Сергей Мантейфель. Воспоминания о сестрах Гиппиус
Я хотел поместить эти воспоминания целиком, но они оказались слишком длинные, поэтому будет ещё несколько постов.
А начало рррассказа о сёстрррах здесь: 1, 2, 3
"... Новгород, как известно, был почти уничтожен немцами; мы поселились в полуразрушенном кремле, в древнем Никитском корпусе, мало пригодном для жилья. В 1944 году мне было семь лет, и, разумеется, я смутно помню тех людей, что обживали кремль, работая вместе с моими родителями в возрождавшемся музее. Не помню точно и времени, когда произошло знакомство и началась дружба наша с Т.Н. и Н.Н. Гиппиус, но это было вскоре же по окончании войны. Старушки жили рядом, в надвратной церкви Сергия Радонежского возле Евфимиевской часозвони кремля. Милые, добрые тетя Тата и тетя Ната, так в душе называю я их до сих пор, - они словно с самого моего рождения вошли в мою жизнь как нечто неповторимое, незаменимое, чистое и светлое, безмерно доброе, по-матерински заботливое и в доброте своей неутомимое и самоотверженное.Я был оголодавшим, диковатым, растерянно-робким и, видимо, жалким (последствия войны) мальчишкой, и, словно родного, старушки пригрели, приютили меня. Сами они жили в нужде почти нищенской - как многие и многие люди в ту пору.Не хватало продуктов, дров, одежды. Убого выглядели жилища. В труднейших условиях приходилось жить и работать. Да еще, как я теперь понимаю, старушки были мало приспособлены к превратностям сурового быта тех неустроенных лет, требовавших от человека особой физической и духовной стойкости. А Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна были уже слабосильны телом и - до щепетильности деликатны в общении с людьми. И вот, среди прочих забот, ежедневными их помыслами было из последнего уделить хоть малую толику чего-нибудь «вкусненького для Сережи» - кусочек хлеба, чашечку молока. Иногда они с такими подарками заходили к нам домой. Но чаще я сам прибегал в их келью. Темную, в густых пятнах неистребимой разноцветной плесени на закопченных стенах и сводах, насквозь пропахшую нездоровой сыростью - и такую для меня уютную, пригожую, непременно обещавшую - и дарившую! - сочувственную ласку. Ласковы и уютны были и старушечьи воркующие голоса, и попыхивающая теплом дымящая развалюха печка, и булькающий с присвистом медный помятый самоварчик. В сравнении с комнатенкой, вмещавшей мою семью, то, что я назвал кельей старушек, выглядело жильем все же не малым, казавшимся особенно просторным из-за высоких потолков, уходящих в темноту. Но туда, наверх, где уже не было жизни и уюта, я не любил и избегал смотреть. Верх отпугивал меня мрачной пустотою разоренной гробницы. И окошки-то, казалось, освещали только низ жилья; зато тут уж был рай. Церковное помещение разделялось на несколько отделений ширмами и перегородками, так что образовались здесь и «приемная», где можно было переговорить с посетителями, да и пообедать; и хозяйственное отделение - «кухня» с побеленной, хоть и растрескавшейся, кирпичной плитой, с капризной в работе керосинкой, ведрами для воды, продуктово-посудным ящиком-шкафом и прочим; и самый дальний от входа - заветный уголок: с обтянутой черным железом круглой, до потолка,. печкой и заложенными за нее для просушки дровами, с двумя лежанками, с настенной росписью «Деисус» в широкой полукруглой нише, с маленьким самодельным столиком под клеенкой, занятым книгами, иконками, прислоненными к стене, всевозможными коробочками с мелкими нужными вещицами. Но оставалось на столе и местечко для чайных чашек и блюдечка с вареньем. Здесь, в уютной тесноте, велись самые задушевные, неторопливые беседы с желанными гостями, и чашечки снова и снова наполнялись горячим, из самовара, чаем. Здесь меня расспрашивали о моих мальчишеских делах и похождениях, озабоченно интересовались, хорошие ли у меня во дворе товарищи, читаю ли я книжки и что читаю, помогаю ли дома родителям. А я - под живое сопение, шуршание и потрескивание топящейся и греющей нас печки - заслушивался каким-нибудь, всегда незаметно поучительным, рассказом, воспоминанием старушками их детства, а более - самими их голосами, интонацией говоримого - особенной, располагающей к детскому доверию музыкой слов, произносимых неторопливо, покойно, напевно и, вместе, значительно и убеждающе, но без малейшей тени обидного менторского нажима, обычно различаемого ребенком в речах взрослых. Хоть на полчасика вернуться бы в то время, увидеть сутулые фигурки и теплые, любимые глаза, услышать отводящие всякую душевную боль милые голоса, этот переродившийся в звуки человеческий свет… Божий свет… Вернуться бы в свою детскую радость, в прежнюю доверчивость, в нераздвоенное свое сознание и чувство… В ту ребячью благодарность, которую и сам-то в себе не замечал, а старушки, может, и видели, да, наверное, более были поглощены кратким отдыхом, подаренным воспоминаниями вслух - иной жизни… До чего же хорошо бывало малому мальчишке в этом удивительном гнезде, из которого виделся мир без зла, без брани, без обмана, без жестоких обид и без черных ночей с голодными, мутными снами. «Был бы ты наш…» - помню, говаривали милые старушки, но тут же, спохватываясь, добавляли: «Нет, нельзя, у тебя же есть папа с мамой». Мне, конечно, не приносила горечи сия невозможность, ведь я знал, что и без того для меня всегда открыты двери этого второго родного дома с чудесными его обитательницами. Часто (чаще!) он был мне роднее дома «законного». Тетя Тата вся была воплощением дружеского, сердечного участия - особенно к людям, нуждающимся в помощи и сочувствии; вся словно светилась вот уж истинно христианским намерением и радостью совершить добро. И за добрым делом непрестанно что-нибудь да говорила-приговаривала мягким голоском, как говорят люди только родные среди родных, любящие среди любящих. Помню, в детстве я отличался необщительностью, болезненно стеснялся взрослых, но тетя Тата умела быстро и незаметно выводить меня из состояния скованности. Отвечать на ее вопросы и втягиваться в доверительную беседу было нетрудно. Желая что-либо узнать, она не выпытывала подробности обиняком, а задавала вопросы по-домашнему просто: «А какие у тебя, Сережа, новые отметки в школе, что твоя злополучная математика?» «Погулял ли ты после занятий, с кем играл, приличный ли это мальчик?» Скучные, кажется, вопросы, да и небезопасные для мальчишки, бывавшего не в ладах не только с математикой и вовсе не усердствовавшего в выборе одних лишь «приличных» дружков. «Что тебе понравилось в библиотечной книжке, дочитал ли ее?» «Ну, а теперь скажи-ка, что ты сегодня ел?» Да, случались весьма щекотливые вопросы, но ответы мои, даже самые неутешительные, не повисали в воздухе: тетя Тата мигом сплетала их со своими, вполне товарищескими, замечаниями, да так ловко, что любая заминка тут же исчезала, всякая неудача утешалась, а полезный совет за- поминался. Обычно сама увлекаясь, тетя Тата искусно занимала гостя непрерывным разговором, хотя время от времени вдруг вста- вала, что-нибудь быстро хлопотала по хозяйству, снова присаживалась, опять спешила то к печке, то к шкафу, говорила уже оттуда, возвращалась, подливала гостю чай, подсовывала конфетку, иногда незаметно принимала лекарство. Руки ее не бывали праздными - уверенно и проворно двигались эти маленькие руки, за какую бы работу не брались. В пожатии были они теплыми, очень живыми, дружескими.
Пррродолжение следует.
А начало рррассказа о сёстрррах здесь: 1, 2, 3
"... Новгород, как известно, был почти уничтожен немцами; мы поселились в полуразрушенном кремле, в древнем Никитском корпусе, мало пригодном для жилья. В 1944 году мне было семь лет, и, разумеется, я смутно помню тех людей, что обживали кремль, работая вместе с моими родителями в возрождавшемся музее. Не помню точно и времени, когда произошло знакомство и началась дружба наша с Т.Н. и Н.Н. Гиппиус, но это было вскоре же по окончании войны. Старушки жили рядом, в надвратной церкви Сергия Радонежского возле Евфимиевской часозвони кремля. Милые, добрые тетя Тата и тетя Ната, так в душе называю я их до сих пор, - они словно с самого моего рождения вошли в мою жизнь как нечто неповторимое, незаменимое, чистое и светлое, безмерно доброе, по-матерински заботливое и в доброте своей неутомимое и самоотверженное.Я был оголодавшим, диковатым, растерянно-робким и, видимо, жалким (последствия войны) мальчишкой, и, словно родного, старушки пригрели, приютили меня. Сами они жили в нужде почти нищенской - как многие и многие люди в ту пору.Не хватало продуктов, дров, одежды. Убого выглядели жилища. В труднейших условиях приходилось жить и работать. Да еще, как я теперь понимаю, старушки были мало приспособлены к превратностям сурового быта тех неустроенных лет, требовавших от человека особой физической и духовной стойкости. А Татьяна Николаевна и Наталья Николаевна были уже слабосильны телом и - до щепетильности деликатны в общении с людьми. И вот, среди прочих забот, ежедневными их помыслами было из последнего уделить хоть малую толику чего-нибудь «вкусненького для Сережи» - кусочек хлеба, чашечку молока. Иногда они с такими подарками заходили к нам домой. Но чаще я сам прибегал в их келью. Темную, в густых пятнах неистребимой разноцветной плесени на закопченных стенах и сводах, насквозь пропахшую нездоровой сыростью - и такую для меня уютную, пригожую, непременно обещавшую - и дарившую! - сочувственную ласку. Ласковы и уютны были и старушечьи воркующие голоса, и попыхивающая теплом дымящая развалюха печка, и булькающий с присвистом медный помятый самоварчик. В сравнении с комнатенкой, вмещавшей мою семью, то, что я назвал кельей старушек, выглядело жильем все же не малым, казавшимся особенно просторным из-за высоких потолков, уходящих в темноту. Но туда, наверх, где уже не было жизни и уюта, я не любил и избегал смотреть. Верх отпугивал меня мрачной пустотою разоренной гробницы. И окошки-то, казалось, освещали только низ жилья; зато тут уж был рай. Церковное помещение разделялось на несколько отделений ширмами и перегородками, так что образовались здесь и «приемная», где можно было переговорить с посетителями, да и пообедать; и хозяйственное отделение - «кухня» с побеленной, хоть и растрескавшейся, кирпичной плитой, с капризной в работе керосинкой, ведрами для воды, продуктово-посудным ящиком-шкафом и прочим; и самый дальний от входа - заветный уголок: с обтянутой черным железом круглой, до потолка,. печкой и заложенными за нее для просушки дровами, с двумя лежанками, с настенной росписью «Деисус» в широкой полукруглой нише, с маленьким самодельным столиком под клеенкой, занятым книгами, иконками, прислоненными к стене, всевозможными коробочками с мелкими нужными вещицами. Но оставалось на столе и местечко для чайных чашек и блюдечка с вареньем. Здесь, в уютной тесноте, велись самые задушевные, неторопливые беседы с желанными гостями, и чашечки снова и снова наполнялись горячим, из самовара, чаем. Здесь меня расспрашивали о моих мальчишеских делах и похождениях, озабоченно интересовались, хорошие ли у меня во дворе товарищи, читаю ли я книжки и что читаю, помогаю ли дома родителям. А я - под живое сопение, шуршание и потрескивание топящейся и греющей нас печки - заслушивался каким-нибудь, всегда незаметно поучительным, рассказом, воспоминанием старушками их детства, а более - самими их голосами, интонацией говоримого - особенной, располагающей к детскому доверию музыкой слов, произносимых неторопливо, покойно, напевно и, вместе, значительно и убеждающе, но без малейшей тени обидного менторского нажима, обычно различаемого ребенком в речах взрослых. Хоть на полчасика вернуться бы в то время, увидеть сутулые фигурки и теплые, любимые глаза, услышать отводящие всякую душевную боль милые голоса, этот переродившийся в звуки человеческий свет… Божий свет… Вернуться бы в свою детскую радость, в прежнюю доверчивость, в нераздвоенное свое сознание и чувство… В ту ребячью благодарность, которую и сам-то в себе не замечал, а старушки, может, и видели, да, наверное, более были поглощены кратким отдыхом, подаренным воспоминаниями вслух - иной жизни… До чего же хорошо бывало малому мальчишке в этом удивительном гнезде, из которого виделся мир без зла, без брани, без обмана, без жестоких обид и без черных ночей с голодными, мутными снами. «Был бы ты наш…» - помню, говаривали милые старушки, но тут же, спохватываясь, добавляли: «Нет, нельзя, у тебя же есть папа с мамой». Мне, конечно, не приносила горечи сия невозможность, ведь я знал, что и без того для меня всегда открыты двери этого второго родного дома с чудесными его обитательницами. Часто (чаще!) он был мне роднее дома «законного». Тетя Тата вся была воплощением дружеского, сердечного участия - особенно к людям, нуждающимся в помощи и сочувствии; вся словно светилась вот уж истинно христианским намерением и радостью совершить добро. И за добрым делом непрестанно что-нибудь да говорила-приговаривала мягким голоском, как говорят люди только родные среди родных, любящие среди любящих. Помню, в детстве я отличался необщительностью, болезненно стеснялся взрослых, но тетя Тата умела быстро и незаметно выводить меня из состояния скованности. Отвечать на ее вопросы и втягиваться в доверительную беседу было нетрудно. Желая что-либо узнать, она не выпытывала подробности обиняком, а задавала вопросы по-домашнему просто: «А какие у тебя, Сережа, новые отметки в школе, что твоя злополучная математика?» «Погулял ли ты после занятий, с кем играл, приличный ли это мальчик?» Скучные, кажется, вопросы, да и небезопасные для мальчишки, бывавшего не в ладах не только с математикой и вовсе не усердствовавшего в выборе одних лишь «приличных» дружков. «Что тебе понравилось в библиотечной книжке, дочитал ли ее?» «Ну, а теперь скажи-ка, что ты сегодня ел?» Да, случались весьма щекотливые вопросы, но ответы мои, даже самые неутешительные, не повисали в воздухе: тетя Тата мигом сплетала их со своими, вполне товарищескими, замечаниями, да так ловко, что любая заминка тут же исчезала, всякая неудача утешалась, а полезный совет за- поминался. Обычно сама увлекаясь, тетя Тата искусно занимала гостя непрерывным разговором, хотя время от времени вдруг вста- вала, что-нибудь быстро хлопотала по хозяйству, снова присаживалась, опять спешила то к печке, то к шкафу, говорила уже оттуда, возвращалась, подливала гостю чай, подсовывала конфетку, иногда незаметно принимала лекарство. Руки ее не бывали праздными - уверенно и проворно двигались эти маленькие руки, за какую бы работу не брались. В пожатии были они теплыми, очень живыми, дружескими.
Пррродолжение следует.