Среди сыпучих песков и отрубленных голов. 3: В гостях у текинцев
В. Н. Гартевельд. Среди сыпучих песков и отрубленных голов. Путевые очерки Туркестана (1913). - М., 1914. Другие части: [ 1. Баку и Красноводск], [ 2. Асхабад], [3. В гостях у текинцев], [ 4. Байрам-Али и Старый Мерв], [ 5. Бухара], [ 6. Самарканд], [ 7. Коканд, Скобелев и Андижан], [ 8. Ташкент и Оренбургская ж. д.].
III. В гостях у текинцев
В Асхабаде я возымел привычку рано вставать и, сидя у окна да попивая свой кофе, любил наблюдать за текинцами, которые, верхом на осликах, привозили в город из своих аулов молоко и зелень.
Времена меняются!
Странно видеть текинца, бывшего «аламана» (разбойника), «степного орла», сидящего не на гордом коне, а на смирном ослике, и везущего не военную добычу, плоды побед, а просто лук и морковь - плоды мирного труда. И приходится констатировать, что туркмены, вообще, теперь утратили свои характерные признаки свободного кочевника.
Народ этот постепенно переходит к оседлой жизни, и делается уже оседлым скотоводом и земледельцем.
Туркмены населяют степи Бухары, Хивы, Персии, Афганистана и Русского Туркестана, причем общая их численность достигает 500.000 человек.
Делятся они на семь племен: йомуды, гоклены, чаудуры, салоры, ерсары, сарыки и текинцы.
Племена эти между собою почти не смешиваются.
Самым одаренным, сильным и, я бы сказал, симпатичным племенем надо признать текинцев.
Они занимают Мервский, Ахалский и Атекский оазисы Закаспийской области.
Сколько я ни видел текинцев - все они были высокого роста, несколько сухощавы, темноволосы. Выражение темных глаз всегда веселое, приветливое и часто немного лукавое.
В пище текинцы неприхотливы. Плов с бараньим мясом лучшее и любимое блюдо. А в обыденной жизни, текинец довольствуется лепешкой, да кашей из джугары с кунжутным маслом.
Одеваются текинцы почта все одинаково. Разница только в качестве материи - ситца или шелка.
Носит он рубаху и шаровары, а сверху надевает халат (чанак). На голове, зимой и летом, высокая баранья шапка.
Текинские женщины, «tout comme chez nous», страстно любят всякие украшения и погремушки и носят ручные и ножные браслеты. Поверх своего черного балахона они надевают какие-то шарфы, и шарфы эти унизаны серебряными монетами в огромном количестве.
Я не раз удивлялся выносливости этих красавиц, носящих на своих плечах подобную тяжесть; но, вероятно, пословица «своя ноша шеи не давит» находит отклик и у текинцев.
Женщина у туркменов самой природой поставлена в счастливое положение.
Дело в том, что текинцы являются одним из редких народов, у которых замечается сильный перевес мужского пола над женским. И почти 27% мужчин, волею судеб, осуждены на целомудренную жизнь.
Вследствие этого, калым (выкуп за невесту) достигает до 1500 рублей, не считая подарков ее родителям одеждой и скотом. Внебрачное же сожительство у текинцев вещь неслыханная и сурово наказуется смертью или, в лучшем случае, изгнанием виновных.
В прежние времена текинец руководился мудрым изречением: «je prend mon bien, où je le trouve», и совершал аламаны (разбойничьи набеги) на Персию, откуда и увозил девушек и, таким образом, восстановлял нарушенное природой равновесие. Но теперь, конечно, эти набеги остались лишь в народных песнях, а нынешний молодой текинец мирно возить в Асхабад на своем ослике лук и молоко, пока не накопит суммы, достаточной для того, чтобы внести калым и обзавестись собственной кибиткой.
Благодаря всему этому, положение текинской женщины можно назвать привилегированным и она, являясь полновластной хозяйкой кибитки, пользуется у них большим уважением.
Общественных прав она, конечно, не имеет никаких, и в общество посторонних мужчин не показывается; но во многих других отношениях она пользуется свободой, начиная хотя бы с того, что бессмысленного и глупого покрывала она не носит.
Хотя, говоря по правде, 50% текинских женщин, в их же собственных интересах, не мешало бы закрывать чем-нибудь свои лица, ибо таких некрасивых физиономий редко где можно встретить. Насколько симпатичны, статны и, прямо-таки, красивы мужчины-текинцы, настолько их женщины (большею частью) имеют отталкивающий вид. Цвет их лица какой-то желтый, причем длинные носы и острые черты создают что-то птичье. Старые текинки по своей внешности дают правдивый тип - образ Гарпии…
Многоженство у текинцев разрешается, но более одной жены, много двух, редко можно встретить.
Много красивых, я бы даже сказал, рыцарских черт проявляется у текинца. Он до самозабвения гостеприимен, честен, правдив и болезненно самолюбив. Кроме того, он в высшей степени горд. В его отношениях к русским нет ни тени унижения или подхалимства, столь свойственного сартам.
Да и между богатыми и бедными текинцами не замечается преимущества с одной и раболепства с другой стороны.
Один туземец сказал мне: «Мы теперь народ без головы, и потому всякий текинец сам себе голова».
Все недоразумения между членами аула ведает народный суд, который руководствуется каулетом (закон о нравственности, издревле установленный, согласно народным обычаям).
Народными судьями выбираются лучшие люди, и решение их бесповоротно.
К религиозным вопросам текинец относится удивительно индифферентно, и постановления шариата для него почти пустой звук. У них даже нет официального духовенства; имам, руководящий намазом, во время намазов не является представителем Аллаха, он только заведует обрядовой стороной моления и, в случае его отсутствия, может быть заменен любым из молящихся, знающим порядок богослужения (молитвословия).
Чтоб узнать текинцев, конечно, недостаточно наблюдать их из окна асхабадской гостиницы, и потому я с радостью и благодарностью принял предложение любезного полковника Ф. Еремеева посетить текинцев в их ауле Каши, верстах в десяти от Асхабада.
И вот, 3-го января 1913 года, в три часа дня, полковник заехал за мной вместе с текинцем-переводчиком. В своем мундире туркменской милиции он так и просился на картину.
Два извозчика-молокана обещали доставить нас в аул и обратно в целости и, заехав за одной русской дамой, г-жой М., мы отправились в путь.
Впереди ехал полковник с переводчиком, а вслед за ним я с нашей спутницей. Скоро мы выехали из города в степь. Растительности кругом почти никакой. Все ближе и ближе придвигались к нам горы, окружающие Асхабад, а у подножия этих гор и лежал большой аул Каши - цель нашей поездки.
С. М. Прокудин-Горский. Текинские кибитки.
Он состоял из множества довольно просторных и прочно устроенных куполообразных юрт или, как здесь их называют, кибиток, а кругом всего аула тянулась невысокая глиняная стена.
Подъехав ближе, мы услыхали лай собак и, при въезде в самый аул, подверглись свирепому нападению штук 40-50 огромных, невероятно зверского вида, псов. Эти большущие, покрытые грязно-белой шерстью сторожа употребляли невероятные усилия, чтобы как-нибудь да растерзать нас, и бежали рядом по стене, стараясь прыгнуть в наш экипаж.
Собаки все время неистово лаяли, мы орали на них, спутница наша визжала, и, в общем, нельзя было сказать, чтобы наш въезд в аул носил торжественный характер.
Но вот появилось несколько маленьких текинских ребят. К нашему удивленно, они без особого труда разогнали псов, и что поразительнее всего, собаки исчезли на все время нашего пребывания в ауле, так что мы их больше и не видели.
Миновав несколько улиц, мы издали еще заметили массу людей на открытой площадке и подъехали прямо туда.
Оказалось, что это была устроенная нам встреча.
Тут был старшина аула, почетные и богатые старики - так сказать, сливки общества; а жители победнее, если можно так выразиться, простокваша - стояли в сторонке, отдельной группой. Кроме того, была масса детей.
Все были одеты по-праздничному.
По свойственной людям подлой привычке втираться в высшее общество, мы, выйдя из экипажей, направились сначала к группе «верхних 10000».
Старшина приветствовал нас речью, в которой выразил радость по случаю нашего приезда.
В свою очередь, мы, через переводчика, благодарили за ласковый прием (о собаках умолчали!).
Вслед за тем, мы обратили наше благосклонное внимание на обыкновенных текинских смертных и, наконец, подошли к группе детей. Но тут, при взгляде на них, мы сперва ужаснулись, а потом невольно отвернулись: почти все дети имели на лице следы каких-то ужасных язв, не то волчанки, не то проказы, а красные глаза почти у всех гноились.
Меня это крайне удивило, ибо окружающие нас текинцы, как мужчины, так и женщины, дышали, казалось, здоровьем. Из чувства деликатности, мы ничего не расспрашивали. Впоследствии, популярный асхабадский врач г. Крамник объяснил мне, что у текинцев существует масса специально детских накожных болезней, но проходящих без следа, и что трахома глаз очень распространена между туземными детьми и является результатом нечистоплотности их матерей.
После того как мы с величайшим интересом осмотрели текинцев, а они нас, мы вошли в кибитку старшины Магомет-Верды-Кульгерды, где (как выражаются благонамеренные люди) и «изволили иметь пребывание».
Кибитка была очень просторна, и хотя с нами вместе вошло еще человек двадцать почетных текинцев, тесноты все-таки не было.
(Женщины, дети и «народ» остались снаружи, на площадке). Старшиной, разумеется, был один из более состоятельных текинцев, и кибитка его, как я уже сказал, была большая и богато убранная. Середину ее занимал очаг, вокруг которого весь пол, т. е. земля, была устлана великолепными коврами. Вдоль стен тянулись диваны из больших шелковых подушек, а на стенах висело оружие и разная домашняя утварь.
В этой кибитке жил сам старшина, а жены его (счетом две) и дети помещались в другой, соседней кибитке, обстановка которой была много беднее.
Старшина предложил нам сесть, но для нас (по крайней мере, для меня) это легче было сказать, чем исполнить. Сидеть по-восточному, на манер портных, для европейца очень трудно, а усесться на корточки, как сидят по целым часам текинцы, под силу разве одним индийским факирам. Я же, к сожалению, не портной не факир, и от такого сидения у меня ноги немеют. Как бы то ни было, мы все уселись вокруг очага на коврах, но, немного погодя, я спросил себе подушку и на все остальное время устроил себе ложе, на манер древнего римлянина, на коем и «возлежал», что было несравненно удобнее.
Когда все наше общество разместилось, сейчас же вышли четыре-пять человек музыкантов со своими инструментами и уселись играть. У них были длинные бамбуковые флейты - «теудук» и струнные инструменты (наподобие маленькой мандолины с очень длинным грифом) - «хамбра».
Ни на одну минуту они не прерывали своей игры и, во все время нашего пребывания в кибитке, угощали нас музыкой.
Но музыка эта нисколько не мешала беседе. Она была очень тиха, как вообще музыка у текинцев, и, казалось, неслась откуда-то издалека…
Лишь только мы уселись и музыканты заиграли, нам подали зеленый цветочный чай, очень крепкий и ароматный. Наливали его в маленькие чашечки. Чашечки эти в большом ходу во всем Туркестане. Они без ручек и называются пиалы. Благодаря отсутствию ручки, я все время обжигал себе руки.
К чаю подали очень вкусных, горячих лепешек. Кроме того, все время обносили гостей курительным прибором - чилым.
Дело в том, что текинцы курят не так, как мы. Наших папирос, трубок и сигар они не знают. Чилым представляет собой довольно большой и громоздкий кувшинообразный прибор (в роде турецкого кальяна), дым из которого втягивается курящими через воду. Текинец, затянувшись разок из чилыма, передает его соседу или же отставляет к стороне, где подкладывается под него новая порция горячих углей.
Беседа, благодаря тому, что пришлось говорить через переводчика, шла вяло. Мы только все время выражали свое удовольствие, а текинцы улыбались и пожимали нам руки, причем глаза их под черными папахами выражали искреннюю сердечность и радость.
В конце концов в двух огромных мисках принесли плов из риса, баранины и курицы. Вокруг одной из них уселись текинцы, а около другой - мы. Плов был удивительно вкусен, а рис совершенно бел и поразительно рассыпчат. Я, конечно, не знаю секрета текинских хозяек приготовления риса, но говорят, что он довольно сложен. Во всяком случае, тут есть чему учиться нашим метрдотелям.
Способ еды, однако же, немного портил наш аппетит: текинцы преспокойно вылавливали пальцами из общей миски куски мяса и рис и отправляли добытое в рот. Но для нас они достали ложек.
С. М. Прокудин-Горский. Текинец с семьей.
По окончании трапезы, я записал несколько мотивов у текинских музыкантов, и всей гурьбой мы вышли на площадку. Оттуда старшина повел нас в другую свою кибитку (женскую), где в парадных костюмах, все обвешанные серебряными украшениями и монетами, встретили нас обе его супруги. Каждая держала на руках ребенка. Одна из этих дам была уже старуха, а другая совсем молодая. Но обе были непозволительно некрасивы. Стояли они рядышком, посредине кибитки, и живо напомнили мне автоматические фигуры берлинского Паноптикума. Обе бессмысленно улыбались своими птичьими глазами, тихо качая на руках маленьких текинцев.
В одной из следующих кибиток мы увидели молодую и (я глазам своим не верил!) довольно миловидную текинку, трудившуюся над ковром. Работа эта очень нелегка и требует большого терпения. Недаром за девушку, умеющую работать ковры, платят самый большой выкуп.
При нашем обходе аула, нас сопровождали не только «сливки общества», но и вся огромная толпа, для которой мы, несомненно, представляли такой же интерес, как и она для нас.
При взгляде на эту толпу, я подумал: наверное, между ними не все ели плов, и (как пишут в поваренных книгах) «вольный дух» поднялся во мне. Я выразил желание осмотреть жилище кого-нибудь из самых бедных текинцев.
Толпа зашумела, загалдела и, смеясь, указала на одного из своих сограждан. И все мы отправились к нему.
Войдя в его кибитку, я был приятно поражен.
Не было, конечно, тех богатых ковров и шелковых подушек, что я видел у старшины, да и домашняя утварь была много проще. Но кибитка была такая же просторная и сделана из того же материала. Около очага сидела его жена с четырьмя мальчиками, и все они ели плов.
А старшина, через переводчика, сказал мне: «Алмех-Адлах побогаче меня - у него четыре сына, а у меня только два».
Я мысленно перенесся на секунду туда, где иные люди коротают свою жизнь в особняках на Английских набережных, а другие, в то же время, терпят холод и голод в мусорных ямах городских окраин.
И в душе я искренно пожелал, пожелаю и теперь, текинцам быть подальше от нашей хваленой цивилизации и условий быта передовых народов. Если б я был философом, я бы сказал: «лучше есть плов пальцами, чем совсем его не иметь».
Мы еще осматривали загон для верблюдов и осликов и поглядели, как текинка пекла чурек (текинский хлеб из белой муки). Конусообразная печь устроена прямо в земле, широким концом вниз. Она, конечно, из глины. На дне ее был разведен огонь, благодаря которому стенки печки накаляются очень быстро. Текинка взяла кусок теста и, ловким движением, я бы сказал, пришлепнула его к стенке, к которой оно и пристало. Скоро тесто начало румяниться. А когда оно готово, то его отлепляют от стенок…
Но, сумерки наступили и, предвидя долгий обратный путь, мы простились со всеми нашими любезными хозяевами.
И тут я потихоньку спросил полковника, не дать ли мне что-нибудь «беднейшему» Алмех-Адлаху. На это он заметил мне: «Как ни добр и сердечен текинец, но на подобное оскорбление он ответит вам ударом ятагана».
Храни и избави тебя от лукавого, славный текинский народ!
Сопровождаемые всей толпой и при приветственных ее криках, мы сели в экипажи, и в 10 часов вечера были уже «дома», в Асхабаде.
IV. Ковры, песни и сказки у текинцев
Один благонамеренный россиянин как-то сказал: «Важнее всего на свете каланча!» А туркмен скажет: «Важнее всего на свете ковер!» А я, как беспристрастный иностранец, думаю (или, вернее сказать, дерзаю думать), что без каланчи Россия не погибла бы, тогда как туркмен без ковра прямо не жилец на этом свете. И в самом деле!
Туркмен, как и всякий туземец Туркестана, родится, вырастает, учится, есть, спит и умирает - на ковре. Наши европейские стулья, диваны и кровати незнакомы туркмену. Все это у них заменяется коврами, на которые, иногда, кладут подушки.
И понятно, что с давних времен в Туркестане с особенной любовью относятся к ковровому производству, причем стараются делать ковры не только прочными и долговечными, но также изящными и красивыми.
Самые красивые, прочные и ценные ковры в Туркестане выделывают текинцы или, вернее сказать, текинки, ибо ковровое производство находится всецело в руках женщин. Текинская девушка должна обязательно выучиться и знать ткацкое искусство, ибо все ковры, которые она приносить, как приданое, в кибитку своего будущего мужа, она должна сделать собственными руками.
Способ и орудия для тканья у нее совсем примитивны, а работа очень кропотлива, и самая искусная ткачиха, в неделю, больше полутора квадратных аршина соткать не может.
Цена на хорошей текинский ковер на месте стоить довольно высокая, смотря, конечно, по размеру ковра; но более семи аршин ковер выделывается редко.
Узор ковра у каждого племени различный; текинцы употребляют самый древний рисунок, так называемый «салорская роза» (салор-гюль). Часто на их коврах встречается изображение священной Каабы.
Для производства ковров отбирается шерсть наилучшего качества, причем нитки ворса окрашиваются. Для этого текинцы всегда употребляют краски из Персии, Индии и Хивы. Только желтую краску они добывают на месте из сока растения «сары-чоб».
Чтобы краска прочнее пристала, шерсть предварительно обрабатывают квасцами, бузгундшем или гранатной коркой.
Ковровый ткацкий станок, виденный мною в ауле Каши, состоял из четырех кольев, вбитых в землю. В эти колья втыкаются две палки, на которые натягивается основа. Нитки основы, для того, чтобы они не сдвигались, примазывают к палкам разведенной глиной. Каждая ниточка ворса руками обвязывается вокруг соответствующих ниток основы и обрезается маленькими ножичками. Когда пройден, таким образом, целый ряд, между всеми нитями основы продевается нитка и притыкается железным гребнем. Как видите, способ самый примитивный. А между тем, текинские ковры по прочности и красоте не уступают персидским, причем особенно ценятся ковры старинной работы. Замечательные их коллекции находятся в Императорском Эрмитаже в Петербурге и в Британском музее в Лондоне. Из частных коллекций меня поразили великолепные экземпляры, виденные мною впоследствии у самаркандского адвоката г-на Болотина.
Поговорю теперь немного о песнях текинцев. В жизни текинцев, музыка и пение играют почти такую же роль, как и ковры, а это кое-что значит.
Почти ни одно событие общественного или частного характера не обходится у них без музыки.
Текинец родится, женится и умирает, так сказать, «под музыку».
Дударчи (музыканты) и бахши (певцы) пользуются, особенно последние, большим почетом у своих соотечественников и наперерыв приглашаются на свадьбы, похороны, пиры и т. п. Вследствие этого выдающиеся бахши зарабатывают большие деньги (по-местному). Я имел возможность слышать в Асхабаде двух самых выдающихся народных певцов (местные Шаляпин и Собинов!)
Дело было так: асхабадский уездный начальник, полковник Федор Андреевич Михайлов [Ф. А. Михайлов - один из просвещеннейших людей Закаспийской области, большой знаток местной жизни, составил превосходную книгу по этнографии края, и как администратор является одним из тех, которые справедливым и сердечным отношением к туземцам укрепляют русское влияние в Туркестане], предложил мне устроить в его квартире, специально для меня, музыкальный текинский вечер, чтобы дать мне возможность записать их песни.
По взаимному соглашению, мы назначили для своего сеанса вечер 5-го января, и, пожаловав к нему около 6 часов вечера, я застал там уже в сборе несколько дам и мужчин из русского асхабадского общества, а также текинских певцов и музыкантов. Певцов было всего двое (Шаляпин и Собинов!), и музыкантов такое же количество.
Мы, европейцы, сели у стола с великолепно сервированным чаем. На этом же столе я разложил свою нотную бумагу для записи песен.
Оба текинских певца уселись по-восточному, прямо на полу (на подушках) друг против друга. У каждого в руках было по струнному инструменту (всего с двумя шелковыми струнами, благодаря чему получается нужный и тихий звук). На этих инструментах они и аккомпанировали сами себе исполняемым песням.
А музыканты, с длинными бамбуковыми флейтами - теудук, поместились в другом конце зала, около стены. Во время пения музыканты отдыхали, а когда певцы смолкали, брались за теудуки музыканты. Так что получалась и вокальная и инструментальная музыка.
Один из певцов был баритон, а другой тенор, лет по 30 каждый. Оба были удивительно красивы и статны в своих праздничных нарядах, т. е. в шелковых халатах и маленьких шелковых шапочках. Кроме них, присутствовало еще человек 5-6 текинцев, сопровождавших певцов и, надо было видеть, с каким почтением и уважением относились они к своим баянам и их песням.
Исполняемые песни почти все носили антифонный характер, т. е. были куплетной формы, причем певцы пели их, соблюдая очередь.
Рядом с ними, на полу, стояли пиялы (чайные чашки) с зеленым чаем, которыми они себя время от времени подкрепляли.
Я могу смело сказать, что никогда не видал и не слыхал артистов, певших с таким огромным подъемом и одушевлением, как эти два текинских барда… У тенора и без того было лицо пророка, а во время пения лицо это, прямо-таки, одухотворялось, и оба, как баритон, так и тенор, несмотря на то, что сами себе аккомпанировали, сопровождали свое пение жестикуляцией. При этом был удивителен жест правой руки у тенора, такой жест, которым человек обыкновенно желает убедить другого в чем-либо.
Но всего поразительнее для меня была та тесситура голоса, которой держался все время тенор.
Такой колоссальной высоты звука мне никогда не приходилось слышать, причем звуки эти брались не микстом и не фальцетом, а прямо грудью.
После каждой песни, к певцам подходил кто-нибудь из текинцев и вытирал их лица шелковым платком.
Пели они мне наиболее популярные, народные текинские песни, из которых я записал следующие: «Нар-агачи» (песня о гранатовом дереве), «Дос-Магомет и Биби» (песня о девушке Биби и ее убийстве), «Гулмамет» и «Кул-Сейдар» (военные песни), «Кариб и Шахсенем» (хивинская песня), «Хейбра и Хургана» (молодой муж) и «Ай-Джаман» (текинская песня).
Они все довольно разнохарактерны, особенно в ритмическом отношении. Во всяком случае, по своему мелодическому рисунку, они более разнообразны, чем песни кавказцев.
Темой для песни, большею частью, служат подвиги аламанов (разбойников), любовные похождения и военные события древних лет.
Музыканты на своих длинных флейтах (которые они держат совершенно прямо) играли стоя и, время от времени, не прерывая игры, делали каше-то странные поклоны, то нам, то друг другу. Лица у них были серьезные и сосредоточенные.
Между прочим, они сыграли очень красивую свадебную песнь - «Курте-Гемми» (молодая невеста).
От всего, что я слышал, я получил огромное наслаждение, как слуховое, так и зрительное.
По окончании сеанса и после того, как я горячо поблагодарил текинских артистов, я сказал Ф. А. Михайлову: «Долг платежом красен. Текинцы попотчевали меня своей музыкой и, как вы думаете, Ф. А., не сыграть ли и мне что-нибудь на вашем рояле? Любопытно было бы знать, что они скажут на нашу музыку!»
Полковник горячо ухватился за эту мысль и все мы, здесь присутствовавшие, русские и текинцы, перешли в другую комнату, где стоял прекрасный рояль.
Я сел за инструмент и сыграл кое-что из произведений Грига, Шопена и Чайковского, а в заключение исполнил «Трепак» Рубинштейна.
Русские дамы и мужчины наговорили мне массу любезностей, много и долго меня благодарили, но главная моя публика, текинцы - увы - совсем не отозвались на произведения корифеев европейской музыки. Лица их выражали полнейшее равнодушие, а в особенно громких или бравурных местах они даже морщились.
Мне стало обидно за нашу музыку, и, видя, что эти сыны природы совершенно не реагируют на нее, я решил угостить текинцев их собственной музыкой из только что записанных мною песен. И, сев за рояль, я сыграл им несколько мелодий. Тут картина сразу изменилась. На лицах текинцев выразилось удивление и восторг. С радостными возгласами «Чау, чау!», они окружили меня и напряженно слушали.
И, таким образом, сделав уступку текинскому национализму, я добился того, что, в конце концов, мы остались довольны друг другом и, взаимно пожелав всего лучшего, мы простились с ними.
Не менее музыки и пения текинцы любят сказки.
И сказочник (часто странствующий дервиш) всегда находит в кибитке текинца радушный и почетный прием.
Любовь к сказкам, впрочем, свойственна всем народам Востока и особенно народам Туркестана, который с древних времен был ареной кровавых битв и разбойничьих набегов.
Да, кроме того, стихийные явления природы (землетрясения, сильные бури и т. п.) дают немало пищи народной фантазии.
Героями текинских сказок являются большею частью аламаны (разбойники) и злые духи, мешающие и насмехающиеся над ними.
Хитрость и изворотливость - качества, играющая большую роль в их сказках.
Как образец, приведу вам здесь пересказ одной из лучших текинских сказок, слышанной мною от одного старого асхабадского туземца.
Сказка о Ядур-хане (хане-ослике)
Славен и велик был великолепный Ядур-хан! Он властвовал над салорами, текинцами и огузами по всей долине Амударьи и по всему Мерву.
То, что я хочу вам рассказать, произошло тысячи лет тому назад, но Аллах ведает, что уста мои не лгут и чисты, как воды горного ручья Хорасана!
Прозвище «великолепного» Ядур-хан получил после того, как возвратился из похода против соседнего племени Беджне.
Селение и аул Беджне он во славу Аллаха предал огню, жителей убил, женщин и девушек обесчестил и с награбленным добром гордо возвратился в родной Аннау. И приближенные его сейчас же, при всем народе, провозгласили Ядур-хана «великолепным» (Юж-Гют).
Не только с врагами, но и с своими подданными Ядур-хан был грозен и суров. У него, между прочим, была страсть ко всяким развлечениям и зрелищам, а главное его удовольствие состояло в рубке голов попадавшихся ему навстречу людей. Эта ханская привычка создала в стране массу недовольных, но все эти люди молчали по той простой причине, что у них уже не было головы. А те, которые еще носили на плечах свои головы, уж и этим были довольны и потому тоже молчали. Наконец, стоило жителям только не попадаться Хану навстречу - и все обходилось по-хорошему. Оттого текинцы вылезали лишь по ночам из своих кибиток, когда знали, что «великолепный» Хан почивает сном праведным. И такая счастливая жизнь шла годы. Днем Хан в сопровождении двух молодцев-палачей из Фарсистана рыскал по Мерву и Аннау, а ночью его верные текинцы выходили дышать ароматом степных цветов и радовались, что они еще живы.
Но верна текинская пословица: «И солнце когда-нибудь погаснет».
Все это кончилось чудесно и неожиданно!
В один прекрасный день, на базаре в Мерве появился таинственный дервиш, старый-престарый, и начал смущать добрых текинцев нехорошими словами. Он даже открыто порицал страсть Ядур-хана к «развлечениям» и в своей дерзости дошел до того, что высказал предположение о том, что Аллах наделил текинцев головами не столько для развлечения Хана, сколько для их собственной надобности…
Услыхав от своих приближенных о такой неслыханной дерзости, Ядур-хан задрожал справедливым гневом и приказал сейчас же представить старца пред свои грозные очи.
Телохранители Хана, тут же на базаре, немедля схватили дервиша и привели его связанного во дворец, где Хан, окруженный советниками и приближенными, встретил дерзкого преступника словами:
- Ты ли, собака, осмелился лаять на повелителя Мерва и Аннау? Ты ли учил, бродяга, народ на базаре, что у них голова собственная? - и, обратясь к стоявшему поблизости главному сборщику податей Абдул-Гази, Хан спросил его:
- Скажи этой старой собаке, чья голова у тебя на плечах!
Побледневший сановник отвечал:
- Голова, которую я, недостойный раб, временно осмеливаюсь носить - твоя, великий Хан!
- Ты слышал, презренный червь? - закричал Хан на дервиша, - а сейчас я покажу тебе, чья у тебя самого голова на плечах!
Хан хлопнул три раза в ладоши, и в дверях показались два дюжих палача-фарсистанца со сверкающими саблями в руках…
- Остановись, Ядур-хан, - спокойно сказал дервиш. - Одумайся!
- Да будь я ослом, если есть здесь о чем думать! - воскликнул Хан.
И только успел он произнести эти слова, как совершилось удивительное чудо! (Аллах ведает, что я говорю правду!) Вместо Хана стоял маленький смирный ослик, а что касается дервиша, то он исчез, и слышен был только какой-то странный, постепенно удалявшийся хохот…
Советники, приближенные и палачи долго оставались в немом оцепенении, а ослик, шевеля своими длинными ушами, смирно стоял и тупыми глазами посматривал на изумленных и перетрусивших людей.
Первым пришел в себя Абдул-Гази, сборщик податей. Он, предварительно преклонившись перед осликом, предложил закрыть все двери и выходы дворца и составить совет, как быть и как поступить в новом положении.
И, посоветовавшись, порешили скрыть от народа странную перемену, происшедшую с Ханом, дабы не слишком опечалить верных текинцев. Кроме того, постановили сообща править страной, предоставив ослику всякие удобПосле того как мы с величайшим интересом осмотрели текинцев, а они нас, мы вошли в кибитку старшины Магометства, вплоть до помещения его в ханских комнатах. А жен Хана умертвить и вместо них приобрести несколько ослиц.
Как порешили, так и сделали!
Ослик прожил еще 20 лет, 20 месяцев и 20 дней и когда издох, то был похоронен с большой пышностью около Аннау в местности, которую до сих пор называют Ядур-Карыб (ослиная могила).
Дервиш (вернее всего, это был злой волшебник) исчез бесследно.
Текинцы после чудесного превращения Хана стали проявлять массу распущенности, и были даже смельчаки, выходившие среди белого дня из своих кибиток…Иллюстрации: http://www.heyvalera.com, http://prokudin-gorskiy.ru
ПРОДОЛЖЕНИЕ
III. В гостях у текинцев
В Асхабаде я возымел привычку рано вставать и, сидя у окна да попивая свой кофе, любил наблюдать за текинцами, которые, верхом на осликах, привозили в город из своих аулов молоко и зелень.
Времена меняются!
Странно видеть текинца, бывшего «аламана» (разбойника), «степного орла», сидящего не на гордом коне, а на смирном ослике, и везущего не военную добычу, плоды побед, а просто лук и морковь - плоды мирного труда. И приходится констатировать, что туркмены, вообще, теперь утратили свои характерные признаки свободного кочевника.
Народ этот постепенно переходит к оседлой жизни, и делается уже оседлым скотоводом и земледельцем.
Туркмены населяют степи Бухары, Хивы, Персии, Афганистана и Русского Туркестана, причем общая их численность достигает 500.000 человек.
Делятся они на семь племен: йомуды, гоклены, чаудуры, салоры, ерсары, сарыки и текинцы.
Племена эти между собою почти не смешиваются.
Самым одаренным, сильным и, я бы сказал, симпатичным племенем надо признать текинцев.
Они занимают Мервский, Ахалский и Атекский оазисы Закаспийской области.
Сколько я ни видел текинцев - все они были высокого роста, несколько сухощавы, темноволосы. Выражение темных глаз всегда веселое, приветливое и часто немного лукавое.
В пище текинцы неприхотливы. Плов с бараньим мясом лучшее и любимое блюдо. А в обыденной жизни, текинец довольствуется лепешкой, да кашей из джугары с кунжутным маслом.
Одеваются текинцы почта все одинаково. Разница только в качестве материи - ситца или шелка.
Носит он рубаху и шаровары, а сверху надевает халат (чанак). На голове, зимой и летом, высокая баранья шапка.
Текинские женщины, «tout comme chez nous», страстно любят всякие украшения и погремушки и носят ручные и ножные браслеты. Поверх своего черного балахона они надевают какие-то шарфы, и шарфы эти унизаны серебряными монетами в огромном количестве.
Я не раз удивлялся выносливости этих красавиц, носящих на своих плечах подобную тяжесть; но, вероятно, пословица «своя ноша шеи не давит» находит отклик и у текинцев.
Женщина у туркменов самой природой поставлена в счастливое положение.
Дело в том, что текинцы являются одним из редких народов, у которых замечается сильный перевес мужского пола над женским. И почти 27% мужчин, волею судеб, осуждены на целомудренную жизнь.
Вследствие этого, калым (выкуп за невесту) достигает до 1500 рублей, не считая подарков ее родителям одеждой и скотом. Внебрачное же сожительство у текинцев вещь неслыханная и сурово наказуется смертью или, в лучшем случае, изгнанием виновных.
В прежние времена текинец руководился мудрым изречением: «je prend mon bien, où je le trouve», и совершал аламаны (разбойничьи набеги) на Персию, откуда и увозил девушек и, таким образом, восстановлял нарушенное природой равновесие. Но теперь, конечно, эти набеги остались лишь в народных песнях, а нынешний молодой текинец мирно возить в Асхабад на своем ослике лук и молоко, пока не накопит суммы, достаточной для того, чтобы внести калым и обзавестись собственной кибиткой.
Благодаря всему этому, положение текинской женщины можно назвать привилегированным и она, являясь полновластной хозяйкой кибитки, пользуется у них большим уважением.
Общественных прав она, конечно, не имеет никаких, и в общество посторонних мужчин не показывается; но во многих других отношениях она пользуется свободой, начиная хотя бы с того, что бессмысленного и глупого покрывала она не носит.
Хотя, говоря по правде, 50% текинских женщин, в их же собственных интересах, не мешало бы закрывать чем-нибудь свои лица, ибо таких некрасивых физиономий редко где можно встретить. Насколько симпатичны, статны и, прямо-таки, красивы мужчины-текинцы, настолько их женщины (большею частью) имеют отталкивающий вид. Цвет их лица какой-то желтый, причем длинные носы и острые черты создают что-то птичье. Старые текинки по своей внешности дают правдивый тип - образ Гарпии…
Многоженство у текинцев разрешается, но более одной жены, много двух, редко можно встретить.
Много красивых, я бы даже сказал, рыцарских черт проявляется у текинца. Он до самозабвения гостеприимен, честен, правдив и болезненно самолюбив. Кроме того, он в высшей степени горд. В его отношениях к русским нет ни тени унижения или подхалимства, столь свойственного сартам.
Да и между богатыми и бедными текинцами не замечается преимущества с одной и раболепства с другой стороны.
Один туземец сказал мне: «Мы теперь народ без головы, и потому всякий текинец сам себе голова».
Все недоразумения между членами аула ведает народный суд, который руководствуется каулетом (закон о нравственности, издревле установленный, согласно народным обычаям).
Народными судьями выбираются лучшие люди, и решение их бесповоротно.
К религиозным вопросам текинец относится удивительно индифферентно, и постановления шариата для него почти пустой звук. У них даже нет официального духовенства; имам, руководящий намазом, во время намазов не является представителем Аллаха, он только заведует обрядовой стороной моления и, в случае его отсутствия, может быть заменен любым из молящихся, знающим порядок богослужения (молитвословия).
Чтоб узнать текинцев, конечно, недостаточно наблюдать их из окна асхабадской гостиницы, и потому я с радостью и благодарностью принял предложение любезного полковника Ф. Еремеева посетить текинцев в их ауле Каши, верстах в десяти от Асхабада.
И вот, 3-го января 1913 года, в три часа дня, полковник заехал за мной вместе с текинцем-переводчиком. В своем мундире туркменской милиции он так и просился на картину.
Два извозчика-молокана обещали доставить нас в аул и обратно в целости и, заехав за одной русской дамой, г-жой М., мы отправились в путь.
Впереди ехал полковник с переводчиком, а вслед за ним я с нашей спутницей. Скоро мы выехали из города в степь. Растительности кругом почти никакой. Все ближе и ближе придвигались к нам горы, окружающие Асхабад, а у подножия этих гор и лежал большой аул Каши - цель нашей поездки.
С. М. Прокудин-Горский. Текинские кибитки.
Он состоял из множества довольно просторных и прочно устроенных куполообразных юрт или, как здесь их называют, кибиток, а кругом всего аула тянулась невысокая глиняная стена.
Подъехав ближе, мы услыхали лай собак и, при въезде в самый аул, подверглись свирепому нападению штук 40-50 огромных, невероятно зверского вида, псов. Эти большущие, покрытые грязно-белой шерстью сторожа употребляли невероятные усилия, чтобы как-нибудь да растерзать нас, и бежали рядом по стене, стараясь прыгнуть в наш экипаж.
Собаки все время неистово лаяли, мы орали на них, спутница наша визжала, и, в общем, нельзя было сказать, чтобы наш въезд в аул носил торжественный характер.
Но вот появилось несколько маленьких текинских ребят. К нашему удивленно, они без особого труда разогнали псов, и что поразительнее всего, собаки исчезли на все время нашего пребывания в ауле, так что мы их больше и не видели.
Миновав несколько улиц, мы издали еще заметили массу людей на открытой площадке и подъехали прямо туда.
Оказалось, что это была устроенная нам встреча.
Тут был старшина аула, почетные и богатые старики - так сказать, сливки общества; а жители победнее, если можно так выразиться, простокваша - стояли в сторонке, отдельной группой. Кроме того, была масса детей.
Все были одеты по-праздничному.
По свойственной людям подлой привычке втираться в высшее общество, мы, выйдя из экипажей, направились сначала к группе «верхних 10000».
Старшина приветствовал нас речью, в которой выразил радость по случаю нашего приезда.
В свою очередь, мы, через переводчика, благодарили за ласковый прием (о собаках умолчали!).
Вслед за тем, мы обратили наше благосклонное внимание на обыкновенных текинских смертных и, наконец, подошли к группе детей. Но тут, при взгляде на них, мы сперва ужаснулись, а потом невольно отвернулись: почти все дети имели на лице следы каких-то ужасных язв, не то волчанки, не то проказы, а красные глаза почти у всех гноились.
Меня это крайне удивило, ибо окружающие нас текинцы, как мужчины, так и женщины, дышали, казалось, здоровьем. Из чувства деликатности, мы ничего не расспрашивали. Впоследствии, популярный асхабадский врач г. Крамник объяснил мне, что у текинцев существует масса специально детских накожных болезней, но проходящих без следа, и что трахома глаз очень распространена между туземными детьми и является результатом нечистоплотности их матерей.
После того как мы с величайшим интересом осмотрели текинцев, а они нас, мы вошли в кибитку старшины Магомет-Верды-Кульгерды, где (как выражаются благонамеренные люди) и «изволили иметь пребывание».
Кибитка была очень просторна, и хотя с нами вместе вошло еще человек двадцать почетных текинцев, тесноты все-таки не было.
(Женщины, дети и «народ» остались снаружи, на площадке). Старшиной, разумеется, был один из более состоятельных текинцев, и кибитка его, как я уже сказал, была большая и богато убранная. Середину ее занимал очаг, вокруг которого весь пол, т. е. земля, была устлана великолепными коврами. Вдоль стен тянулись диваны из больших шелковых подушек, а на стенах висело оружие и разная домашняя утварь.
В этой кибитке жил сам старшина, а жены его (счетом две) и дети помещались в другой, соседней кибитке, обстановка которой была много беднее.
Старшина предложил нам сесть, но для нас (по крайней мере, для меня) это легче было сказать, чем исполнить. Сидеть по-восточному, на манер портных, для европейца очень трудно, а усесться на корточки, как сидят по целым часам текинцы, под силу разве одним индийским факирам. Я же, к сожалению, не портной не факир, и от такого сидения у меня ноги немеют. Как бы то ни было, мы все уселись вокруг очага на коврах, но, немного погодя, я спросил себе подушку и на все остальное время устроил себе ложе, на манер древнего римлянина, на коем и «возлежал», что было несравненно удобнее.
Когда все наше общество разместилось, сейчас же вышли четыре-пять человек музыкантов со своими инструментами и уселись играть. У них были длинные бамбуковые флейты - «теудук» и струнные инструменты (наподобие маленькой мандолины с очень длинным грифом) - «хамбра».
Ни на одну минуту они не прерывали своей игры и, во все время нашего пребывания в кибитке, угощали нас музыкой.
Но музыка эта нисколько не мешала беседе. Она была очень тиха, как вообще музыка у текинцев, и, казалось, неслась откуда-то издалека…
Лишь только мы уселись и музыканты заиграли, нам подали зеленый цветочный чай, очень крепкий и ароматный. Наливали его в маленькие чашечки. Чашечки эти в большом ходу во всем Туркестане. Они без ручек и называются пиалы. Благодаря отсутствию ручки, я все время обжигал себе руки.
К чаю подали очень вкусных, горячих лепешек. Кроме того, все время обносили гостей курительным прибором - чилым.
Дело в том, что текинцы курят не так, как мы. Наших папирос, трубок и сигар они не знают. Чилым представляет собой довольно большой и громоздкий кувшинообразный прибор (в роде турецкого кальяна), дым из которого втягивается курящими через воду. Текинец, затянувшись разок из чилыма, передает его соседу или же отставляет к стороне, где подкладывается под него новая порция горячих углей.
Беседа, благодаря тому, что пришлось говорить через переводчика, шла вяло. Мы только все время выражали свое удовольствие, а текинцы улыбались и пожимали нам руки, причем глаза их под черными папахами выражали искреннюю сердечность и радость.
В конце концов в двух огромных мисках принесли плов из риса, баранины и курицы. Вокруг одной из них уселись текинцы, а около другой - мы. Плов был удивительно вкусен, а рис совершенно бел и поразительно рассыпчат. Я, конечно, не знаю секрета текинских хозяек приготовления риса, но говорят, что он довольно сложен. Во всяком случае, тут есть чему учиться нашим метрдотелям.
Способ еды, однако же, немного портил наш аппетит: текинцы преспокойно вылавливали пальцами из общей миски куски мяса и рис и отправляли добытое в рот. Но для нас они достали ложек.
С. М. Прокудин-Горский. Текинец с семьей.
По окончании трапезы, я записал несколько мотивов у текинских музыкантов, и всей гурьбой мы вышли на площадку. Оттуда старшина повел нас в другую свою кибитку (женскую), где в парадных костюмах, все обвешанные серебряными украшениями и монетами, встретили нас обе его супруги. Каждая держала на руках ребенка. Одна из этих дам была уже старуха, а другая совсем молодая. Но обе были непозволительно некрасивы. Стояли они рядышком, посредине кибитки, и живо напомнили мне автоматические фигуры берлинского Паноптикума. Обе бессмысленно улыбались своими птичьими глазами, тихо качая на руках маленьких текинцев.
В одной из следующих кибиток мы увидели молодую и (я глазам своим не верил!) довольно миловидную текинку, трудившуюся над ковром. Работа эта очень нелегка и требует большого терпения. Недаром за девушку, умеющую работать ковры, платят самый большой выкуп.
При нашем обходе аула, нас сопровождали не только «сливки общества», но и вся огромная толпа, для которой мы, несомненно, представляли такой же интерес, как и она для нас.
При взгляде на эту толпу, я подумал: наверное, между ними не все ели плов, и (как пишут в поваренных книгах) «вольный дух» поднялся во мне. Я выразил желание осмотреть жилище кого-нибудь из самых бедных текинцев.
Толпа зашумела, загалдела и, смеясь, указала на одного из своих сограждан. И все мы отправились к нему.
Войдя в его кибитку, я был приятно поражен.
Не было, конечно, тех богатых ковров и шелковых подушек, что я видел у старшины, да и домашняя утварь была много проще. Но кибитка была такая же просторная и сделана из того же материала. Около очага сидела его жена с четырьмя мальчиками, и все они ели плов.
А старшина, через переводчика, сказал мне: «Алмех-Адлах побогаче меня - у него четыре сына, а у меня только два».
Я мысленно перенесся на секунду туда, где иные люди коротают свою жизнь в особняках на Английских набережных, а другие, в то же время, терпят холод и голод в мусорных ямах городских окраин.
И в душе я искренно пожелал, пожелаю и теперь, текинцам быть подальше от нашей хваленой цивилизации и условий быта передовых народов. Если б я был философом, я бы сказал: «лучше есть плов пальцами, чем совсем его не иметь».
Мы еще осматривали загон для верблюдов и осликов и поглядели, как текинка пекла чурек (текинский хлеб из белой муки). Конусообразная печь устроена прямо в земле, широким концом вниз. Она, конечно, из глины. На дне ее был разведен огонь, благодаря которому стенки печки накаляются очень быстро. Текинка взяла кусок теста и, ловким движением, я бы сказал, пришлепнула его к стенке, к которой оно и пристало. Скоро тесто начало румяниться. А когда оно готово, то его отлепляют от стенок…
Но, сумерки наступили и, предвидя долгий обратный путь, мы простились со всеми нашими любезными хозяевами.
И тут я потихоньку спросил полковника, не дать ли мне что-нибудь «беднейшему» Алмех-Адлаху. На это он заметил мне: «Как ни добр и сердечен текинец, но на подобное оскорбление он ответит вам ударом ятагана».
Храни и избави тебя от лукавого, славный текинский народ!
Сопровождаемые всей толпой и при приветственных ее криках, мы сели в экипажи, и в 10 часов вечера были уже «дома», в Асхабаде.
IV. Ковры, песни и сказки у текинцев
Один благонамеренный россиянин как-то сказал: «Важнее всего на свете каланча!» А туркмен скажет: «Важнее всего на свете ковер!» А я, как беспристрастный иностранец, думаю (или, вернее сказать, дерзаю думать), что без каланчи Россия не погибла бы, тогда как туркмен без ковра прямо не жилец на этом свете. И в самом деле!
Туркмен, как и всякий туземец Туркестана, родится, вырастает, учится, есть, спит и умирает - на ковре. Наши европейские стулья, диваны и кровати незнакомы туркмену. Все это у них заменяется коврами, на которые, иногда, кладут подушки.
И понятно, что с давних времен в Туркестане с особенной любовью относятся к ковровому производству, причем стараются делать ковры не только прочными и долговечными, но также изящными и красивыми.
Самые красивые, прочные и ценные ковры в Туркестане выделывают текинцы или, вернее сказать, текинки, ибо ковровое производство находится всецело в руках женщин. Текинская девушка должна обязательно выучиться и знать ткацкое искусство, ибо все ковры, которые она приносить, как приданое, в кибитку своего будущего мужа, она должна сделать собственными руками.
Способ и орудия для тканья у нее совсем примитивны, а работа очень кропотлива, и самая искусная ткачиха, в неделю, больше полутора квадратных аршина соткать не может.
Цена на хорошей текинский ковер на месте стоить довольно высокая, смотря, конечно, по размеру ковра; но более семи аршин ковер выделывается редко.
Узор ковра у каждого племени различный; текинцы употребляют самый древний рисунок, так называемый «салорская роза» (салор-гюль). Часто на их коврах встречается изображение священной Каабы.
Для производства ковров отбирается шерсть наилучшего качества, причем нитки ворса окрашиваются. Для этого текинцы всегда употребляют краски из Персии, Индии и Хивы. Только желтую краску они добывают на месте из сока растения «сары-чоб».
Чтобы краска прочнее пристала, шерсть предварительно обрабатывают квасцами, бузгундшем или гранатной коркой.
Ковровый ткацкий станок, виденный мною в ауле Каши, состоял из четырех кольев, вбитых в землю. В эти колья втыкаются две палки, на которые натягивается основа. Нитки основы, для того, чтобы они не сдвигались, примазывают к палкам разведенной глиной. Каждая ниточка ворса руками обвязывается вокруг соответствующих ниток основы и обрезается маленькими ножичками. Когда пройден, таким образом, целый ряд, между всеми нитями основы продевается нитка и притыкается железным гребнем. Как видите, способ самый примитивный. А между тем, текинские ковры по прочности и красоте не уступают персидским, причем особенно ценятся ковры старинной работы. Замечательные их коллекции находятся в Императорском Эрмитаже в Петербурге и в Британском музее в Лондоне. Из частных коллекций меня поразили великолепные экземпляры, виденные мною впоследствии у самаркандского адвоката г-на Болотина.
Поговорю теперь немного о песнях текинцев. В жизни текинцев, музыка и пение играют почти такую же роль, как и ковры, а это кое-что значит.
Почти ни одно событие общественного или частного характера не обходится у них без музыки.
Текинец родится, женится и умирает, так сказать, «под музыку».
Дударчи (музыканты) и бахши (певцы) пользуются, особенно последние, большим почетом у своих соотечественников и наперерыв приглашаются на свадьбы, похороны, пиры и т. п. Вследствие этого выдающиеся бахши зарабатывают большие деньги (по-местному). Я имел возможность слышать в Асхабаде двух самых выдающихся народных певцов (местные Шаляпин и Собинов!)
Дело было так: асхабадский уездный начальник, полковник Федор Андреевич Михайлов [Ф. А. Михайлов - один из просвещеннейших людей Закаспийской области, большой знаток местной жизни, составил превосходную книгу по этнографии края, и как администратор является одним из тех, которые справедливым и сердечным отношением к туземцам укрепляют русское влияние в Туркестане], предложил мне устроить в его квартире, специально для меня, музыкальный текинский вечер, чтобы дать мне возможность записать их песни.
По взаимному соглашению, мы назначили для своего сеанса вечер 5-го января, и, пожаловав к нему около 6 часов вечера, я застал там уже в сборе несколько дам и мужчин из русского асхабадского общества, а также текинских певцов и музыкантов. Певцов было всего двое (Шаляпин и Собинов!), и музыкантов такое же количество.
Мы, европейцы, сели у стола с великолепно сервированным чаем. На этом же столе я разложил свою нотную бумагу для записи песен.
Оба текинских певца уселись по-восточному, прямо на полу (на подушках) друг против друга. У каждого в руках было по струнному инструменту (всего с двумя шелковыми струнами, благодаря чему получается нужный и тихий звук). На этих инструментах они и аккомпанировали сами себе исполняемым песням.
А музыканты, с длинными бамбуковыми флейтами - теудук, поместились в другом конце зала, около стены. Во время пения музыканты отдыхали, а когда певцы смолкали, брались за теудуки музыканты. Так что получалась и вокальная и инструментальная музыка.
Один из певцов был баритон, а другой тенор, лет по 30 каждый. Оба были удивительно красивы и статны в своих праздничных нарядах, т. е. в шелковых халатах и маленьких шелковых шапочках. Кроме них, присутствовало еще человек 5-6 текинцев, сопровождавших певцов и, надо было видеть, с каким почтением и уважением относились они к своим баянам и их песням.
Исполняемые песни почти все носили антифонный характер, т. е. были куплетной формы, причем певцы пели их, соблюдая очередь.
Рядом с ними, на полу, стояли пиялы (чайные чашки) с зеленым чаем, которыми они себя время от времени подкрепляли.
Я могу смело сказать, что никогда не видал и не слыхал артистов, певших с таким огромным подъемом и одушевлением, как эти два текинских барда… У тенора и без того было лицо пророка, а во время пения лицо это, прямо-таки, одухотворялось, и оба, как баритон, так и тенор, несмотря на то, что сами себе аккомпанировали, сопровождали свое пение жестикуляцией. При этом был удивителен жест правой руки у тенора, такой жест, которым человек обыкновенно желает убедить другого в чем-либо.
Но всего поразительнее для меня была та тесситура голоса, которой держался все время тенор.
Такой колоссальной высоты звука мне никогда не приходилось слышать, причем звуки эти брались не микстом и не фальцетом, а прямо грудью.
После каждой песни, к певцам подходил кто-нибудь из текинцев и вытирал их лица шелковым платком.
Пели они мне наиболее популярные, народные текинские песни, из которых я записал следующие: «Нар-агачи» (песня о гранатовом дереве), «Дос-Магомет и Биби» (песня о девушке Биби и ее убийстве), «Гулмамет» и «Кул-Сейдар» (военные песни), «Кариб и Шахсенем» (хивинская песня), «Хейбра и Хургана» (молодой муж) и «Ай-Джаман» (текинская песня).
Они все довольно разнохарактерны, особенно в ритмическом отношении. Во всяком случае, по своему мелодическому рисунку, они более разнообразны, чем песни кавказцев.
Темой для песни, большею частью, служат подвиги аламанов (разбойников), любовные похождения и военные события древних лет.
Музыканты на своих длинных флейтах (которые они держат совершенно прямо) играли стоя и, время от времени, не прерывая игры, делали каше-то странные поклоны, то нам, то друг другу. Лица у них были серьезные и сосредоточенные.
Между прочим, они сыграли очень красивую свадебную песнь - «Курте-Гемми» (молодая невеста).
От всего, что я слышал, я получил огромное наслаждение, как слуховое, так и зрительное.
По окончании сеанса и после того, как я горячо поблагодарил текинских артистов, я сказал Ф. А. Михайлову: «Долг платежом красен. Текинцы попотчевали меня своей музыкой и, как вы думаете, Ф. А., не сыграть ли и мне что-нибудь на вашем рояле? Любопытно было бы знать, что они скажут на нашу музыку!»
Полковник горячо ухватился за эту мысль и все мы, здесь присутствовавшие, русские и текинцы, перешли в другую комнату, где стоял прекрасный рояль.
Я сел за инструмент и сыграл кое-что из произведений Грига, Шопена и Чайковского, а в заключение исполнил «Трепак» Рубинштейна.
Русские дамы и мужчины наговорили мне массу любезностей, много и долго меня благодарили, но главная моя публика, текинцы - увы - совсем не отозвались на произведения корифеев европейской музыки. Лица их выражали полнейшее равнодушие, а в особенно громких или бравурных местах они даже морщились.
Мне стало обидно за нашу музыку, и, видя, что эти сыны природы совершенно не реагируют на нее, я решил угостить текинцев их собственной музыкой из только что записанных мною песен. И, сев за рояль, я сыграл им несколько мелодий. Тут картина сразу изменилась. На лицах текинцев выразилось удивление и восторг. С радостными возгласами «Чау, чау!», они окружили меня и напряженно слушали.
И, таким образом, сделав уступку текинскому национализму, я добился того, что, в конце концов, мы остались довольны друг другом и, взаимно пожелав всего лучшего, мы простились с ними.
Не менее музыки и пения текинцы любят сказки.
И сказочник (часто странствующий дервиш) всегда находит в кибитке текинца радушный и почетный прием.
Любовь к сказкам, впрочем, свойственна всем народам Востока и особенно народам Туркестана, который с древних времен был ареной кровавых битв и разбойничьих набегов.
Да, кроме того, стихийные явления природы (землетрясения, сильные бури и т. п.) дают немало пищи народной фантазии.
Героями текинских сказок являются большею частью аламаны (разбойники) и злые духи, мешающие и насмехающиеся над ними.
Хитрость и изворотливость - качества, играющая большую роль в их сказках.
Как образец, приведу вам здесь пересказ одной из лучших текинских сказок, слышанной мною от одного старого асхабадского туземца.
Сказка о Ядур-хане (хане-ослике)
Славен и велик был великолепный Ядур-хан! Он властвовал над салорами, текинцами и огузами по всей долине Амударьи и по всему Мерву.
То, что я хочу вам рассказать, произошло тысячи лет тому назад, но Аллах ведает, что уста мои не лгут и чисты, как воды горного ручья Хорасана!
Прозвище «великолепного» Ядур-хан получил после того, как возвратился из похода против соседнего племени Беджне.
Селение и аул Беджне он во славу Аллаха предал огню, жителей убил, женщин и девушек обесчестил и с награбленным добром гордо возвратился в родной Аннау. И приближенные его сейчас же, при всем народе, провозгласили Ядур-хана «великолепным» (Юж-Гют).
Не только с врагами, но и с своими подданными Ядур-хан был грозен и суров. У него, между прочим, была страсть ко всяким развлечениям и зрелищам, а главное его удовольствие состояло в рубке голов попадавшихся ему навстречу людей. Эта ханская привычка создала в стране массу недовольных, но все эти люди молчали по той простой причине, что у них уже не было головы. А те, которые еще носили на плечах свои головы, уж и этим были довольны и потому тоже молчали. Наконец, стоило жителям только не попадаться Хану навстречу - и все обходилось по-хорошему. Оттого текинцы вылезали лишь по ночам из своих кибиток, когда знали, что «великолепный» Хан почивает сном праведным. И такая счастливая жизнь шла годы. Днем Хан в сопровождении двух молодцев-палачей из Фарсистана рыскал по Мерву и Аннау, а ночью его верные текинцы выходили дышать ароматом степных цветов и радовались, что они еще живы.
Но верна текинская пословица: «И солнце когда-нибудь погаснет».
Все это кончилось чудесно и неожиданно!
В один прекрасный день, на базаре в Мерве появился таинственный дервиш, старый-престарый, и начал смущать добрых текинцев нехорошими словами. Он даже открыто порицал страсть Ядур-хана к «развлечениям» и в своей дерзости дошел до того, что высказал предположение о том, что Аллах наделил текинцев головами не столько для развлечения Хана, сколько для их собственной надобности…
Услыхав от своих приближенных о такой неслыханной дерзости, Ядур-хан задрожал справедливым гневом и приказал сейчас же представить старца пред свои грозные очи.
Телохранители Хана, тут же на базаре, немедля схватили дервиша и привели его связанного во дворец, где Хан, окруженный советниками и приближенными, встретил дерзкого преступника словами:
- Ты ли, собака, осмелился лаять на повелителя Мерва и Аннау? Ты ли учил, бродяга, народ на базаре, что у них голова собственная? - и, обратясь к стоявшему поблизости главному сборщику податей Абдул-Гази, Хан спросил его:
- Скажи этой старой собаке, чья голова у тебя на плечах!
Побледневший сановник отвечал:
- Голова, которую я, недостойный раб, временно осмеливаюсь носить - твоя, великий Хан!
- Ты слышал, презренный червь? - закричал Хан на дервиша, - а сейчас я покажу тебе, чья у тебя самого голова на плечах!
Хан хлопнул три раза в ладоши, и в дверях показались два дюжих палача-фарсистанца со сверкающими саблями в руках…
- Остановись, Ядур-хан, - спокойно сказал дервиш. - Одумайся!
- Да будь я ослом, если есть здесь о чем думать! - воскликнул Хан.
И только успел он произнести эти слова, как совершилось удивительное чудо! (Аллах ведает, что я говорю правду!) Вместо Хана стоял маленький смирный ослик, а что касается дервиша, то он исчез, и слышен был только какой-то странный, постепенно удалявшийся хохот…
Советники, приближенные и палачи долго оставались в немом оцепенении, а ослик, шевеля своими длинными ушами, смирно стоял и тупыми глазами посматривал на изумленных и перетрусивших людей.
Первым пришел в себя Абдул-Гази, сборщик податей. Он, предварительно преклонившись перед осликом, предложил закрыть все двери и выходы дворца и составить совет, как быть и как поступить в новом положении.
И, посоветовавшись, порешили скрыть от народа странную перемену, происшедшую с Ханом, дабы не слишком опечалить верных текинцев. Кроме того, постановили сообща править страной, предоставив ослику всякие удобПосле того как мы с величайшим интересом осмотрели текинцев, а они нас, мы вошли в кибитку старшины Магометства, вплоть до помещения его в ханских комнатах. А жен Хана умертвить и вместо них приобрести несколько ослиц.
Как порешили, так и сделали!
Ослик прожил еще 20 лет, 20 месяцев и 20 дней и когда издох, то был похоронен с большой пышностью около Аннау в местности, которую до сих пор называют Ядур-Карыб (ослиная могила).
Дервиш (вернее всего, это был злой волшебник) исчез бесследно.
Текинцы после чудесного превращения Хана стали проявлять массу распущенности, и были даже смельчаки, выходившие среди белого дня из своих кибиток…Иллюстрации: http://www.heyvalera.com, http://prokudin-gorskiy.ru
ПРОДОЛЖЕНИЕ