Хочу к капитану Дикштейну! (ч.1)
"Двадцать седьмого января 196… года в городе Гатчине, в доме на углу улицы Чкалова и Социалистической, на втором этаже, в квартире восемь, в угловой комнате, уже заполненной сероватой утренней дымкой, Игоря Ивановича Дикштейна покидал сон."
По причинам, о которых будет ниже, мне очень хотелось, чтобы год был 1966-й. Поэтому в сорокалетие, 27 января 2006, я впервые приехал в Гатчину. В изначальное, 1966 года, утро "и без часов было ясно, что сейчас половина десятого, никак не больше." Выбирая пригородный поезд с Балтийского вокзала в Петербурге, я рассчитал тогда время так, чтобы прибыть в Гатчину в интервале между девятью и половиной десятого. Я вышел из поезда, и действительно: низкое, в серой пасмурной дымке северное небо начинало заметно светлеть. У меня было лишь несколько часов времени. Спустя семнадцать лет, в феврале 2023, я отправился в те края снова и основательно - разгадать загадку, занимавшую меня три с половиной десятилетия. Историческое краеведение влечёт меня уже почти полвека.
Замечательному русскому писателю Михаилу Николаевичу Кураеву
c глубоким уважением к его таланту и сердечной благодарностью за радушие и гостеприимство,
.
а также вдохновенному гатчинскому краеведу Владиславу Аркадьевичу Кислову,
.
равно как моим петербургским друзьям в Живом журнале silva2103, socialist, merelana, volynko, охтинцам-ниеншанчанам alert-dog и edv-y -
.
посвящается эта запись.
.
На изображениях выше - гербы Кронштадта, Гатчины и Санкт-Петербурга, туда меня на этот раз водили литературно-исторические тропы; под ними - линкор "Севастополь", вмерзший в лёд кронштадтской гавани зимой начавшегося 1921 года, и угловой дом в Гатчине по улице Чкалова, 65, в феврале 2023. Оба имеют к указанным тропам самое прямое отношение.
Записи предстоит быть большой - с текстом и фотографиями это минимум час чтения и просмотра. Даже по объёму не помещается, приходится делить на части. Но на этот раз я не хочу себя ограничивать. Хождение по следам героев и событий книги, о которой пойдёт речь, стало для меня очень интересным, ярким и увлекательным приключением. Тема уведёт в политическую историю, хоть и не самую злободневную, так что прошу не пугаться.
I.
Иду в гости, куда собирался тридцать пять лет
Повесть Михаила Кураева "Капитан Дикштейн", увидевшая свет сначала в журнале "Новый мир" в 1987 году, анонсировалась, как первое произведение в советской художественной литературе, обратившееся к теме Кронштадтского восстания 1921 года. Шла перестройка. А до неё мне выпало пройти курс последнего класса средней школы в Москве; на уроках и в учебнике новейшей истории СССР то событие если и было упомянуто, то совсем не осталось у меня в памяти, что, впрочем, неудивительно: в те годы оно максимально не рекламировалось. Так, в хрестоматийной "Истории Гражданской войны в СССР", в заключительном пятом томе, охватывающем период 1920-1922 годов и выпущенном в 1960 году редакционном коллективом, возглавляемым Семёном Михайловичем Будённым, находим лишь два предложения: "Кронштадтский мятеж и кулацкие восстания в Советской России в 1921 году были частью антисоветского плана Антанты" и "Не случайно, что именно весной 1921 года произошли кронштадтский мятеж, выступления антоновских и махновских банд". Какое-либо развитие темы при четырёхстах двадцати страницах тома - ради добросовестности я не поленился сейчас пройтись по ним полностью - отсутствовало.
А тогда, в юности, первое для меня воспоминание-упоминание это рассказ "Моря и океаны" Леонида Сергеевича Соболева, наиболее известного советского мариниста, которого я искренне уважаю, хоть расцвет его творчества совпал с наиболее трудным в двадцатом столетии периодом истории России. (По поводу искренне уважаю - совершенно потрясающего по колориту и аполитичного "Летучего голландца" Соболева я даже переводил для польского сборника). "Моря и океаны" датированы 1940 годом; в них Кронштадтское восстание в марте 1921 года названо гнойным фурункулом, позором. А потом в Варшаве был 1981 год, март, шестидесятая годовщина, в стране разгул политических страстей и раздольного вольнодумия. В Варшавском университете, студентом которого я был тогда, у ворот главного здания появился большущий плакат, на нём вверху крупными красными буквами по-русски: "КРОНШТАД" (именно так), и далее по-польски: "Примите участие в 10-м съезде РКП(б)! Реконструкцию проводит факультет истории ВУ. Дискуссию поведут Ленин и Троцкий. Вход свободный, горячо приглашаем всех желающих. Станьте делегатами!". Кронштадт восстал первого марта 1921 года и держался восемнадцать дней, а восьмого марта в московском Большом театре начал работу Десятый съезд Российской коммунистической партии большевиков. Проходя на следующий день у тех же университетских ворот, наверху на плакате я увидел столь же размашисто, но другим цветом дописанную букву Т, чтобы было КРОНШТАДТ, и рядом по-русски же наискось: "Ну и грамотеи!" На реконструкцию съезда пришло человек двести народу. От стоявшей у дверей главной аудитории исторического факультета пары в шинелях и будёновках с красною звездой каждый получал папку с надписью на обложке (по-польски, естественно) "Папка делегата X съезда РКП(б)", содержащую список действующих лиц в президиуме и исполнителей их ролей плюс несколько страниц выдержек основных документов съезда. Любительский актёрский президиум, человек пятнадцать, был, понятно, без грима, Владимир Ильич в возрасте лет двадцати пяти, блондин со в меру похожими по форме усами и бородкой, но с прекрасной густой шевелюрой, в характерном костюме-тройке и галстуке, а Лев Давидович Троцкий даже без очков, тоже русый блондин и почему-то в серой толстовке навыпуск. Было достаточно интересно, упор делался на наиболее ярких моментах выступлений и прений, всячески поощрялись вопросы из зала. Кронштадт упоминался вскольз, но прозвучала вошедшая в историю ленинская фраза, что для большевиков кронштадтский мятеж опаснее, чем Юденич, Деникин и Колчак вместе взятые. Варшавская реконструкция съезда длилась часа четыре (реальный съезд в Большом театре - восемь дней). Спустя четыре года и один месяц, в апреле 1985, в реальной Москве были объявлены гласность и перестройка, спустя следующие два года с небольшим "Новый мир" опубликовал "Капитана Дикштейна". Благодаря этой книге у меня впервые сложилось целостное представление о Кронштадте марта 1921 с предысторией и продолжениями.
В повести Михаила Николаевича Кураева восстание занимает около половины объёма. Основной сюжет это один день из жизни главного героя - c утра до сумерок 27 января 196... (для меня 1966) года в Гатчине, с обширными ретроспективами, охватывающими предшествующие семьдесят лет.
В жанре и по тропам классического исторического краеведения я за минувшие почти пол-столетия, могу сказать, много хожу по следам интересных для меня исторических личностей и событий. Дополняют их пока что два литературных героя. О втором в иной раз. Первый - Игорь Иванович Дикштейн.
Что же в нём такого?
С перспективы длинной собственной биографии я вижу и сознаю, насколько необыкновенно счастливым было моё раннее детство. В силу разных причин мои дошкольные годы делились примерно поровну между Варшавой и Москвой. 1966 год, зима. Я живу у бабушки с дедушкой на Смоленской улице, выходящей на Бородинский мост через Москва-реку. Снег, детская шуба, шапка из искусственного меха с завязываемыми бабушкой под моим подбородком тесёмками шапочных ушей, время от времени приходит в гости прабабушка, и тогда на кухне в духовке обязательно пекутся пироги. Многократно слышимые от бабушки слова: "Живёшь, как сыр в масле катаешься". С прабабушкиного детства в традициях нашей семьи существует фраза: "Это хороший ребёнок, балованный". Снег, снег за окошком, бабушка периодически возит меня по замерзшим тротуарам огромного двора на санках. Иногда довозит до недалёкой сберкассы, туда приходит её пенсия. На столе для посетителей массивный тёмно-коричневый чернильный прибор с двумя чернильницами, бланки заполняются перьевыми ручками, которые нужно макать. Пожилые посетители и посетительницы - в ушанках или запомнившихся мне тёмно-серых платках. Пенсия бабушки, всю жизнь работавшей в научных институтах, семьдесят четыре рубля. Из них ежемесячно бабушка отвозила своей маме, моей прабабушке, четыре остановки на троллейбусе по Старому Арбату, двадцать или тридцать рублей. И столько же передавал прабабушке её старший внук, бабушкин племянник, мой двоюродный дядя. Потому что пенсия прабабушки, которая всю бóльшую, советскую, часть своего трудового стажа посвятила системе народного образования и культуры, составляла шестнадцать рублей, на которые в Москве прожить было невозможно. Эта стандартная для того времени так называемая иждивенческая пенсия. Причина - в той действительности существовало предписание, что для получения трудовой пенсии обязательным было предъявить свидетельство о рождении или его заверенную копию. В 1918 году прабабушка сожгла свою метрику ради безопасности себя и семьи - указанная личность крёстного отца была предельно неприемлемой. В Гатчине Игорь Иванович Дикштейн получал те же шестнадцать рублей - в силу перипетий его жизни предъявление метрики при выходе на пенсию тоже не было возможным.
Квартира бабушки и дедушки родная, уютная, ухоженная, двор вполне в порядке, хотя в ЖЭКе, находившемся в небольшом старом доме глубоко в переулках, интерьер удивлял некой непостижимой несуразностью и запущенностью. Иногда мы с бабушкой бывали на Никитской, тогда улице Герцена. Я прекрасно помню, как в одном из боковых переулков, минуты две ходьбы от Консерватории, два трёхэтажных дореволюционных дома стояли пустыми, их тёмные окна в основном без стёкол и рам, и сквозь них видна просвечивающая на небо частично обвалившаяся крыша. 1966 год, в Варшаве, двадцатью двумя годами ранее полностью взорванной немцами, там и сям вполне ещё можно было видеть руины. Я громко сравниваю с Варшавой. Бабушка дёргает меня за руку: "Давай поговорим о чём-нибудь хорошем". Игорь Иванович Дикштейн в ту же зиму резво шагает по гатчинскому морозу в совершенно не предназначенных для холодов из-за бедности ботинках и в старом пальто с чужого плеча мимо отчаянно ждущих ремонта домиков, среди которых стоят крепкие, но заброшенные кирпичные дореволюционные амбары.
В данный момент, сейчас, я, положивши руку на сердце, совершенно не собираюсь злорадствовать. Встающие воспоминания при их определенной безрадостности близки и дороги. В книге тоже нет никакого злорадства. Есть, я бы сказал, пронзительный и при этом задушевный реализм с философскими штрихами.
Игорь Иванович обрисован вполне ясно. Очень худощавый высокий пожилой человек, глубокие продольные морщины на щеках, он, в двадцать один год влюбленный кочегар с линкора "Севастополь" носил большой лихой чуб; в тридцать пять, женатый, он уже почти полностью лыс. Необычно сложившаяся - автор пишет: фантастическая - жизнь научила героя непрерывной строгости к себе, непрерывному и ставшему подсознательным стремлению к внутренней красоте. Он не осознаёт, каким уважением пользуется на улице Чкалова, самой длинной в историческом центре Гатчины. А я в дополнение к этому вижу его и чувствую так же отчётливо и зримо, как собственных дедушек и родного брата бабушки, хотя, конечно, они были совсем другими. И так же я вижу и чувствую окружающих Игоря Ивановича остальных персонажей - его супругу, соседей, друзей, равно как потрясающую люто-советскую Аньку в драном белом халате поверх ватника, она приёмщица стеклопосуды, её сына двоечника, пару шофёров, пахнущих мазутом и пивом, кассиршу, неохотно перебивающую чек в гастрономе, несимпатичного попрошайку с деревянной ногой. Они все удивительно живые, удивительно правдивые, я их почти видел в моём раннем детстве, чутко оберегаемом близкими взрослыми.
27 января 1966 года сероватым северным утром Игоря Ивановича покидал сон. Ему не нужно было открывать глаза, чтобы увидеть и ощутить светлую утреннюю тишину в остывшей за ночь комнате, увидеть фанерованный двухэтажный буфет классической довоенной постройки, с зеркалом в среднем углублении наподобие прямоугольного грота, где стаяла чашка из дворцового павловского сервиза с императорским вензелем и гипсовый раскрашенный матрос с гармошкой, шкаф, стол, шесть разномастных стульев, в том числе два крепких венских, плетёный из цветного лоскута половик, перегоревший двухдиапазонный приёмник "Москвич" на почётном месте у окна, цвет в прямоугольной кадушке рядом с приёмником, прикрывающий своими полированными листьями Николу-морского в углу. У моих бабушки и дедушки на массивном дореволюционном обеденном столе на кухне стоял у стены тоже розово-чёрный, с сеточкой динамика, "Москвич", только не перегоревший.
- Настя! Я встаю! - крикнул Игорь Иванович, повернулся на бок и стал подворачивать для тепла одеяло.
Настя, Анастасия Петровна, - жена. Она встала раньше и чистит на кухне, треугольной из-за углового расположения крошечной квартиры, картошку. Она поднимает на Игоря Ивановича глаза, когда он, встав, появляется на кухне умыться под краном, другого источника воды в квартире нет.
Если бы все глаза смотрели так, как глаза Анастасии Петровны, то человеческой доброты и правды в нашей жизни было бы гораздо больше. Все помнят, как в сорок втором в Череповце на её двенадцатиметровую жилплощадь, где уже и без того ютились пятеро, обрушилась чудом вывезенная из Ленинграда двоюродная сестра с двумя дышавшими на ладан детьми. Гости почти на два года заняли не только целую кровать, но и три места за столом. И тогда молодые, жаждущие жить, вечно голодные Валентина и Евгения [дочери] восстали. И тогда прозвучали исторические слова, сказанные Анастасией Петровной просто и непреклонно: "Если кому-то в моём доме плохо, я никого не держу". Плохо было её детям, и не держала она своих детей.
А ещё в единственной комнате мерно идут на стене часы с маятником. У них своя собственная скорость, и показывают они своё время, никак не соотносимое с действительным. Их ход поддерживается большими усилиями хозяина, даже просыпающегося ночью, если маятник останавливался. Лет пять тому назад Игорь Иванович отнёс часы в мастерскую. Мастер попался серьёзный, внимательный и неторопливый. Закончив тщательный осмотр, он даже отказался взять деньги. "Здесь нечего чинить, - сказал мастер. - Это были хорошие часы. Но всему свой век, своё они отслужили".
Если бы он говорил как-нибудь иначе, излишне сочувственно, или, напротив, покровительственно, или небрежно, Игорь Иванович обязательно стал бы спорить или, на худой конец, поехал бы с часами в Ленинград. Мастер говорил, положив руку на часы и глядя куда-то мимо Игоря Ивановича, словно говорил про самого себя.
Стар был мастер, немолод Игорь Иванович, состарились и часы.
Мой самый любимый кинорежиссёр и сценарист Тадеуш Конвицкий, кресовянин и вильнян, в своём первом фильме "Зимние сумерки", сопоставимо пронзительном и задушевном, рассказывает о главном герое под семьдесят, когда самому не было тридцати. Михаил Николаевич Кураев начал писать "Капитана Дикштейна", когда ему не было сорока. Удивительно очень психологически глубокое обращение ко склону лет жизни, когда сам автор молод.
*
. В повести нет в классическом понимании страстей роковых, вызывающих всплески эмоциональных переживаний. Резонанс могут вызывать не только они. Меня "Капитан Дикштейн" совершенно завораживает.
В познавательном плане благодаря ему я заинтересовался и сколько-то занялся темой Кронштадтского восстания. Конец 1920 года ознаменовался завершением борьбы с белыми войсками в европейской части России и прекращением боевых действий на польском фронте. Мобилизованные в ходе гражданской войны для предотвращения полного развала Балтийского флота и одетые в матросскую форму граждане молодой Советской России существенно отличались от балтийских матросов 1917 года, по словам Троцкого гордости революции, принимавших в ней самое деятельное участие. Рукою уже цитированного Леонида Собололева, "балтийские матросы - матросы семнадцатого года - давно покинули корабли для бронепоездов и море для степей, сменив двенадцатидюймовые орудия на трехлинейные винтовки и условные лошадиные силы машин на реальных мохнатых коней Первой Конной. Те, кто остался в живых, строили Советскую власть в городах, только что отбитых у белых, немногие из них учились в академиях, вернулись на флот комиссарами". Матросы бездействовавшего зимой 1920/1921 Балтийского флота хотели восстановления нормальных пищевых пайков, прекращения комиссарского засилья, возможности свободно высказываться и попросту домой. Немногие остающиеся на флоте старые чины, непрерывно воевавшие семь лет с 1914 года, придерживались тех же взглядов. Те, кто сумел побывать в отпуске дома, привозили настроения противоположные оптимизму - декретом, инициированным Яковом Михайловичем Свердловым и принятым Совнаркомом, в стране третий год официально осуществлялся принудительный отъём продовольствия, названный продразвёрсткой. В видимом из Кронштадта простым глазом и свободно доступном по льду Петрограде шли забастовки, столкновения с растущим из-за отсутствия на заводах сырья и топлива числом уволенных рабочих. Большевики Петросовета решительно ответили объявлением в Петрограде военного положения, красноармейские заградотряды предотвращали любой несанкционированный провоз и оборот продовольствием во избежание массовых краж, в холодных квартирах Петрограда перестали быть единичными случаи голодной смерти. Партийные активисты Кронштадта сообщали в Петросовет, в петроградский ЧК, а оттуда вести шли в ставшую столичной Москву, что на кораблях и в гарнизоне первоклассной морской крепости Кронштадт всё более заметны самые нежелательные признаки.
Первого марта на митинг в несколько тысяч человек, собравшийся на главной площади Кронштадта перед Морским собором, Якорной площади, прибыл по санному пути по льду Финского залива Михаил Иванович Калинин, председатель Всероссийского центрального исполнительного комитета, так назывался первый парламент Советской России, в связи с чем его председателя популярно называли всероссийским старостой. Два-три дня спустя по Кронштадту пошла частушка:
.
Приезжал к нам сам Калинин,
Язычище мягок, длинен,
Он малиновкою пел,
Но успеха не имел.
.
Всероссийского старосту, начавшего говорить о великих задачах революции и параллельно грозить, в буквальном смысле освистали, на дали продолжить и отпустили обратно восвояси. Выдвинут был лозунг "Вся власть советам, а не партиям!", очень скоро эволюционировавший в "Вся власть советам без большевиков!". Поднявшийся на трибуну в кругу единомышленников матрос-писарь с линкора "Петропавловск" двадцатидевятилетний Степан Максимович Петриченко объявил о создании Временного революционного комитета Кронштадта, который он стихийно возглавил, и зачитал Резолюцию собрания команд Первой и Второй бригады линкоров с требованиями всероссийского масштаба, в которых читаем, в частности:
- Ввиду того, что существующие советы не отражают волю рабочих и крестьян, немедленно провести перевыборы тайным голосованием, причём перед выборами обеспечить свободную предварительную агитацию всех рабочих и крестьян.
- Свободу собраний, профессиональных союзов и крестьянских объединений.
- Освободить всех политических заключенных социалистических партий, а также всех рабочих и крестьян, красноармейцев и матросов, заключенных в связи с рабочими и крестьянскими движениями.
- Выбрать комиссию для пересмотра дел заключенных в тюрьмах и концентрационных лагерях.
Всего пятнадцать пунктов.
Последовавшие дни принесли ультиматумы из официальных Москвы и Петрограда с требованием прекратить контрреволюцию и подчиниться советской власти, в ответ на это провозглашение независимой Кронштадтской Республики Матросов и Рабочих, её призыв к рабочим и крестьянам РСФСР свергнуть самодержавие коммунистов, передача радиостанцией линкора "Севастополь" обращения к прогрессивному человечеству поддержать восстание, назначение Троцким Тухачевского ответственным за подавление мятежа, первый штурм с целью преподнести началу Десятого съезда РКП(б) победу, успешно отраженный Кронштадтом, экстренное создание Седьмой армии под командованием Тухачевского, в её составе репрессии с расстрелами в частях, отказывающихся идти громить Кронштадт, наконец начавшийся ночью второй штурм и последовавшее сражение за город и остров, продолжавшееся двое суток. Атакующий молодой командарм приказал использовать удушливые газы, снаряды с ними не успели доехать; cпустя несколько месяцев он успешно применит их против крестьянского восстания в Тамбовской губернии. Последний выход в эфир радиостанции восставшего "Севастополя" это радиограмма о готовности Кронштадта сложить оружие. Дольше всех оборонялась выходящая на два километра в море Толбухинская коса (по ней я раз гулял в ночь летнего солнцестояния). С неё, двадцать с лишним километров по льду, ушло в ставшую независимой Финляндию около восьми тысяч повстанцев - моряков, артиллеристов гарнизона и невоенных жителей. Несколько дней спустя в Петрограде со всеми почестями хоронили пятьсот двадцать семь погибших героев штурма Кронштадта - тех, кого можно было подобрать. Под лёд Финского залива, по которому всеми калибрами били кронштадтские батареи и форты и стоявшие в замёрзшей гавани линкоры, ушло ещё от полутора до двух тысяч штурмовавших. Наибольшие в процентом отношении потери несли красные курсанты; в частности, отряд Бригадной школы полёг полностью: "Нас водила молодость в пламенный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лёд, но в крови горячечной поднимались мы, но глаза незрячие открывали мы", - напишет спустя десятилетие поэт Эдуард Георгиевич Багрицкий. А до этого в усмиренном Кронштадте появится очередная частушка:
.
С "Севастополя" стреляют -
Недолёт да перелёт.
А курсантники ныряют
Всё под лёд да всё под лёд.
.
Среди повстанцев боевые потери составили около тысячи убитых. Последовавшие аресты охватили более десяти тысяч человек, из них приговорены к расстрелу свыше двух тысяч и к разным срокам заключения свыше шести тысяч. По объявленной в 1924 году амнистии больше половины вышло на свободу. Среди них оказался и бывший бравый, хоть худощавый, зато с великолепным чубом кочегар с "Севастополя", заработавший в первую ночь ареста, целиком проведенную в оцепенении на земле в продувном на морозе сарае, порок сердца. С ним, как с Игорем Ивановичем Дикштейном, мы знакомимся просыпающимся сизым январским утром в однокомнатной квартире в угловом доме на улице Чкалова в Гатчине.
*
. Телефонный разговор в первых числах февраля 2023 года.
- Здравствуйте. Могу ли я говорить с Михаилом Николаевичем Кураевым?
- Здравствуйте. Михаил Николаевич слушает.
- Здравствуйте, Михаил Николаевич. Меня зовут Ю(...) Б(...), мне дали Ваш телефон в петербургском отделении одного из союза писателей, уже не помню которого. Я вас не отрываю в данный момент?
- Нет, пожалуйста, я вас слушаю.
- Я ваш читатель. В 1987 году в Варшаве я прочёл в "Новом мире" "Капитана Дикштейна", с тех пор перечитал его ещё раз и нахожусь под непрерывным впечатлением. Вас я не переводил, но мне довелось переводить на польский несколько вещей русских писателей. При этом, как мне кажется, важнее то, что двадцать седьмого января две тысячи шестьдесят шестого года, а для меня это было сорокалетие, потому что в силу определенных причин мне очень хотелось, чтобы временем основного действия вашей книги был не просто тысяча девятьсот шестидесятый с точками, а тысяча девятьсот шестьдесят шестой год, так вот в тот день семнадцать лет назад я приехал в Гатчину и ходил по улице Чкалова, старался почувствовать тень и дыхание Игоря Ивановича Дикштейна, старался представить, которым мог быть тот угловой дом, где по входе в подъезд вдоль стен идёт узкая лестница на второй этаж, напоминающий мостик занюханного миноносца.
Занюханный миноносец вызывает в трубке явную улыбку и возглас:
- Потрясающе!..
- Аналогично я обошёл Покровский собор, приводивший на память Игорю Ивановичу своей массивностью и величием огромный линкор его молодости, от которого в просторной гавани кронштадтской Усть-Рогатки становилось тесно. Я яхтсмен и достаточно сильно интересуюсь морской историей. На следующей неделе я буду в командировке в Петербурге. У меня несколько вопросов по "Капитану Дикштейну". Разрешите прямоту - я хочу с вами повидаться и познакомиться.
На условленное время мне даётся название станции метро и ориентир - угловой дом с башенкой, у него встречаемся. Так это место на Загородном проспекте выглядит днём. Я был приглашён вечером.
1.
Дом, в который я зван, был, как я узнал от Михаила Николаевича, построен в 1905 году, стоит в глубине боковой улицы. Хозяева меня угощают в том числе совершенно изумительным крабовым салатом. В большой комнате, которая и кабинет, и библиотека, естественно, масса книг: на стенах прекрасные старые фотографии, они всегда вызывают мой большой интерес, живой отблеск ушедших эпох, это родственники хозяина.
2.
Я узнаю́, что у героев книги есть в основном реальные прообразы, хотя повесть, конечно, не повторяет их точные биографии.
Беседа идёт через разные темы - над чем писатель сейчас работает, откуда в повести настолько точное описание техники подачи снарядов к орудиям главного калибра давно ушедшего в историю линкора, каковы сегодня шансы международного сотрудничества у России и у Польши, какие ещё произведения хозяина дома я читал, откуда у него и у меня сильные морские интересы.
- Михаил Николаевич, с момента первого прочтения "Капитана Дикштейна" меня занимает вопрос: почему молодой кочегар с мятежного "Севастополя", спасая после падения Кронштадского восстания себя, выбрал себе имя другого человека, тоже репрессированного? Какой он видел в этом смысл?
- О, я думал, что в книге я дал объяснение.
И так я получаю ответ на загадку, разгадку которой я тридцать пять лет собирался спросить у писателя. На этой замене имён построен сюжет. Объяснять сейчас, в чём суть, было бы пытаться наскоро пересказать книгу в сто двадцать пять страниц. Важное и главное, что таким образом я познакомился с прекрасным русским писателем и замечательным человеком.
Получаю в подарок четыре неизвестные мне книги автора и диск с очень понравившимся мне многосерийным историческим фильмом "Раскол" - семнадцатый век и церковный раскол в России между никонианцами и староверами, - Михаил Николаевич автор сценария.
Перед уходом фотография на память.
3.
In
Не помещается по объёму, и продолжение - значительно меньше текста и значительно больше фотографий - ч.2. Окончание - ч.3.