарь говорит: знаменья искал у Белых стражей.
То есть у божьих псов. Если затевается большая охота… Да не на фазанов, а на дичь покрупнее… На тигров с волками, хоть Пещерный наместник и возражал против подобного сравнения…
- И было знаменье?
- Не знаю. Я их толковать не умею и не берусь.
А Календарное ведомство, может, и радо бы, да выйдет толкование только изустным. Записать некому, писарь-то их сейчас не у дел…
Мино невесело усмехается. Сокольничий встаёт, разминает плечи:
- Ладно. Взялись уж, бросать поздно. Так или иначе это дело надо решать. Сразу дай знать, если что.
И, вздохнув, начинает облачаться в должностное. Кафтан, шапка, пояс…
- Эйц-цц!
Ну, да, он привычен держать на руке драгоценных пернатых, замечать малейший перевес или недовес. Не дайте-то боги чахнуть начнёт сокол, или наоборот, разжиреет…
Сокольничий открывает ларчик с печатью.
- Утром ещё тут была! Я-то думал, это всё шуточки Левого конюшего. А теперь и у меня пропала!
Мино заглядывает в ларчик. Сочувственно кивает:
- И до тебя добрались.
Товарищ вскидывает на него глаза, щурится:
- И твоя тоже?
- Да. Уже несколько дней назад. Разыскиваю, пока без толку.
- Выкуп просили?
- Пока нет.
- Глупость какая-то. Ведомства разные. Кому могло понадобиться сразу столько печатей? Конюшенная, Соколиная, твоя…
И осёкся. Понял?
Глаза округлились, как у сокола:
- То есть - что, эта сволочь уже до Столицы добралась?
- Надеюсь, что нет, - отвечает Мино сквозь зубы.
Сокольничий взмахивает рукавом:
- Так вот кто напал на Пещерного господина! Близ самого дворца, чуть не насмерть убили!
И громким шёпотом, с отвращением:
- Ба-ра-мон!
11. Дзёхэй-младший, переписчик из Книгохранилища
Барамон, Сэндара, Нарака, Сюмадай - и ещё много трудных слов. Догадываюсь: тут что-то монашеское, но словаря у меня нет: его из Книгохранилища изволил затребовать отрекшийся государь и пока не вернул. Да в словаре и не сказано, боюсь, что эти учёные понятия означают применительно к делам Облачной страны. Лучше расспрошу господина уполномоченного, он разбирается.
Пока шуточки шли, было проще. Но, как следовало ожидать, досточтимый Камэй во множестве сочинял моления для храмов. И на них я застрял. А ведь в сборнике им-то как раз и место, благочестивым записям, а не про разбойников с барсуками.
Не люблю переписывать, когда не понимаю смысла. А сейчас так делать и вовсе нельзя. Больно уж действенно слово Камэя: сбывается! В тот же час, как перепишешь, или чуть загодя или погодя. Или это я рехнулся? Ну, одно совпадение, ну - два. Но десяток!
Допустим, подозрения моего тестя верны: все нынешние безобразия взаимосвязаны. Кто-то надеется воплотить в жизнь все стихи Камэя? И тогда - что? Досточтимый подвижник вернётся? Или напротив, покинет здешний мир и обретёт свободу? Или: где-то у Камэя сказано, допустим, о чудесном исцелении ребёнка, и если прочие слова поэта сбудутся, то, авось, и эти тоже? В общем, кто-то так пытается добиться чуда?
Когда сидишь, дитя плачет, сделать толком ничего не можешь - решишься, пожалуй, на какие угодно глупости. И на злодейства тоже.
Надо сказать, чем дальше, тем больше это всё похоже на дела пятилетней давности. Я их не застал, но рассказывают: один младший родич Конопляного семейства начитался предсказаний о конце времён и начал их все по очереди исполнять. Дома поджигал, знаменья подстраивал, похитил кого-то - ну, и обеспечил себе личный конец. А господин Намма до сих пор не может себе простить, что недоглядел за ним.
Но ежели сейчас мы имеем нечто похожее - это значит: злодеи имеют доступ к моему столу с бумагами, иначе не смогли бы разложить стихи Камэя в нужном им порядке. А вот возьмём и поставим опыт. Перетасую листки и вытащу один наугад.
Снова встретил я тебя, будто впервые,
А в лицо и не узнал: нету лица.
Друг на друга мы глядим, снова живые,
Под плащами новыми - те же сердца.
Да уж, непросто провести досточтимого Камэя! Впору думать: он сам мне подсунул строки, годные на любой случай. Мало ли кого можно встретить из тех, кого знавал в прошлых рождениях - и не узнать! Однако, раз уж взялся, перепишу. Тут и созвучия складнее обычного.
Служебный день кончился. И подлинники, и переписанное складываю в два короба и на всякий случай оба опечатываю. Теперь можно и домой.
У собственных ворот столкнулся с гостями, очень кстати: тут и господин Асано, и монах Нэхамбо вместе с ним. Можно и про книжные слова расспросить, и про столичные новости, потому что монах их все всегда знает и охотно делится. Кланяюсь, прошу пожаловать.
- Я, собственно, одной ногой на ваш порог, - говорит Нэхамбо. - Вот весточку для госпожи доставил.
Однако же разулся, зашёл обеими ногами и уселся погреться. Достал из-за пазухи письмо, вручил мне для передачи супруге, как положено. Ба, а бумага-то не простая - только во Дворце на такой пишут! И почётно, и тревожно!
- Пересмешница! - обрадовалась жена.
Забрала письмо, препоручила мне маленького и отправилась за занавес, чтобы читать, не отвлекаясь. Вести от Младшей государыни, важно! И, кажется, срочно: досточтимый Нэхамбо собирается дождаться ответа.
А я-то уж думал, объяснюсь заодно с господином уполномоченным насчёт наших семейных дел. Придётся опять отложить - или хотя бы подождать, пока монах удалится. Зато по храмовым делам сразу два наставника.
Молодой господин Асано прочёл мои выписки. Хмурится:
- Это… Сочинение Камэя?
Замечательно! Сейчас окажется, оно тоже недавно сбылось?
- Прошу твоего совета. И твоего, досточтимый Нэхамбо. Я мог бы распознать подделку по почерку, по туши и бумаге. Но если работа очень искусная, если делал мастер намного опытнее меня - могу обмануться. Тогда что делать? Судить по содержанию. Но его-то я и не уразумел. А ты… Видишь, что сто лет назад такое не могло быть сложено?
- Да нет, могло. Содержание… Попробую перевести. Ни жреца, ни нелюди - нынче все ровня. Рай и преисподняя - только в нас самих. Или: скверна или чистота только в нас, так тоже можно сказать. Стихи, я думаю, сложены по итогам обряда. Чтоб у мёртвых и живых доля сравнялась…
- Страшно звучит!
- Ничего страшного: живые свершили благое дело, молельню возвели или храм, какой именно - в начале грамоты должно быть сказано. Обрели заслуги, улучшили себе будущую долю и хотят это благо разделить с усопшими близкими.
- А лучше, - вставляет Нэхамбо, - со всеми живыми во всех мирах!
- Понял, кажется, - говорю. - А такие редкие слова по обряду положены?
- Ну, да, по обряду Просветлённого. Это всё индийские выражения. Нарака, по-нашему, будет «подземное узилище», ад. Сюмадай, стало быть, рай небесный, Чистая земля.
- А Сэндара?
- Нелюдь, на ком скверна неустранимая. Видимо, благочестивое начинание исполняли обычные люди вместе с нечистыми. А жрецы землю перед строительством умиротворяли и на обряд освящения молельни тоже явились. «Чистота и скверна в нас самих» - это значит, не в телах, не по рождению или по каким ещё внешним причинам, а только в уме воображаются. То есть на самом деле их нет.
Досточтимый усмехается:
- И даже Барамон - просто Барамон, жрец индийских богов, а не тот, на кого все подумали.
Уполномоченный косится на него неодобрительно. Киваю дитяти:
- Мы с тобой последние остались в Столице, кто не понимает, в чём тут намёк?
Маленький отвечает: угу! Господин вздыхает:
- Давно пора сказать тебе. А я всё решимости не наберусь.
Решимости сказать, что нету ни жреца, ни жулика осуждённого? Что между молодым господином из знатнейшего дома и беглым китайцем разница - лишь воображаемая? Допустим. И потому не важно, с кем из двоих коротает ночи хозяйка этого дома? Мы ж друзья, какие счёты между своими…
И хорошо, ежели так. Но, может статься, господин в прошлый раз имел в виду другое. «Пусть и неверным путём…» То есть он, Асано, вступил на опасный путь, в заговор ввязался, скажем, сознаёт, что не одного себя погубит, нас тоже - и запоздало просит на то нашего согласия?
- Барамон, - начинает он, - прозвище разбойника, знаменитого в наши дни от Перевалов до Охвостья. Если взять чертёж Облачной страны и широким кольцом обвести земли вокруг Столицы - то шайка этого разбойника, или нескольких атаманов с одним именем, действует по всему этому кольцу. Грабит начальство, оделяет бедных, насаждает свой порядок.
Не поднимаю головы. Угу, дитя моё, верно ты говоришь. У нас, у меня на родине, тоже с такого начиналось. Сперва атаманы, потом генералы, потом они же - Сыны Неба, и у каждого свои взгляды на порядок в стране. От них я сюда и сбежал. Получается, зря?
Ещё в самые первые дни, как мы с господином Дзёхэем прибыли в здешнюю Столицу, разговоры об этом были. И между мной и молодой госпожой, твоей, дитя, матушкой. И между господином моим и прежним государем, которому служил тогда молодой Асано. Возможна ли смута на Облачных островах, а если да, как скоро случится и с которой земли начнётся. Тогда выходило - на наш век мира хватит. А теперь что?
- Прошу тебя, Рэй… То есть Дзёхэй…
- Да всё равно. Что за просьба?
- Я видел одного из Барамонов. Другого или того же самого, не знаю, но ещё некого Барамона встречал наш с тобой шурин, младший Намма. Я на Подступах, он в Приволье.
- А я в Охвостье, - говорит Нэхамбо. - Кажется, третьего. И ещё четвёртого мои знакомые в Подгорье видели.
- Я ограничусь первыми двоими. Понимаешь, Рэй: и мне, и шурину показалось, будто мы узнали этого человека. Одну и ту же особу в нём опознали. А именно, младшего советника Хокуму из Полотняного приказа, погибшего почти пять лет назад.
- Это он верил в последние времена?
- И по мере сил приближал их; по крайней мере, так тогда поняли его поступки. Просьба такова: нельзя, чтобы нашему тестю, старшему Намме, рассказали об этом. Про разбойника Барамона он, конечно, читал донесения. А вот про это странное сходство… Он очень горевал по Хокуме, и если прослышит, будто тот жив…
- Понятно, - говорю. - Пустится на поиски.
- Или не даст себе воли, останется тут и будет мучиться сомнениями.
- Хорошо. Промолчу, конечно.
Другой вопрос: зачем было мне-то рассказывать? Кабы я не знал, уж точно проболтаться бы не мог.
- А ты, переписчик, - спрашивает монах этак спокойно, - такого человека не встречал?
Не будь у меня в охапке маленького…
Монах не унимается:
- Росту примерно как твой господин-батюшка, только не сутулится, лет твоих, брови густые, черты резкие, почерк…
Нет. Служителю Книгохранилища положено сидеть тихо. В собеседников пальцем не тыкать, кулаками не грозить. Не буду. Поберегу руки для досточтимого Камэя.
- Как ты себе это представляешь, досточтимый? Вот я под благовидным предлогом отпрашиваюсь из Книгохранилища, отправляюсь в какой-нибудь из ближних краёв и жду там под раздвоенной сосною таинственного незнакомца? А тот подходит и говорит: я, мол, смутьян и головорез Барамон, родич твоих родичей, не поделишься ли заморским опытом, как сокрушить державу? А то мне, мол, в Столице появляться не с руки, до тамошних стратегов никак не доберусь? Ты это имел в виду?!
- Да что ты, что ты…
Кажется, Нэхамбо правда толковал о чём-то совсем ином. Но думать же надо, что говоришь! А я, дурак, ещё и дитя разбудил, маленький заголосил. Жена прибежала, и тут же слышу - кто-то стучится в ворота…
12. Госпожа с Восьмой улицы
Кто-то стучится в ворота. И вовремя, и не вовремя. Вовремя, потому что они сейчас того и гляди подерутся. Рэй хотя и вошёл в Полынный дом, в Дзёхэев род, но по своей прежней стране всё равно очень скучает, приходится следить, чтобы не принял какие слова за насмешку или упрёк. Но досточтимый Нэхамбо - человек прямой, над таким не задумывается.
Или не подерутся - но окончательно переругаются. Тут и я приняла бы участие. Братец, стало быть, опознал разбойника. Молодой господин Асано, извольте видеть, - тоже. Даже монах Нэхамбо! И Рэю, значит, пришла пора о том знать. Только нас с батюшкой от таких новостей берегут, как могут!
Да, батюшка Хокуму всегда любил и до сих пор жалеет. А мне, наоборот, он никогда не нравился. Но это же не значит, что стоит нам его имя услыхать - и всё, голова отвалится, печень распухнет? И меня могли бы за пылкую девицу не считать уже, и отца пока - за выжившего из ума старца! Нэхамбо, кстати, не моложе его будет, но от него-то ничего не скрывают!
Не натворили бы бед…
Ладно, эту новость нужно будет обдумать потом. И проверить, потому что выглядит всё очень подозрительно. А пока хватаю маленького, отправляю Рэя поглядеть, кто пришёл, а на гостей даже взгляда не брошу. Я обиделась. С господином уполномоченным я отдельно поговорю, что это за заговор у меня за спиной.
А не вовремя этот человек у ворот - потому что ответ Пересмешнице у меня ещё не готов. Письмо её тоже какое-то немного странное.
Сперва расспрашивает про прорицателя Миву - я ей писала, что случайно встречалась с ним несколько лет назад, и вот теперь Младшая государыня хочет знать подробности. «Ведь этот человек - правда чудотворец, но я его чудес видеть не могу. А они, кажется, важные. Если он - лишь дудка в устах кого-то из богов, то мне любопытно: почему именно он и сколько в этой дудке дырочек». И сразу оговаривается, чтобы я не спрашивала о прорицателе у своего братца: тот, мол, Миву терпеть не может и наговорит выдумок. А выдумок вокруг прорицателя и так уже слишком много клубится.
Потом сообщает, что все назначения на будущий год уже утверждены, хоть и не объявлены, и чтоб я не беспокоилась - все наши остаются на своих должностях: и батюшка, и муж, и братец, и господин Гээн, и уполномоченный… И вообще в Столице перемещений немного, заменили только некоторых наместников. «Но это тебя не удивит, потому что ты, Белка, от своего отца наверняка знаешь, сколько грешков за кем из них числится и сколько поводов набралось не то что для смещений, но и для отставок».
На самом деле я мало про кого из наместников это представляю, но спросить батюшку, конечно, смогу, если любопытно станет.
Но самое неожиданное дальше: Пересмешница опять возвращается к моему братцу. Вот насчёт прорицателя его расспрашивать не стоит, а про назначения ему потихоньку сообщить надо бы. «Пусть твой брат ради этого не старается сверх необходимого и не связывается с людьми, которых в другую пору избегал бы. Тайные дела у него получаются не очень-то ловко, а для канатных плясунов неловкость опасна. Пока его овевает ветер, дующий с благоприятной стороны, не стоит переставлять парус, чтоб плыть побыстрее».
И как прикажете это всё понимать? Пересмешнице мой братец обычно - и вполне заслуженно - мало любопытен, а тут она его поминает два раза подряд, да ещё столь таинственно… Или всё дело в том, что братец женился на дочке Восьмого царевича Оу, а та во Дворце бывает по нескольку раз в месяц и у Младшей государыни, говорят, одна из любимых собеседниц? Во всяком случае, не удивлюсь, если Пересмешница в последнее время с ней разговаривает чаще, чем со мной переписывается. Братец во что-то влип? Или царевич влип? Или, ещё хуже, братец тестя втянул? У царевича Оу сейчас служба такая, лишиться которой и впрямь великий позор: он Государев изборник составляет. Но или я что-то путаю, или такие назначения делаются не вместе с прочими, на Новый год, а отдельной Государевой волей и на долгий срок…
Как отвечать, ума не приложу. А монах сидит, ждёт, несёт незнамо что. И маленький плачет.
Муж возвращается, несколько остывши. Заглядывает к нам:
- Я уйду ненадолго. Брат зовёт, по делу.
Брат? Который - спрашивать без толку. Все китайцы в городе Рэю либо братья, либо дядья, дедушка даже один есть. Между прочим, дождь идёт, если ты не заметил! Только к воротам выглянул, а уже промок.
Глядит виновато:
- Да, и переодеться не успел… Ладно, побегу в казённом, плащ накину.
Но прежде чем исчезнуть, показывает глазами туда, где сидят гости. И воздевает руки: слыхала, мол? Я сочувственно киваю.
За новости о назначениях я, конечно, поблагодарю. О прорицателе напишу, что помню: говорили, будто в детстве он однажды был одержим, но не знаю, где и как это случилось. С тех пор онемел, хотя, по-моему, речь слышал и разбирал. Ещё не всегда понимал, куда идёт, выглядел дурачком, но не злым и не буйным. В храмах и святых местах, где мы побывали, его не считали одержимым. Я ещё попробую расспросить слуг, кто был тогда с нами, если что они вспомнят - напишу отдельно.
Слуг, Уточки и Селезня, сейчас дома нет, и когда вернутся, непонятно. Батюшка сейчас всех, кого мог, задействовал для слежки. Сразу у стольких чиновников пропали казённые печати, надобно день и ночь следить, кто приходит к пострадавшим домой и на службу, - если выкуп всё-таки потребуют, надо, чтобы умелый соглядатай проводил потом этих вымогателей.
И всё-таки спрошу у Пересмешницы: какие коленца выделывает наш новобрачный канатный плясун? Я сейчас за другим ребёнком смотрю, а мой несносный братец, я надеялась, уже большой…
Ну, и раз уж речь зашла, кое-какие подробности о маленьком. Остановилась только услышав грозный батюшкин голос - даже не заметила, как он в дом вошёл:
- И что же я вижу? Никто здесь ничего не собирается праздновать в этот вечер?!
( Продолжение )
10. Молодой господин Мино
Похвалиться, что ли, хочет Государев ближний человек? Так вышел бы сразу. Но он, видите ли, занят. Сам пригласил, да не домой, а на службу - и вот, изволь дожидаться, пока он птицам самолично корм задаст, пёрышки почистит и что ещё он с ними делает. Страшно занят, и тем живее должна быть твоя благодарность: уделил время, тебе первому сообщает добрые вести.
Или наоборот. Первого предупреждает об опасности. Но если Властитель Земель в гневе, то, пожалуй, вызвал бы уже всех причастных к себе на допрос. Или тот мальчишка, прежде чем вручить свиток Государю, успел показать его своим родичам, и теперь…
Или, быть может, сокольничий лучше понимает молодого господина Мино, чем казалось раньше? Зазвал в рабочие покои, оставил без пригляда. Чем хороша Соколиная сторожка - так это широкими щелями в стенах: если бы кто подслушивал, сразу было бы заметно. Должностной наряд сокольничего висит тут, шапка на отдельной подставке. Пояс, именная дощечка, печать… Будто сам уже бежал, переодетый.
В платье из перьев, благо этого добра тут достаточно. Взмахнул рукавами и улетел, подался в Отрадные горы, к летучим псам…
Время предновогоднее, тревожное. Кто осудит молодого Мино, даже если увидит, как тот принимает успокоительное? Тёмно-бурую жидкость с противным запахом из горшочка с плотно подогнанной крышкой.
- Фу-у! Что это, гвоздика у тебя? - окликает сокольничий, заходя.
По-простому, по-дружески, без приветствий. Что ж, Мино отвечает в лад:
- Смесь пяти пряностей. Лекарство. Умеряет волнение.
- Ты тут осторожнее. Птицы чуют. Псари бы у тебя эту гадость уже отобрали.
Всё-таки он понял, в чём дело? Понял или нет, всяко совет хороший. Зелье могут изъять и в других дворцовых службах. Из-за запаха, из-за подозрений на скверну - иноземное всё-таки - или за яд примут, или скажут, что в Облачном роду малые дети склонны пробовать на вкус всё незнакомое, до чего доберутся… Надо будет запастись другим сосудом.
- Ты и сам благоуханен, - морщится Мино. Если уж сравнивать с собаками Государевой псарни, то соколы воняют крепче. И гадят сверху. Теперь ясно, почему сокольничий не выходит во двор в казённой одежде.
Он разматывает ремешки наручей. Стягивает головную повязку, снимает халат, выкидывает всё это за дверь. Продолжает беседу в исподнем:
- Зато по случайности сюда никто не забредёт. А лишних ушей нам не надо. Что с прошением? Полмесяца прошло уже…
Нет у него вестей, ни плохих, ни хороших. Надеется что-нибудь услышать от Мино. Будто тот сам не сообщил бы, сокольничему - даже раньше, чем остальным.
- Грамота передана. Он прочёл. Пока это всё.
- Не похоже на хозяина этих птиц так медлить. Отец волнуется.
Отец господина сокольничего вообще редкий трус. Даже наместник Охвостья решился сам и обсуждать прошение, и подписать. А правитель Укромного края всё доверил сыну, хотя сам сокольничий наверняка останется при дворе, ему наместничество пока не предложат. Но он почтителен к родителю, и даже рад был, кажется: надеется, что отец оценит его заботу. В Укромном сокольничий, кажется, никогда не бывал, батюшка его, напротив, почти не появляется в Столице, разлада в их семье нет, но поневоле отдалились друг от друга… Так, по крайней мере, рассказано было младшему Мино.
А что, если трусость наместника - притворная? Если искать, какие воистину непроходимые горы ближе всего к Столице, это будет именно Укромный край. Отрадный, Медвежий края - можно считать, не горы уже, а сады для гулянья. Кто только туда не ездит, весною или по осени, за красотами, на богомолье или на охоту… А про Укромный даже песен нет. Был бы Мино-младший разбойничьим вожаком - наверное, там и устроил бы себе главную ставку. Так вот: что, если наместник Укромного как раз и есть главный покровитель разбойников?
- Надо подождать, - Мино разводит руками. - Может, и к лучшему, если решение будет принято не второпях.
Сокольничий вытирает руки полотенцем. Не глядя на гостя, говорит:
- Не нравится мне всё это. Я три года близ Властителя Земель, никогда его таким не видел.
- Каким?
- Растерянным.
А это хорошо. Если бы, как считает дядя, Государь про разбойные войска уже давно знал от Конопляников или, хуже того, сам их снаряжал, - отчего бы тогда теряться? Значит, мы первые доложили об опасности для державы. Нам зачтётся.
- На охоту не ездил, - продолжает сокольничий, - даже по позднему снегу. Гадателя какого-то призвал невесть откуда. Главный псарь говорит: знаменья искал у Белых стражей.
То есть у божьих псов. Если затевается большая охота… Да не на фазанов, а на дичь покрупнее… На тигров с волками, хоть Пещерный наместник и возражал против подобного сравнения…
- И было знаменье?
- Не знаю. Я их толковать не умею и не берусь.
А Календарное ведомство, может, и радо бы, да выйдет толкование только изустным. Записать некому, писарь-то их сейчас не у дел…
Мино невесело усмехается. Сокольничий встаёт, разминает плечи:
- Ладно. Взялись уж, бросать поздно. Так или иначе это дело надо решать. Сразу дай знать, если что.
И, вздохнув, начинает облачаться в должностное. Кафтан, шапка, пояс…
- Эйц-цц!
Ну, да, он привычен держать на руке драгоценных пернатых, замечать малейший перевес или недовес. Не дайте-то боги чахнуть начнёт сокол, или наоборот, разжиреет…
Сокольничий открывает ларчик с печатью.
- Утром ещё тут была! Я-то думал, это всё шуточки Левого конюшего. А теперь и у меня пропала!
Мино заглядывает в ларчик. Сочувственно кивает:
- И до тебя добрались.
Товарищ вскидывает на него глаза, щурится:
- И твоя тоже?
- Да. Уже несколько дней назад. Разыскиваю, пока без толку.
- Выкуп просили?
- Пока нет.
- Глупость какая-то. Ведомства разные. Кому могло понадобиться сразу столько печатей? Конюшенная, Соколиная, твоя…
И осёкся. Понял?
Глаза округлились, как у сокола:
- То есть - что, эта сволочь уже до Столицы добралась?
- Надеюсь, что нет, - отвечает Мино сквозь зубы.
Сокольничий взмахивает рукавом:
- Так вот кто напал на Пещерного господина! Близ самого дворца, чуть не насмерть убили!
И громким шёпотом, с отвращением:
- Ба-ра-мон!
11. Дзёхэй-младший, переписчик из Книгохранилища
Барамон, Сэндара, Нарака, Сюмадай - и ещё много трудных слов. Догадываюсь: тут что-то монашеское, но словаря у меня нет: его из Книгохранилища изволил затребовать отрекшийся государь и пока не вернул. Да в словаре и не сказано, боюсь, что эти учёные понятия означают применительно к делам Облачной страны. Лучше расспрошу господина уполномоченного, он разбирается.
Пока шуточки шли, было проще. Но, как следовало ожидать, досточтимый Камэй во множестве сочинял моления для храмов. И на них я застрял. А ведь в сборнике им-то как раз и место, благочестивым записям, а не про разбойников с барсуками.
Не люблю переписывать, когда не понимаю смысла. А сейчас так делать и вовсе нельзя. Больно уж действенно слово Камэя: сбывается! В тот же час, как перепишешь, или чуть загодя или погодя. Или это я рехнулся? Ну, одно совпадение, ну - два. Но десяток!
Допустим, подозрения моего тестя верны: все нынешние безобразия взаимосвязаны. Кто-то надеется воплотить в жизнь все стихи Камэя? И тогда - что? Досточтимый подвижник вернётся? Или напротив, покинет здешний мир и обретёт свободу? Или: где-то у Камэя сказано, допустим, о чудесном исцелении ребёнка, и если прочие слова поэта сбудутся, то, авось, и эти тоже? В общем, кто-то так пытается добиться чуда?
Когда сидишь, дитя плачет, сделать толком ничего не можешь - решишься, пожалуй, на какие угодно глупости. И на злодейства тоже.
Надо сказать, чем дальше, тем больше это всё похоже на дела пятилетней давности. Я их не застал, но рассказывают: один младший родич Конопляного семейства начитался предсказаний о конце времён и начал их все по очереди исполнять. Дома поджигал, знаменья подстраивал, похитил кого-то - ну, и обеспечил себе личный конец. А господин Намма до сих пор не может себе простить, что недоглядел за ним.
Но ежели сейчас мы имеем нечто похожее - это значит: злодеи имеют доступ к моему столу с бумагами, иначе не смогли бы разложить стихи Камэя в нужном им порядке. А вот возьмём и поставим опыт. Перетасую листки и вытащу один наугад.
Снова встретил я тебя, будто впервые,
А в лицо и не узнал: нету лица.
Друг на друга мы глядим, снова живые,
Под плащами новыми - те же сердца.
Да уж, непросто провести досточтимого Камэя! Впору думать: он сам мне подсунул строки, годные на любой случай. Мало ли кого можно встретить из тех, кого знавал в прошлых рождениях - и не узнать! Однако, раз уж взялся, перепишу. Тут и созвучия складнее обычного.
Служебный день кончился. И подлинники, и переписанное складываю в два короба и на всякий случай оба опечатываю. Теперь можно и домой.
У собственных ворот столкнулся с гостями, очень кстати: тут и господин Асано, и монах Нэхамбо вместе с ним. Можно и про книжные слова расспросить, и про столичные новости, потому что монах их все всегда знает и охотно делится. Кланяюсь, прошу пожаловать.
- Я, собственно, одной ногой на ваш порог, - говорит Нэхамбо. - Вот весточку для госпожи доставил.
Однако же разулся, зашёл обеими ногами и уселся погреться. Достал из-за пазухи письмо, вручил мне для передачи супруге, как положено. Ба, а бумага-то не простая - только во Дворце на такой пишут! И почётно, и тревожно!
- Пересмешница! - обрадовалась жена.
Забрала письмо, препоручила мне маленького и отправилась за занавес, чтобы читать, не отвлекаясь. Вести от Младшей государыни, важно! И, кажется, срочно: досточтимый Нэхамбо собирается дождаться ответа.
А я-то уж думал, объяснюсь заодно с господином уполномоченным насчёт наших семейных дел. Придётся опять отложить - или хотя бы подождать, пока монах удалится. Зато по храмовым делам сразу два наставника.
Молодой господин Асано прочёл мои выписки. Хмурится:
- Это… Сочинение Камэя?
Замечательно! Сейчас окажется, оно тоже недавно сбылось?
- Прошу твоего совета. И твоего, досточтимый Нэхамбо. Я мог бы распознать подделку по почерку, по туши и бумаге. Но если работа очень искусная, если делал мастер намного опытнее меня - могу обмануться. Тогда что делать? Судить по содержанию. Но его-то я и не уразумел. А ты… Видишь, что сто лет назад такое не могло быть сложено?
- Да нет, могло. Содержание… Попробую перевести. Ни жреца, ни нелюди - нынче все ровня. Рай и преисподняя - только в нас самих. Или: скверна или чистота только в нас, так тоже можно сказать. Стихи, я думаю, сложены по итогам обряда. Чтоб у мёртвых и живых доля сравнялась…
- Страшно звучит!
- Ничего страшного: живые свершили благое дело, молельню возвели или храм, какой именно - в начале грамоты должно быть сказано. Обрели заслуги, улучшили себе будущую долю и хотят это благо разделить с усопшими близкими.
- А лучше, - вставляет Нэхамбо, - со всеми живыми во всех мирах!
- Понял, кажется, - говорю. - А такие редкие слова по обряду положены?
- Ну, да, по обряду Просветлённого. Это всё индийские выражения. Нарака, по-нашему, будет «подземное узилище», ад. Сюмадай, стало быть, рай небесный, Чистая земля.
- А Сэндара?
- Нелюдь, на ком скверна неустранимая. Видимо, благочестивое начинание исполняли обычные люди вместе с нечистыми. А жрецы землю перед строительством умиротворяли и на обряд освящения молельни тоже явились. «Чистота и скверна в нас самих» - это значит, не в телах, не по рождению или по каким ещё внешним причинам, а только в уме воображаются. То есть на самом деле их нет.
Досточтимый усмехается:
- И даже Барамон - просто Барамон, жрец индийских богов, а не тот, на кого все подумали.
Уполномоченный косится на него неодобрительно. Киваю дитяти:
- Мы с тобой последние остались в Столице, кто не понимает, в чём тут намёк?
Маленький отвечает: угу! Господин вздыхает:
- Давно пора сказать тебе. А я всё решимости не наберусь.
Решимости сказать, что нету ни жреца, ни жулика осуждённого? Что между молодым господином из знатнейшего дома и беглым китайцем разница - лишь воображаемая? Допустим. И потому не важно, с кем из двоих коротает ночи хозяйка этого дома? Мы ж друзья, какие счёты между своими…
И хорошо, ежели так. Но, может статься, господин в прошлый раз имел в виду другое. «Пусть и неверным путём…» То есть он, Асано, вступил на опасный путь, в заговор ввязался, скажем, сознаёт, что не одного себя погубит, нас тоже - и запоздало просит на то нашего согласия?
- Барамон, - начинает он, - прозвище разбойника, знаменитого в наши дни от Перевалов до Охвостья. Если взять чертёж Облачной страны и широким кольцом обвести земли вокруг Столицы - то шайка этого разбойника, или нескольких атаманов с одним именем, действует по всему этому кольцу. Грабит начальство, оделяет бедных, насаждает свой порядок.
Не поднимаю головы. Угу, дитя моё, верно ты говоришь. У нас, у меня на родине, тоже с такого начиналось. Сперва атаманы, потом генералы, потом они же - Сыны Неба, и у каждого свои взгляды на порядок в стране. От них я сюда и сбежал. Получается, зря?
Ещё в самые первые дни, как мы с господином Дзёхэем прибыли в здешнюю Столицу, разговоры об этом были. И между мной и молодой госпожой, твоей, дитя, матушкой. И между господином моим и прежним государем, которому служил тогда молодой Асано. Возможна ли смута на Облачных островах, а если да, как скоро случится и с которой земли начнётся. Тогда выходило - на наш век мира хватит. А теперь что?
- Прошу тебя, Рэй… То есть Дзёхэй…
- Да всё равно. Что за просьба?
- Я видел одного из Барамонов. Другого или того же самого, не знаю, но ещё некого Барамона встречал наш с тобой шурин, младший Намма. Я на Подступах, он в Приволье.
- А я в Охвостье, - говорит Нэхамбо. - Кажется, третьего. И ещё четвёртого мои знакомые в Подгорье видели.
- Я ограничусь первыми двоими. Понимаешь, Рэй: и мне, и шурину показалось, будто мы узнали этого человека. Одну и ту же особу в нём опознали. А именно, младшего советника Хокуму из Полотняного приказа, погибшего почти пять лет назад.
- Это он верил в последние времена?
- И по мере сил приближал их; по крайней мере, так тогда поняли его поступки. Просьба такова: нельзя, чтобы нашему тестю, старшему Намме, рассказали об этом. Про разбойника Барамона он, конечно, читал донесения. А вот про это странное сходство… Он очень горевал по Хокуме, и если прослышит, будто тот жив…
- Понятно, - говорю. - Пустится на поиски.
- Или не даст себе воли, останется тут и будет мучиться сомнениями.
- Хорошо. Промолчу, конечно.
Другой вопрос: зачем было мне-то рассказывать? Кабы я не знал, уж точно проболтаться бы не мог.
- А ты, переписчик, - спрашивает монах этак спокойно, - такого человека не встречал?
Не будь у меня в охапке маленького…
Монах не унимается:
- Росту примерно как твой господин-батюшка, только не сутулится, лет твоих, брови густые, черты резкие, почерк…
Нет. Служителю Книгохранилища положено сидеть тихо. В собеседников пальцем не тыкать, кулаками не грозить. Не буду. Поберегу руки для досточтимого Камэя.
- Как ты себе это представляешь, досточтимый? Вот я под благовидным предлогом отпрашиваюсь из Книгохранилища, отправляюсь в какой-нибудь из ближних краёв и жду там под раздвоенной сосною таинственного незнакомца? А тот подходит и говорит: я, мол, смутьян и головорез Барамон, родич твоих родичей, не поделишься ли заморским опытом, как сокрушить державу? А то мне, мол, в Столице появляться не с руки, до тамошних стратегов никак не доберусь? Ты это имел в виду?!
- Да что ты, что ты…
Кажется, Нэхамбо правда толковал о чём-то совсем ином. Но думать же надо, что говоришь! А я, дурак, ещё и дитя разбудил, маленький заголосил. Жена прибежала, и тут же слышу - кто-то стучится в ворота…
12. Госпожа с Восьмой улицы
Кто-то стучится в ворота. И вовремя, и не вовремя. Вовремя, потому что они сейчас того и гляди подерутся. Рэй хотя и вошёл в Полынный дом, в Дзёхэев род, но по своей прежней стране всё равно очень скучает, приходится следить, чтобы не принял какие слова за насмешку или упрёк. Но досточтимый Нэхамбо - человек прямой, над таким не задумывается.
Или не подерутся - но окончательно переругаются. Тут и я приняла бы участие. Братец, стало быть, опознал разбойника. Молодой господин Асано, извольте видеть, - тоже. Даже монах Нэхамбо! И Рэю, значит, пришла пора о том знать. Только нас с батюшкой от таких новостей берегут, как могут!
Да, батюшка Хокуму всегда любил и до сих пор жалеет. А мне, наоборот, он никогда не нравился. Но это же не значит, что стоит нам его имя услыхать - и всё, голова отвалится, печень распухнет? И меня могли бы за пылкую девицу не считать уже, и отца пока - за выжившего из ума старца! Нэхамбо, кстати, не моложе его будет, но от него-то ничего не скрывают!
Не натворили бы бед…
Ладно, эту новость нужно будет обдумать потом. И проверить, потому что выглядит всё очень подозрительно. А пока хватаю маленького, отправляю Рэя поглядеть, кто пришёл, а на гостей даже взгляда не брошу. Я обиделась. С господином уполномоченным я отдельно поговорю, что это за заговор у меня за спиной.
А не вовремя этот человек у ворот - потому что ответ Пересмешнице у меня ещё не готов. Письмо её тоже какое-то немного странное.
Сперва расспрашивает про прорицателя Миву - я ей писала, что случайно встречалась с ним несколько лет назад, и вот теперь Младшая государыня хочет знать подробности. «Ведь этот человек - правда чудотворец, но я его чудес видеть не могу. А они, кажется, важные. Если он - лишь дудка в устах кого-то из богов, то мне любопытно: почему именно он и сколько в этой дудке дырочек». И сразу оговаривается, чтобы я не спрашивала о прорицателе у своего братца: тот, мол, Миву терпеть не может и наговорит выдумок. А выдумок вокруг прорицателя и так уже слишком много клубится.
Потом сообщает, что все назначения на будущий год уже утверждены, хоть и не объявлены, и чтоб я не беспокоилась - все наши остаются на своих должностях: и батюшка, и муж, и братец, и господин Гээн, и уполномоченный… И вообще в Столице перемещений немного, заменили только некоторых наместников. «Но это тебя не удивит, потому что ты, Белка, от своего отца наверняка знаешь, сколько грешков за кем из них числится и сколько поводов набралось не то что для смещений, но и для отставок».
На самом деле я мало про кого из наместников это представляю, но спросить батюшку, конечно, смогу, если любопытно станет.
Но самое неожиданное дальше: Пересмешница опять возвращается к моему братцу. Вот насчёт прорицателя его расспрашивать не стоит, а про назначения ему потихоньку сообщить надо бы. «Пусть твой брат ради этого не старается сверх необходимого и не связывается с людьми, которых в другую пору избегал бы. Тайные дела у него получаются не очень-то ловко, а для канатных плясунов неловкость опасна. Пока его овевает ветер, дующий с благоприятной стороны, не стоит переставлять парус, чтоб плыть побыстрее».
И как прикажете это всё понимать? Пересмешнице мой братец обычно - и вполне заслуженно - мало любопытен, а тут она его поминает два раза подряд, да ещё столь таинственно… Или всё дело в том, что братец женился на дочке Восьмого царевича Оу, а та во Дворце бывает по нескольку раз в месяц и у Младшей государыни, говорят, одна из любимых собеседниц? Во всяком случае, не удивлюсь, если Пересмешница в последнее время с ней разговаривает чаще, чем со мной переписывается. Братец во что-то влип? Или царевич влип? Или, ещё хуже, братец тестя втянул? У царевича Оу сейчас служба такая, лишиться которой и впрямь великий позор: он Государев изборник составляет. Но или я что-то путаю, или такие назначения делаются не вместе с прочими, на Новый год, а отдельной Государевой волей и на долгий срок…
Как отвечать, ума не приложу. А монах сидит, ждёт, несёт незнамо что. И маленький плачет.
Муж возвращается, несколько остывши. Заглядывает к нам:
- Я уйду ненадолго. Брат зовёт, по делу.
Брат? Который - спрашивать без толку. Все китайцы в городе Рэю либо братья, либо дядья, дедушка даже один есть. Между прочим, дождь идёт, если ты не заметил! Только к воротам выглянул, а уже промок.
Глядит виновато:
- Да, и переодеться не успел… Ладно, побегу в казённом, плащ накину.
Но прежде чем исчезнуть, показывает глазами туда, где сидят гости. И воздевает руки: слыхала, мол? Я сочувственно киваю.
За новости о назначениях я, конечно, поблагодарю. О прорицателе напишу, что помню: говорили, будто в детстве он однажды был одержим, но не знаю, где и как это случилось. С тех пор онемел, хотя, по-моему, речь слышал и разбирал. Ещё не всегда понимал, куда идёт, выглядел дурачком, но не злым и не буйным. В храмах и святых местах, где мы побывали, его не считали одержимым. Я ещё попробую расспросить слуг, кто был тогда с нами, если что они вспомнят - напишу отдельно.
Слуг, Уточки и Селезня, сейчас дома нет, и когда вернутся, непонятно. Батюшка сейчас всех, кого мог, задействовал для слежки. Сразу у стольких чиновников пропали казённые печати, надобно день и ночь следить, кто приходит к пострадавшим домой и на службу, - если выкуп всё-таки потребуют, надо, чтобы умелый соглядатай проводил потом этих вымогателей.
И всё-таки спрошу у Пересмешницы: какие коленца выделывает наш новобрачный канатный плясун? Я сейчас за другим ребёнком смотрю, а мой несносный братец, я надеялась, уже большой…
Ну, и раз уж речь зашла, кое-какие подробности о маленьком. Остановилась только услышав грозный батюшкин голос - даже не заметила, как он в дом вошёл:
- И что же я вижу? Никто здесь ничего не собирается праздновать в этот вечер?!
( Продолжение )