Бакса: Из жизни оренбургских киргизов
Бакса. (Из жизни оренбургских киргизов) // Оренбургский листок. 1889. № 25.
Бакса. (Из жизни оренбургских киргизов) // Особое прибавление к «Акмолинским областным ведомостям». 1889. Литературное приложение. Листы 7, 8, 9.
Всего много у Интубара Айбасыча Айбасова, волостного старшины Суундукской волости: и почета, и денег, и скота в бесчисленных табунах лошадей и верблюдов, не говоря уже про мелочь в виде баранов. Но не богатством своим заслужил он почет свой, а счастливым случаем, каких очень мало перепадает на долю простых смертных. И вот благодаря именно такому счастливому случаю Айбасыч в 1883 году удостоился присутствовать на коронации выборным старшиной и из Питера воротился в жалованном халате, с медалью на шее, помимо разных серебряных рублей и коронационных жетонов, кои в торжественных случаях тоже красовались у него на халате. Положим, этого бы и не полагалось, но ведь рубли не ворованы, а жалованы, следовательно, и не след их скрывать под спудом; а что жаловано, то должно быть у всех на виду, - гляди всякий и добивайся того же, если сможешь…
А ушки к рублям хитро или долго разве приделать!
Да, щедр всемилостивый Аллах к верным рабам своим, и роптать не на что было бы Айбасову, если бы тот же Аллах наградил его большим потомством. Но, к великому горю Айбасыча, наследников богатства и почета у него не было, помимо единственной дочери Таджихан.
Да и какой прок от дочерей, когда нет сыновей!
Положим, он возьмет за нее громадный калым, когда будет выдавать замуж, но для чего же богатство, когда его некому оставить, да и нельзя притом взять его с собой по дороге в рай.
Вот какие думы гнездились в старой голове «правителя» Айбасыча («бравителем» стал он называть себя после коронации), да и неудивительно, потому что дочь его Таджихан была на возрасте и женихи лезли как шмели, добиваясь попасть к нему в родню и предлагая какой угодно калым.
Оно и понятно, так как, помимо богатства и знатности, Таджихан была видная, рослая и притом белолицая девка, что между киргизами встречается довольно редко. Внешним пригожеством Таджихан была обязана своей матери, уроженке Хороссана, бывшей обитательнице коканского ханского гарема. После ликвидации Худояркина ханства, гаремные феи попали в руки Абдуррахмана-автобачи, и этот раздавал их своим приспешникам, в виде милостивого подарка платьем с барского плеча. Такой подарок получил и Айбасыч, так как он всю свою молодость промыкал по Коканскому ханству, служа законным и самозваным ханам, наживая славу, главное же - тилли и коканы [Тилля - золотая монета в 4 р. 80 к.; кокан - серебр. в 18 к.]…
Будучи неглупым, Айбасыч вовремя унюхал, куда дует ветер, и после махрамского погрома он появился в русском лагере, предлагая свои услуги как говорящий по-русски. Услуги были приняты, и джигит Айбасов начал снова обделывать своих единоверцев, но уже в качестве «урусски синовник».
Нажив несколько пудов серебра и немалую толику золота, с придачей красивой бабы, Айбасов, когда уже нечего было делать в побежденном крае, возвратился к своим пенатам, на берега гостеприимного Урала.
Как же, судите сами, не сетовать на судьбу, когда, достигши высших почестей и богатства, человек не имел на старости лет утехи, в виде хотя бы небольшого потомства.
_________
Не гуляет совсем нагайка по спинам оборванцев, соотечественников Интубара Айбасыча, когда он внушает им распоряжения уездного начальства или же когда собирает подати - ему не до того…
На старую голову Интубара свалилась беда, поладить с которой он не в силах. Его дочь, единственная утеха, больна, вот уже несколько месяцев, после того, как на скачке, чтобы увернуться от курносого Байтилиски, претендента на ее руку, она прыгнула вместе с лошадью в Урал и только к вечеру явилась в аул, мокрая с ног до головы и не говоря никому, где прошаталась в таком виде все время.
Вода была холодная, благодаря ранней весне, и неудивительно, что, несмотря на железную натуру, Таджихан вскоре слегла в постель, заболев не то лихорадкой, не то горячкой.
Айбасыч, не причисляя себя, разумеется, к разряду темных, ничего не понимающих людей, принял меры к прекращению болезни и, сообразно сему решению, начал возить еле живую дочь к нам в станицу, за 20 верст от аула, лечиться в бане у разных бабушек.
Что не уходили эти бабы бедную Таджихан до смерти, то опять-таки благодаря железной натуре больной; а все-таки в конце концов долечили ее до того, что она не в состоянии была шевельнуть ни рукой, ни ногой, чувствуя в каждой косточке, в каждом суставе нестерпимую боль.
Консилиум бабок, под председательством самого Айбасова, решил, что лихоманка (Айбасыч выразился прямо: «шайтан») вошла в кости и выгнать ее очень трудно оттуда, да не всякий и сможет.
Все-таки Интубар не терял духа, тем более что носились слухи, будто бы среди алчинцев (киргизский род, живущий по Тоболу) гостит знаменитый «бакса», Джантюря Умербеков.
Зная хорошо, что приглашение «баксы» за несколько сот верст, притом с целой оравой прихвостней, обойдется недешево, да и за лечение придется отдать столько, сколько запросит сам «бакса», Айбасыч пред этим, однако, не остановился, потому, во-первых, что он любил свою единственную дочь, а главное, безгранично верил в могущество «баксы» не только излечивать от всяких болезней, но и изгонять шайтана из нутра и из костей.
Айбасыч в нашем доме был любезным кунаком, и с своей стороны принимал нас всегда пышно, с присущим каждому киргизу гостеприимством.
Когда я узнал, что «бакса» Умербеков согласился приехать на Урал к Айбасову, мне сильно захотелось увидать эту знаменитость, и я стал уговаривать брата ехать в гости к Интубару. Отец отговаривал нас от поездки, зная хорошо, что киргизы не терпят при таких случаях посторонних зрителей, не говоря уже про русских, однако подобного случая пропускать мне не хотелось, и мы с братом отправились в аул Айбасова, приурочив свой приезд ко дню церемонии изгнания шайтана из нутра больной Таджихан.
Брат мой, зная обычаи и суеверия киргиз, предупредил меня, чтоб я отнюдь не вмешивался ни во что и не смел бы, что называется, дышать, а поступал бы так, как будут поступать и присутствующие.
Нечего и говорить, что Айбасов встретил нас неласково, а про «баксу» лучше и не говорить… Такой богопротивной и свирепой рожи я еще никогда не видывал. Громадного роста и толщины, с дынеобразной головой, посаженной прямо на плечи, морда безусая и безбородая - точь-в-точь как таз красной меди, только на славу отчищенный, - так лоснилась и блестела кожа на его лице, - широкий до ушей рот, с черными клыками; клыки эти можно было даже пересчитать, потому что он то и дело разевал свою пасть, чтобы отправить за щеку приличную дозу нюхательного табаку.
Кибитка, в которую мы вошли, была громадная и в этот момент была переполнена родней и однородцами Айбасова. На самой середине коша, на груде пуховых подушек, восседал сам «бакса», по правую его руку Айбасыч, по левую же его жена, закрытая туркестанской чадрой, вопреки обычаям киргизов ходить с открытыми лицами, при каком бы то ни было сборище мужчин.
Нам указали место возле дверей на самом заднем плане, что называется, «у барабанщиков», несмотря на то, что всегда и у всех киргиз мы считались самыми почетными кунаками. Делать, разумеется, было нечего, ладно, что не прогнали в шею; а по глазам «баксы» видно было, что он и не прочь бы не только вытолкать нас, но и помять нам бока.
Усевшись поудобнее на пятки, я стал всматриваться в обстановку к предстоящему торжественному изгнанию шайтана. Перед «баксой» лежала на подушке двухструнная думбра (ковшеобразная балалайка, с серебряной ручкой аршина в полтора длиной), рядом с ней длинный самодельный смычок, наподобие контрабасного, обломок клинка от казачьей шашки - старый-престарый, и колотушка, обшитая волчьей шкурой.
Ввиду, вероятно, предстоящего труда «бакса» наполнял свою утробу бараном, который, целиком сваренный, с лепешками лежал перед ним, и ежеминутно потягивал кумыз из великолепной корневой чашки. Благодушествовал он один, разве время от время бросит своему прихлебателю кость, которая принималась и огладывалась с достодолжным почтением. Остальная публика безмолвствовала и с подобострастием внимала разглагольствованиям «баксы».
И чего-чего не плел этот нахал!.. Он говорил, что он и Бухара-да барды и Хива-да курды, и везде был и все видел, хотя, каналья, как это оказалось после на следствии, он дальше менового двора в Оренбурге, где торговал билишами, нигде не бывал. Потом вытащил из какого-то мохнатого мешка черного толстущего кота и, гладя его, начал рассказывать чуть ли не про Белую Арапию.
Вы, дескать, собаки непонимающие, думаете, что кот так кот он и есть, нет! Это животное священное, самое любимое Магометом, потому что не будь кота у Магомета, он давно бы был в руках у проклятых кяфыров [Кяфыр - неверный.]. А дело это было вот как… Давно это, положим, было, когда Магомет гулял по здешним местам (эта по Суундукской-то волости Николаевского уезда), ну урус узнал, что он тут гуляет, и хотел его поймать; совсем уж было поймал, но Магомет залез в маленькую зимовку и спрятался там. Ну, вот урус пришел на это место и совсем не думал, что он тут лежит, потому что паук всю дверь паутиной запутал; урус посмотрел-посмотрел и пошел искать в другое место. Магомету следует долго лежать в зимовке, ашать он не хочет, а пить у него есть что, целый турсук с водой. Совсем бы было хорошо, но вот пришла беда: много появилось откуда-то мышей и стали они грызть его турсук. Думает Магомет, что его дело совсем плохо, без воды жить нельзя, и стал он молиться Аллаху… Вдруг он увидал в углу джульбарса (тигра), который подошел к нему и чихнул, а у него из носу выпрыгнуло много кошек, которые скоро поели всех мышей. Тогда Магомет погладил джульбарса по спине рукой, и вот теперь как ты ни бросай кошку, а она на спину не упадет, потому что спина у кошки святая. Вот так-то, дураки!..
И долго он еще морочил простодушных дикарей, питая надежду, что нам эта брехня надоест и мы уйдем, однако же я продолжал сидеть смирно, слушая с надлежащим почтением его повествования.
Как бы то ни было, а приходило время приступать к волхвованию, для изгнания шайтана из больного тела Таджихан, и бакса приказал наконец привести ее…
Я несколько раз видал ее гостьей в нашем доме и не обращал на нее внимания, но теперь, когда ввели ее под руки, бледную, с блуждающими глазами, всю в белом и с распущенными черными волосами, я ее не узнал: так она была своеобразно хороша в этом виде, напоминая собой жидовку, из оперы того же названия, когда ее ведут казнить огнем и водой…
Ее усадили на перину против баксы, и он, накрыв Таджихан какой-то ярко-пестрой материей, начал приготовляться.
Сначала усадил в мохнатый мешок кота, потом, наладив свой думбирал, он закатил на щеку приличную дозу табаку и, начиная водить по струнам смычком, запел что-то дикое и несообразное… Я теперь сожалею, что утерял слова его песни, но тогда она была у меня списана, хотя не вся, однако большую часть ее запомнили я и брат мой. Положим, сколько мы ни старались отыскать в этой песне хотя бы малейшего подобия смысла, к сожалению, не могли, несмотря даже на компетентных переводчиков. Бакса, под аккомпанемент думбрала, пел свое заклинание высоким фальцетом, воя и кривляясь неимоверно. Вот небольшой образчик его песни, из которой только несколько слов сохранились в моей памяти:
Уй башинда килин чикты (2 раза)
Килин, чигар дулгундотыб (2 раза)…
Килин, айгыр булгундотыб и т. д.
[Дословный перевод: «На конек дома вышла сноха, сноха вышедши начала толочь… Сноха, будучи жеребцом» и т. п. полнейшая чушь, хотя за точность не отвечаю. Авт.]
Последние слова он не выговаривал, а только слышно было, как он без передышки, долго-долго тянул: яу, яу, яу; глаза его в это время наливались кровью, готовые выпрыгнуть из орбит, изо рта текла пена, и его в конце концов начинала бить «падучая».
Трудно допустить, чтоб все это было плодом притворства и искусства…
Полежав немного, бакса быстро поднимался на ноги, дико озирался и, грохаясь снова со всех ног на подушки, начинал что-то несвязно бормотать. Присутствующие тотчас же распростирались ниц, не смея шевельнуть пальцем, в полном убеждении, что над ними витает какой-то невидимый дух.
Полежав с полчаса в таком положении, бакса поднялся и начал размахивать руками над больной Таджихан. Потом, положив ее ниц и закрыв той же яркой материей, он взобрался на нее и начал мять коленами от ног до головы. Что чувствовала больная под семипудовым живым прессом - не знаю, только слышались глухие стоны: велика, значит, была вера в баксу бедной Таджихан; но когда он положил ее на спину и начал мять грудь, тогда раздались по кибитке раздирающий душу вопль и крики: алакай, алакай!..
Впрочем, крики продолжались недолго, больная скоро умолкла, почему - нетрудно было догадаться, хотя лицо ее и оставалось закрытым. Потом бакса, положив клинок на грудь больной ребром, ударил по нем три раза колотушкой, потом на живот, на ноги, и все с теми же ударами. После этих манипуляций снова раздался вой баксы, те же взвизгиванья и те же припадки.
После новой беседы с духом, пытки над больной начинались снова, и когда бакса в другой раз начал изгонять шайтана из груди больной коленками, я увидал ясно, как Таджихан, поднося руку ко рту, выбрасывала оттуда куски запекшейся крови.
Криков и стонов не было уже ни малейших!
У меня не хватило духу присутствовать при дальнейшем лечении, и я тихонько выполз из этой кибитки, где на моих глазах происходило публичное истязание. Всего бакса четыре раза советовался с духом и четыре раза принимался выгонять шайтана из Таджихан.
Когда кончилось лечение и больную хотели нести в другой кош, то оказалось, что она уже перестала дышать; но бакса дал ей что-то понюхать, после чего она пришла в себя и открыла глаза; бакса объявил, что больная спасена и о шайтане даже не следует вспоминать.
Описать радость родителей нет возможности, толпа же неистовствовала. Была уже ночь, когда мы с братом сели на лошадей, чтобы ехать домой. В это время вышел из кибитки бакса и на чистейшем русском языке таких наговорил по нашему адресу комплиментов и пожеланий, что я не утерпел, назвал его убийцем и сказал, что завтра же о всем случившемся я донесу судебному следователю, а там уж постараются воздать надлежащее за такое успешное лечение.
Бакса как-то дико взвизгнул и прохрипел, что он раньше напьется моей крови, а потом уж будет калякать с судебным следователем, да еще посмотрит - стоит ли…
Однако, верно, он не особенно был уверен в себе, потому что на следующее же утро, ссылаясь на другое важное приглашение, забрав у злополучного Айбасыча несколько десятков лошадей и верблюдов и кучу к ним вьюка, вознаграждения за излечение Таджихан, заблагорассудил убраться восвояси, надеясь замести следы, и ошибся.
На пятый день Таджихан умерла; впрочем, она, может быть, и раньше перестала существовать, только на пятый-то день увидали, что она уж совсем окоченела.
Рассказывать о состоянии духа Айбасыча нет сил; свидетелями его дикой тоски служат раны, которые он нанес своей старой голове за то, что она не послушала умных советов молодых русских друзей, которые просили его не звать мошенника баксу, а посоветоваться лучше с русским доктором, который не отказывается лечить даже киргизских байгушей-бедняков.
(«Оренб. лист.»)
См. также:
• А. И. Лёвшин. Описание киргиз-казачьих, или киргиз-кайсацких, орд и степей
• П. К. Услар. Четыре месяца в Киргизской степи
• А. В. Терещенко. Следы Дешт-Кипчака и Внутренняя Киргиз-Кайсацкая орда
• Ч. Ч. Валиханов. О мусульманстве в Степи
• И. И. Завалишин. Описание Западной Сибири
• М. Н. Ястребов. Киргизские шаманы
• С. Г. Рыбаков. Отчет о поездке к киргизам
• А. И. Матюшенский. Из поездки в степь. (Встречи и наблюдения)
Бакса. (Из жизни оренбургских киргизов) // Особое прибавление к «Акмолинским областным ведомостям». 1889. Литературное приложение. Листы 7, 8, 9.
Всего много у Интубара Айбасыча Айбасова, волостного старшины Суундукской волости: и почета, и денег, и скота в бесчисленных табунах лошадей и верблюдов, не говоря уже про мелочь в виде баранов. Но не богатством своим заслужил он почет свой, а счастливым случаем, каких очень мало перепадает на долю простых смертных. И вот благодаря именно такому счастливому случаю Айбасыч в 1883 году удостоился присутствовать на коронации выборным старшиной и из Питера воротился в жалованном халате, с медалью на шее, помимо разных серебряных рублей и коронационных жетонов, кои в торжественных случаях тоже красовались у него на халате. Положим, этого бы и не полагалось, но ведь рубли не ворованы, а жалованы, следовательно, и не след их скрывать под спудом; а что жаловано, то должно быть у всех на виду, - гляди всякий и добивайся того же, если сможешь…
А ушки к рублям хитро или долго разве приделать!
Да, щедр всемилостивый Аллах к верным рабам своим, и роптать не на что было бы Айбасову, если бы тот же Аллах наградил его большим потомством. Но, к великому горю Айбасыча, наследников богатства и почета у него не было, помимо единственной дочери Таджихан.
Да и какой прок от дочерей, когда нет сыновей!
Положим, он возьмет за нее громадный калым, когда будет выдавать замуж, но для чего же богатство, когда его некому оставить, да и нельзя притом взять его с собой по дороге в рай.
Вот какие думы гнездились в старой голове «правителя» Айбасыча («бравителем» стал он называть себя после коронации), да и неудивительно, потому что дочь его Таджихан была на возрасте и женихи лезли как шмели, добиваясь попасть к нему в родню и предлагая какой угодно калым.
Оно и понятно, так как, помимо богатства и знатности, Таджихан была видная, рослая и притом белолицая девка, что между киргизами встречается довольно редко. Внешним пригожеством Таджихан была обязана своей матери, уроженке Хороссана, бывшей обитательнице коканского ханского гарема. После ликвидации Худояркина ханства, гаремные феи попали в руки Абдуррахмана-автобачи, и этот раздавал их своим приспешникам, в виде милостивого подарка платьем с барского плеча. Такой подарок получил и Айбасыч, так как он всю свою молодость промыкал по Коканскому ханству, служа законным и самозваным ханам, наживая славу, главное же - тилли и коканы [Тилля - золотая монета в 4 р. 80 к.; кокан - серебр. в 18 к.]…
Будучи неглупым, Айбасыч вовремя унюхал, куда дует ветер, и после махрамского погрома он появился в русском лагере, предлагая свои услуги как говорящий по-русски. Услуги были приняты, и джигит Айбасов начал снова обделывать своих единоверцев, но уже в качестве «урусски синовник».
Нажив несколько пудов серебра и немалую толику золота, с придачей красивой бабы, Айбасов, когда уже нечего было делать в побежденном крае, возвратился к своим пенатам, на берега гостеприимного Урала.
Как же, судите сами, не сетовать на судьбу, когда, достигши высших почестей и богатства, человек не имел на старости лет утехи, в виде хотя бы небольшого потомства.
_________
Не гуляет совсем нагайка по спинам оборванцев, соотечественников Интубара Айбасыча, когда он внушает им распоряжения уездного начальства или же когда собирает подати - ему не до того…
На старую голову Интубара свалилась беда, поладить с которой он не в силах. Его дочь, единственная утеха, больна, вот уже несколько месяцев, после того, как на скачке, чтобы увернуться от курносого Байтилиски, претендента на ее руку, она прыгнула вместе с лошадью в Урал и только к вечеру явилась в аул, мокрая с ног до головы и не говоря никому, где прошаталась в таком виде все время.
Вода была холодная, благодаря ранней весне, и неудивительно, что, несмотря на железную натуру, Таджихан вскоре слегла в постель, заболев не то лихорадкой, не то горячкой.
Айбасыч, не причисляя себя, разумеется, к разряду темных, ничего не понимающих людей, принял меры к прекращению болезни и, сообразно сему решению, начал возить еле живую дочь к нам в станицу, за 20 верст от аула, лечиться в бане у разных бабушек.
Что не уходили эти бабы бедную Таджихан до смерти, то опять-таки благодаря железной натуре больной; а все-таки в конце концов долечили ее до того, что она не в состоянии была шевельнуть ни рукой, ни ногой, чувствуя в каждой косточке, в каждом суставе нестерпимую боль.
Консилиум бабок, под председательством самого Айбасова, решил, что лихоманка (Айбасыч выразился прямо: «шайтан») вошла в кости и выгнать ее очень трудно оттуда, да не всякий и сможет.
Все-таки Интубар не терял духа, тем более что носились слухи, будто бы среди алчинцев (киргизский род, живущий по Тоболу) гостит знаменитый «бакса», Джантюря Умербеков.
Зная хорошо, что приглашение «баксы» за несколько сот верст, притом с целой оравой прихвостней, обойдется недешево, да и за лечение придется отдать столько, сколько запросит сам «бакса», Айбасыч пред этим, однако, не остановился, потому, во-первых, что он любил свою единственную дочь, а главное, безгранично верил в могущество «баксы» не только излечивать от всяких болезней, но и изгонять шайтана из нутра и из костей.
Айбасыч в нашем доме был любезным кунаком, и с своей стороны принимал нас всегда пышно, с присущим каждому киргизу гостеприимством.
Когда я узнал, что «бакса» Умербеков согласился приехать на Урал к Айбасову, мне сильно захотелось увидать эту знаменитость, и я стал уговаривать брата ехать в гости к Интубару. Отец отговаривал нас от поездки, зная хорошо, что киргизы не терпят при таких случаях посторонних зрителей, не говоря уже про русских, однако подобного случая пропускать мне не хотелось, и мы с братом отправились в аул Айбасова, приурочив свой приезд ко дню церемонии изгнания шайтана из нутра больной Таджихан.
Брат мой, зная обычаи и суеверия киргиз, предупредил меня, чтоб я отнюдь не вмешивался ни во что и не смел бы, что называется, дышать, а поступал бы так, как будут поступать и присутствующие.
Нечего и говорить, что Айбасов встретил нас неласково, а про «баксу» лучше и не говорить… Такой богопротивной и свирепой рожи я еще никогда не видывал. Громадного роста и толщины, с дынеобразной головой, посаженной прямо на плечи, морда безусая и безбородая - точь-в-точь как таз красной меди, только на славу отчищенный, - так лоснилась и блестела кожа на его лице, - широкий до ушей рот, с черными клыками; клыки эти можно было даже пересчитать, потому что он то и дело разевал свою пасть, чтобы отправить за щеку приличную дозу нюхательного табаку.
Кибитка, в которую мы вошли, была громадная и в этот момент была переполнена родней и однородцами Айбасова. На самой середине коша, на груде пуховых подушек, восседал сам «бакса», по правую его руку Айбасыч, по левую же его жена, закрытая туркестанской чадрой, вопреки обычаям киргизов ходить с открытыми лицами, при каком бы то ни было сборище мужчин.
Нам указали место возле дверей на самом заднем плане, что называется, «у барабанщиков», несмотря на то, что всегда и у всех киргиз мы считались самыми почетными кунаками. Делать, разумеется, было нечего, ладно, что не прогнали в шею; а по глазам «баксы» видно было, что он и не прочь бы не только вытолкать нас, но и помять нам бока.
Усевшись поудобнее на пятки, я стал всматриваться в обстановку к предстоящему торжественному изгнанию шайтана. Перед «баксой» лежала на подушке двухструнная думбра (ковшеобразная балалайка, с серебряной ручкой аршина в полтора длиной), рядом с ней длинный самодельный смычок, наподобие контрабасного, обломок клинка от казачьей шашки - старый-престарый, и колотушка, обшитая волчьей шкурой.
Ввиду, вероятно, предстоящего труда «бакса» наполнял свою утробу бараном, который, целиком сваренный, с лепешками лежал перед ним, и ежеминутно потягивал кумыз из великолепной корневой чашки. Благодушествовал он один, разве время от время бросит своему прихлебателю кость, которая принималась и огладывалась с достодолжным почтением. Остальная публика безмолвствовала и с подобострастием внимала разглагольствованиям «баксы».
И чего-чего не плел этот нахал!.. Он говорил, что он и Бухара-да барды и Хива-да курды, и везде был и все видел, хотя, каналья, как это оказалось после на следствии, он дальше менового двора в Оренбурге, где торговал билишами, нигде не бывал. Потом вытащил из какого-то мохнатого мешка черного толстущего кота и, гладя его, начал рассказывать чуть ли не про Белую Арапию.
Вы, дескать, собаки непонимающие, думаете, что кот так кот он и есть, нет! Это животное священное, самое любимое Магометом, потому что не будь кота у Магомета, он давно бы был в руках у проклятых кяфыров [Кяфыр - неверный.]. А дело это было вот как… Давно это, положим, было, когда Магомет гулял по здешним местам (эта по Суундукской-то волости Николаевского уезда), ну урус узнал, что он тут гуляет, и хотел его поймать; совсем уж было поймал, но Магомет залез в маленькую зимовку и спрятался там. Ну, вот урус пришел на это место и совсем не думал, что он тут лежит, потому что паук всю дверь паутиной запутал; урус посмотрел-посмотрел и пошел искать в другое место. Магомету следует долго лежать в зимовке, ашать он не хочет, а пить у него есть что, целый турсук с водой. Совсем бы было хорошо, но вот пришла беда: много появилось откуда-то мышей и стали они грызть его турсук. Думает Магомет, что его дело совсем плохо, без воды жить нельзя, и стал он молиться Аллаху… Вдруг он увидал в углу джульбарса (тигра), который подошел к нему и чихнул, а у него из носу выпрыгнуло много кошек, которые скоро поели всех мышей. Тогда Магомет погладил джульбарса по спине рукой, и вот теперь как ты ни бросай кошку, а она на спину не упадет, потому что спина у кошки святая. Вот так-то, дураки!..
И долго он еще морочил простодушных дикарей, питая надежду, что нам эта брехня надоест и мы уйдем, однако же я продолжал сидеть смирно, слушая с надлежащим почтением его повествования.
Как бы то ни было, а приходило время приступать к волхвованию, для изгнания шайтана из больного тела Таджихан, и бакса приказал наконец привести ее…
Я несколько раз видал ее гостьей в нашем доме и не обращал на нее внимания, но теперь, когда ввели ее под руки, бледную, с блуждающими глазами, всю в белом и с распущенными черными волосами, я ее не узнал: так она была своеобразно хороша в этом виде, напоминая собой жидовку, из оперы того же названия, когда ее ведут казнить огнем и водой…
Ее усадили на перину против баксы, и он, накрыв Таджихан какой-то ярко-пестрой материей, начал приготовляться.
Сначала усадил в мохнатый мешок кота, потом, наладив свой думбирал, он закатил на щеку приличную дозу табаку и, начиная водить по струнам смычком, запел что-то дикое и несообразное… Я теперь сожалею, что утерял слова его песни, но тогда она была у меня списана, хотя не вся, однако большую часть ее запомнили я и брат мой. Положим, сколько мы ни старались отыскать в этой песне хотя бы малейшего подобия смысла, к сожалению, не могли, несмотря даже на компетентных переводчиков. Бакса, под аккомпанемент думбрала, пел свое заклинание высоким фальцетом, воя и кривляясь неимоверно. Вот небольшой образчик его песни, из которой только несколько слов сохранились в моей памяти:
Уй башинда килин чикты (2 раза)
Килин, чигар дулгундотыб (2 раза)…
Килин, айгыр булгундотыб и т. д.
[Дословный перевод: «На конек дома вышла сноха, сноха вышедши начала толочь… Сноха, будучи жеребцом» и т. п. полнейшая чушь, хотя за точность не отвечаю. Авт.]
Последние слова он не выговаривал, а только слышно было, как он без передышки, долго-долго тянул: яу, яу, яу; глаза его в это время наливались кровью, готовые выпрыгнуть из орбит, изо рта текла пена, и его в конце концов начинала бить «падучая».
Трудно допустить, чтоб все это было плодом притворства и искусства…
Полежав немного, бакса быстро поднимался на ноги, дико озирался и, грохаясь снова со всех ног на подушки, начинал что-то несвязно бормотать. Присутствующие тотчас же распростирались ниц, не смея шевельнуть пальцем, в полном убеждении, что над ними витает какой-то невидимый дух.
Полежав с полчаса в таком положении, бакса поднялся и начал размахивать руками над больной Таджихан. Потом, положив ее ниц и закрыв той же яркой материей, он взобрался на нее и начал мять коленами от ног до головы. Что чувствовала больная под семипудовым живым прессом - не знаю, только слышались глухие стоны: велика, значит, была вера в баксу бедной Таджихан; но когда он положил ее на спину и начал мять грудь, тогда раздались по кибитке раздирающий душу вопль и крики: алакай, алакай!..
Впрочем, крики продолжались недолго, больная скоро умолкла, почему - нетрудно было догадаться, хотя лицо ее и оставалось закрытым. Потом бакса, положив клинок на грудь больной ребром, ударил по нем три раза колотушкой, потом на живот, на ноги, и все с теми же ударами. После этих манипуляций снова раздался вой баксы, те же взвизгиванья и те же припадки.
После новой беседы с духом, пытки над больной начинались снова, и когда бакса в другой раз начал изгонять шайтана из груди больной коленками, я увидал ясно, как Таджихан, поднося руку ко рту, выбрасывала оттуда куски запекшейся крови.
Криков и стонов не было уже ни малейших!
У меня не хватило духу присутствовать при дальнейшем лечении, и я тихонько выполз из этой кибитки, где на моих глазах происходило публичное истязание. Всего бакса четыре раза советовался с духом и четыре раза принимался выгонять шайтана из Таджихан.
Когда кончилось лечение и больную хотели нести в другой кош, то оказалось, что она уже перестала дышать; но бакса дал ей что-то понюхать, после чего она пришла в себя и открыла глаза; бакса объявил, что больная спасена и о шайтане даже не следует вспоминать.
Описать радость родителей нет возможности, толпа же неистовствовала. Была уже ночь, когда мы с братом сели на лошадей, чтобы ехать домой. В это время вышел из кибитки бакса и на чистейшем русском языке таких наговорил по нашему адресу комплиментов и пожеланий, что я не утерпел, назвал его убийцем и сказал, что завтра же о всем случившемся я донесу судебному следователю, а там уж постараются воздать надлежащее за такое успешное лечение.
Бакса как-то дико взвизгнул и прохрипел, что он раньше напьется моей крови, а потом уж будет калякать с судебным следователем, да еще посмотрит - стоит ли…
Однако, верно, он не особенно был уверен в себе, потому что на следующее же утро, ссылаясь на другое важное приглашение, забрав у злополучного Айбасыча несколько десятков лошадей и верблюдов и кучу к ним вьюка, вознаграждения за излечение Таджихан, заблагорассудил убраться восвояси, надеясь замести следы, и ошибся.
На пятый день Таджихан умерла; впрочем, она, может быть, и раньше перестала существовать, только на пятый-то день увидали, что она уж совсем окоченела.
Рассказывать о состоянии духа Айбасыча нет сил; свидетелями его дикой тоски служат раны, которые он нанес своей старой голове за то, что она не послушала умных советов молодых русских друзей, которые просили его не звать мошенника баксу, а посоветоваться лучше с русским доктором, который не отказывается лечить даже киргизских байгушей-бедняков.
(«Оренб. лист.»)
См. также:
• А. И. Лёвшин. Описание киргиз-казачьих, или киргиз-кайсацких, орд и степей
• П. К. Услар. Четыре месяца в Киргизской степи
• А. В. Терещенко. Следы Дешт-Кипчака и Внутренняя Киргиз-Кайсацкая орда
• Ч. Ч. Валиханов. О мусульманстве в Степи
• И. И. Завалишин. Описание Западной Сибири
• М. Н. Ястребов. Киргизские шаманы
• С. Г. Рыбаков. Отчет о поездке к киргизам
• А. И. Матюшенский. Из поездки в степь. (Встречи и наблюдения)