В стране семи рек. 9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или
А. Брискин. В стране семи рек: Очерки современного Семиречья. - М.; Л.: Государственное издательство, 1926.
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯУщелье Тимерлик. Переправа через Или
Я пробыл на Каркаре всего один день, так как спешил в Джаркент. Как водится, почтовых лошадей не было, и пришлось искать частную подводу. После долгих поисков нашел джаркентского возчика, приехавшего на ярмарку с арбузами и яблоками, и за 30 рублей (очень высокая плата) он взялся доставить меня за два дня в Джаркент.
Коварное горное солнце стояло уже высоко на небе, когда к столовой лихо подкатила закрытая заплатанным брезентом и берданами (циновки) бричка. Я расплатился с хозяевами столовой, содравшими с меня пять рублей за ночлег и ужин (это при цене-то мяса 10 коп. фунт!), простился с моим знакомым, с завистью смотревшим на мой скорый отъезд из этой дыры, и покатил, удобно развалившись на свежем душистом клевере.
Мой новый ямщик Трофимов, крестьянин дер. Борхудзырь, отстоящей от Джаркента в 18 километрах, с очевидный желанием щегольнуть резвостью своих лошадей, гнал их крупной рысью, не смущаясь рассыпанными по дороге камнями и выбоинами, попадавшимися на каждом шагу. Бричка ухала, скрипела, трещала, отбивала нам бока, перетряхивала внутренности и катилась с громом, оставляя за собой мало-помалу бесчисленные юрты, разбросанные по территории ярмарки.
Трах!.. влетели в глубокий, кроваво-красный арык, по которому спускают кровь с бойни, обрызганные помчались дальше и поднялись на гору. Каркара живописно раскинулась под нами внизу, со своими реющими яркими флагами, сотнями юрт и пестрой толпой людей и животных.
Отсюда, - говорили мне, - иногда в ясные дни можно увидеть гигантскую трехгранную пирамиду «Горы Духов» (Хан-Тенгри). Но сколько я ни смотрел в бинокль, мне так и не пришлось увидеть этот кульминационный пункт Небесных гор.
Нам предстояло сделать до Джаркента около 200 километров по малонаселенной местности, маловодной и почти лишенной растительности. Один только «чий» уныло торчал по обеим сторонам дороги и порой под налетавшим ветром пригибался к земле. Справа тянется длинная цепь гор, граничащих с Китаем.
Ямщик все время ерзал и осматривался по сторонам:
- Чего вы? - спросил я его.
- Да видишь ты, - он стремительно обернулся ко мне и понизил голос, - тут, бывает, шалят; недавно тут мужичка с женой у самой дороги зарезали, а денег-то всего взяли 15 рублей.
- Кто же убил-то?
- А кто ж их знает; может, киргизы, а может, и русские. Тут вот китайчина близко, а там белые еще остались. Известно, жрать им нечего, а своя-то сторонушка их не принимает, потому, бандиты они: вот и вылезают гады сюда, да и смотрят, как бы кого ограбить, а то и убить.
Я зарядил свою двухстволку и положил около себя. Трофимов был трусоват и облегченно вздохнул:
- Ну, с энтим-то снарядом веселей будет.
Но окончательно он успокоился только тогда, когда мы подъехали к обозу таранчей, возвращавшихся с ярмарки. Тут он совсем развеселился и, прикрикивая на лошадей, начал рассказывать о себе.
Двадцать восемь лет тому назад он выехал из Харьковской губ. в Сибирь, обстроился, обжился, разбогател и прожил революцию, сохранив почти все имущество. Но голод 1921 года поднял его с насиженного места, и он переехал сначала в «Лепчинск» ( Лепсинск), а потом под Джаркент.
- Ничего, - закончил он, - жить можно: есть у меня коней трое, да четыре коровы, да домашность всякая.
- Ну, а сеете вы много?
- Да нет, мы не сеем, разве только бахчой занимаемся, а больше насчет торговлишки: потим того… извозом промышляем.
- Чем же вы торгуете?
- А вот взял в Гавриловке сто пудов масла постного по три с полтиной да и повез в Джаркент. Ан, смотришь, праздник киргизский подскочил, ну и загнал я масло-то по 12 целковых; мало до тысячи не заработал…
Я сбоку посмотрел на него: обыкновенный, обтрепанный крестьянин, лет пятидесяти, небольшого роста, с седеющей бородкой, с порванными штанами, подвязанными веревочкой, и небольшими серыми глазками под густыми бровями.
«Ну, ну…» - подумал я и спросил вслух:
- Небось, это выгоднее, чем сеять?
Он как будто рассердился:
- Какое тут сеять, когда Коща (союз Кошчи, объединение батраков-киргиз) проклятая всю землю забрала, а тебе кукиш с маслом. Жрут себе, черти, кумыс на джайлау, а земля-то у них не оранная: ни сами, ни людям, тьфу…
«Ну, - подумал я, - ты, голубчик, дурака-то не валяй: на кой тебе черт земля, когда торговля тебе куда больше дает…»
- А что, Трофимов, до Тимерлика далеко?
- А вон щель уже видать. Ну, теперь держись, товарищ, а то щель-то страсть какая сурьезная…
Мы подъехали к знаменитому ущелью Тимерлик. Элю огромное, круто спускающееся, дикое и мрачное ущелье сплошь завалено камнями и изрыто промоинами и ямами. Мы соскочили с брички и, взяв лошадей под уздцы, начали спускаться. Телега прыгала по камням и проваливалась в ямы, порой едва не опрокидываясь.
Навстречу нам поднималась дунганская арба. Три лошади, гуськом запряженные в нее, с трудом, сопя, тащили тяжелую телегу под громкие ободряющие крики возчиков-дунган и поминутно останавливались.
Местами бока ущелья почти сходились, и тогда, казалось, мы пробирались по бесконечно уходящему вниз каменному, с растрескавшимся полом, коридору. Наконец, через несколько часов, когда спуск стал менее крутой, мы снова залезли в бричку и направились к сиротливо стоявшему в конце ущелья каравану.
Здесь уже было значительно теплей, словно мы за эти несколько часов проехали много сотен верст к югу.
На другой день снова выехали на равнину, совершенно безводную, и трусили по ней сорок верст, окутанные облаками пыли, задыхаясь от духоты. Иногда в стороне от дороги показывались илики, изумленно глядели на нас несколько мгновений и стремительно убегали к горам. Огромный орел со свистом пролетел мимо нас. Изредка попадались киргизы, возвращавшиеся с джайлау. Встретили бедного дунганина, нагрузившего весь свой скарб на ишака и мурлыкавшего песню.
Трофимов презрительно посмотрел на него и бросил:
- На подрезку опия вышел; скотина… жрет себе опию, и больше ничего…
После утомительного переезда добрались до большого казачьего поселка Чунджа, где отдохнули под тенью тополей и напились чудесной воды.
Начиная от этого поселка, дорога стала веселой: попадались часто деревья, а порою целые заросли кустарников. На горизонте обрисовывалась горная цепь Джунгарского Алатау.
Вечером добрались до Таш-Кара-Су (камень черная вода), большого поселка, где жители занимаются, из-за недостатка хорошей земли, главный образом скотоводством. Караванщик, седой, но еще крепкий старик, с чувством долго рассказывал мне, как сорок лет тому назад он переселился из Орловской губернии и как в 1916 году поселок оборонялся от восставших киргиз.
__________
Выехали ночью, при луне. Попробовал спать, но из этого ничего не вышло: пыль, кочки, выбоины. Пришлось высунуться из-под брезента и любоваться природой. Растительность здесь все густеет: разбросался уродливый саксаул, масса джиды, какие- то цепкие кустарники, море чия. Кругом тишина. Довольные ночной прохладой пофыркивали кони, изредка кричала ночная птица.
Становилось свежо. Местность постепенно понижалась: чувствовалась близость Или. Теперь мы уже ехали по узкой дорожке между двумя стенами зелени, цеплявшейся за бричку и заслонявшей дорогу.
Рассветало. Из-под ног лошадей испуганно вылетали золотистые фазаны; зайцы торопливо перебегали дорогу; кружились дикие голуби.
- Ну, Трофимов, и благодать же здесь у вас…
Ямщик ухмыльнулся.
- Это еще что… Тут раньше, сказывают, тигра была, да попужалась и вся на озеро Балхаш ушла, а кабанья-то и сейчас видимо-невидимо. Житья от них мужикам нет, посевы топчут.
Он вытащил кусок газетной бумаги, свернул трубочкой и насыпал туда махорки, вытащив ее прямо из кармана.
- Нет ли у вас серянок?
Я подал ему спички; он закурил и, подстегнув пристяжку, соболезнующе заметил:
- Не спится? Вишь дорога-то какая… а все дунгане да таранча, холера бы их забрала. Ездят себе на своих арбах и всю дорогу разворотили. Вишь, собаки, жрут опий и дорогу портят, а на большее неспособный народ.
- Что ж это вы, Трофимов, всех ругаете: и киргизы плохи, и дунгане плохи, и таранчи: одни русские хороши, да?
Он подумал:
- Да как сказать: и русские сволочи бывают, а все же с ними легче, все-таки свои. Вы вот скажите мне, товарищ, зачем это киргизам аптаномию дали? Ведь они же совсем дикие, а хлеба совсем мало сеют?
Я объяснил ему в коротких словах положение вещей и прибавил:
- Ведь вот вы хоть и плачете, что бедный вы человек, а посмотрите вы на киргиз: у них тысячи людей скота совсем не имеют и батрачат у русских же.
Трофимов, слушая меня, от волнения даже затрясся:
- Нет, товарищ, это вы совсем не то говорите… Киргызин, он перво-наперво лентяй; ему бы все кумыс пить да прохлаждаться, а как до работы, он сейчас: «Баш аураде» (голова болит). А насчет того, что у меня домашность кое-какая имеется, так я же это горбом да мозолями нажил.
Он дыхнул папироской и прибавил:
- А сколько же я горя и муки принял… Как пришел голодный год, вижу я - плохо дело: народ голодом мучается и так и мрет. А хлеб-то у меня раньше еще комиссары забрали, чего ж тут делать-то. Порешил я тогда ехать на новую землю в семиреченские края, и много нас тогда мужиков собралось. Склали мы на брички домашность нашу, забрали скот и пошли. Что горя хватили, - и сказать невозможно. Хлеб вышел, так мы траву жрали, всякую падаль, а тут еще киргизы на нас напали, хотели скот отобрать. Хорошо, у наших ружья нашлись, еще после Колчака остались, и бонба была даже, отбились мы. Идешь, бывало, за задок брички держишься, чтоб легче было, а сам так и шатаешься… двое ребятишек у меня голодом изошли, сам чуть не сдох, а дошел все же. Ну, а теперь, смотришь, и не хуже людей. А почему? Потому, работой не гнушался, вот бог и дал…
Вдруг блеснула вода, скрылась, опять блеснула, и мы очутились на берегу Или.
__________
Огромная река, ¾ километра в ширину, начинающаяся где-то в горах западного Китая и впадающая в Балхаш, неслась перед нами, образуя бесчисленные водовороты, где бешено крутилась мутная вода. Иногда обваливался подмытый водою песчаный берег, и тогда гул шел по всей реке. По середине виднелись отмели, изменявшие на глазах свои очертания.
На берегу, в ожидании парома, столпилась масса подвод, из которых многие ждали по три-четыре дня, так как паром не мог справиться с переброской увеличившегося, вследствие Каркаринской ярмарки, движения товаров и скота. Возчики, проевшись за дни ожидания, изливали свои души в бесконечной ругани по адресу паромщика и джаркентского комхоза, но пользы от этого было мало. Другие, очевидно, более философски настроенные, молча покорились своей судьбе и домовито расположились на берегу в ожидании, когда и до них дойдет очередь.
Мы стреножили коней, задали им корму, а сами принялись за чай, присоседившись к знакомым Трофимову возчикам.
Ко мне подошла какая-то баба лет сорока и, указывая грязный пальцем на мой бинокль, спросила:
- Это что ж такое у тебя висит-то?
- Бинокль, тетенька.
- Бинокля? А для чего ж оно?
Я объяснил. Она удивленно посмотрела на меня, недоверчиво покачала головой и спросила:
- А что, Америку из нее видать?
- А зачем тебе Америка?
- А видишь ты, сказывают, там какой-то варганный огонь из земли выскочил и пожег целый город с людьми и со всем скотом; один только человек остался живой, я и подумала, нельзя ли город этот посмотреть-то…
Она хотела что-то прибавить, но, услышав крик ребенка с соседней покрытой берданами брички, поспешила туда, на ходу успокаивая ребенка:
- Сейчас, касатик, сейчас хлебца дам…
Возчики все время обсуждали создавшееся положение и, лежа у бричек и потягивая козью ножку, высчитывали, сколько они потеряют из-за этого неожиданного стояния. Оборванные, порою без сапог, насквозь пропыленные, с корою грязи на лице, которую они не смывали ни разу за всю дорогу, возчики производили жалкое впечатление.
Тяжела их работа и неблагодарна. В свободное от полевых работ время они развозят грузы по городам Джетысу. Цены, вследствие большого предложения, очень низки и, например, от Алма-Ата до Джаркента, за расстояние в двести пятьдесят километров, они получают по 60 коп. с пуда.
На двуконную бричку кладут обыкновенно 30 пудов, и таким образом за эту дорогу возчик получает 18 рублей. А ехать-то приходится не меньше десяти дней, если по пути не встречается никаких неожиданных препятствий, вроде задержки у парома. В таких случаях возчики совсем проедаются и проклинают свою собачью жизнь.
- Едет, отвалил, - раздались радостные крики.
Действительно, паром отвалил от противоположного берега и стремительно несся наискосок вниз, силясь попасть на середину реки. Это ему удалось, и тогда, повернув, он пошел вверх. Но это была задача потрудней: быстрая Или (крестьяне ее прозвали Ильей) гнала паром вниз, и отчаянные усилия гребцов пропадали даром. Тогда они спрыгнули в воду и, переваливаясь, точно утки, потащили канатом вверх упиравшийся паром.
Подтянув его таким образом несколько выше того места, где мы стояли, гребцы снова вскочили на паром, и он опять понесся к нашему берегу.
Наконец паром, до отказа набитый телегами, скотом и людьми, настолько приблизился, что с него могли бросить канат, которым его и подтянули к нам.
С берега перебросили сходни, и пассажиры, подгоняемые криками дунганина - хозяина парома, начали поспешно стаскивать на берег брички. Их было четыре; они стояли по углам парома с поднятыми кверху оглоблями и облепившими их, словно мухи, людьми.
Посередине столпились лошади и сбившиеся в кучу бараны. Последних никак нельзя было выгнать; тогда хозяин схватил одного из них за рога и выбросил на берег; остальные немедленно запрыгали вслед за ним. За баранами начали выводить брыкающихся лошадей и затем уже принялись за брички.
Когда паром был очищен, на берегу поднялась бешеная свалка. Возчики, опережая друг друга, рассыпали удары направо и налево, сыпали руганью, от которой у меня мурашки пробегали по телу, и бросились к парому, ломая сходни, перила и грозя опрокинуть видавший виды старенький паром. Напрасно хозяин кричал, мешая русские слова с китайскими и бешено выкатив глаза, одновременно вспоминая аллаха и мать, пытаясь остановить отчаянную атаку. Наиболее сильные и ловкие уже втаскивали брички и яростными ударами кнутов вгоняли упиравшихся испуганных лошадей.
Я не успел опомниться, как паром был уже полон. Хозяин, чуть не плача, уверял, что паром непременно потонет, если не выкинуть одной брички. Но разгоряченные возчики и слышать не хотели об этом, и под их яростным натиском паром отвалил.
Мой Трофимов, мигая глазами, сгорбившись, подошел ко мне и упавшим голосом высказал опасения, что при таких условиях мы и в неделю не выедем отсюда:
- Что поделаешь с народом, ишь, он словно осатанел…
Я тоже был не в духе, соображая, как тут быть, и с завистью глядя на быстро уходивший паром. Но тут судьба, видно, сжалилась надо мною и пришла мне на помощь.
Среди ожидавших очереди подвод оказался целый обоз с грузом того учреждения, где я работал. Их старший, узнав меня, подошел ко мне и, лукаво подмигивая, спросил:
- Что, товарищ, спешите?
- Н-да, поспешишь тут, - недовольно буркнул я в ответ.
- А вы не беспокойтесь, мы вас выручим…
- То есть, как это?
- А вот сейчас наш черед грузиться, так мы вашу бричонку-то заодно и втащим.
Я поблагодарил его и, повеселев, занялся, в ожидании парома, чисткой заржавленной «фузеи», которой меня великодушно снабдил начальник милиции Пишпека. Я вспомнил при этом его предупреждение остерегаться стрелять из этого замечательного ружья, так как не совсем точно было известно, в какую сторону оно стреляет: вперед или назад…
Когда я выразил свое удивление, что «такое высокое лицо» располагает таким своеобразным оружием, начальник милиции, урожденный семирек и парень стреляный, успокоительно сказал мне:
-И, дорогой товарищ, это еще хорошо, что хоть такое есть, а вот мне, начмилиции целой, можно сказать, республики, так бандита пришлось ловить спичечной коробкой, за неимением другого оружия.
- То есть, как это? - не понял я.
- Да вот, видите ли. Иду я поздно ночью по окраине Пишпека, смотрю, какая-то фигура сторонкой крадется. Ну, у меня, конечно, глаз наметанный, вижу, подозрительный. Я к нему, хвать спичечную коробку из кармана, да как крикну: «Ни с места, руки вверх. Эй, ребята, возьми его на мушку!» Ну, тип-то и оторопел, а я тут же у него из кармана вытащил новешенький наган. Смотрю, бандит известный, давно ищем… вот наганом теперь этим и пользуюсь, и вышло, что я бандита спичечной коробкой поймал.
После такого изумительного рассказа мне только и осталось поблагодарить начмилиции и радоваться, что у меня на руках оказалось хоть какое-нибудь оружие. Правда, я не особенно доверялся ему и захватил у знакомых еще двухстволку.
И теперь вот, чистя от нечего делать ружье, я уловил, как возчики, сидевшие недалеко от меня на земле, посмеивались надо мною:
- Это, видно, он блох собирается стрелять, - саркастически заметил один из них, небольшого роста молодой парень с широкой грудью, видневшейся сквозь порванную рубашку, - разве этим дрянцом что-нибудь сделаешь?
- Н-да, - добавил другой, постарше, пережевывая соломинку, - особливо, ежели у них винтовки.
- Вот у меня случай такой вышел, - добавил молодой, доставая кисет, - что если бы не оружие, искала бы моя Маланья другого муженька.
- А ну, ну, расскажи-ка.
- Очень даже просто. Ехали мы, значит, из Лепсов (Лепсинск) на восьми бричках, да нас пятеро, и заночевали мы на перевале. Ночь темная, ничего не видать, а место нехорошее: конокрадов много. Составили мы брички кругом, а коней внутрь пустили…
- Ну, это первое дело, - перебил рассказчика какой-то возчик, - а то, смотришь, кони враз и растают…
- Эй, Тимоха, брось, не мешай человеку рассказывать, язви тебя в душу…
- Ну, хорошо, разложили мы огонь и давай чай греть, ан, глядим, словно тени кругом пляшут. Ну, думаем, неладно, это, должно, благодетели по коням охотятся. Забыли мы про чай, разбросали огонь, легли у бричек и смотрим, что будет. А место-то глухое: кругом на десятки верст мужика не увидишь, опять же ночь, темно… Ну, хорошо. У меня да у Федьки Косого было по ружью; легли мы с ним в разных углах и приготовились. Вдруг, как загыкнут, заорут, да к нам верхами человек двадцать киргиз и разов пять как пальнут… Известно, кони испугались, забились, прямо брички перескочить хотят. Мы ничего, молчим; они опять наскакивают, палят, а мы ни гу-гу! И так несколько раз подскакивали, пока прямо у самых бричек оказались. Тут мы с Федькой враз как пальнем в них… закричал один: «Алла алла». Должно, ранили, и все наутек пустились. Больше их и не видно было: напугались, значит, а как наутро тронулись мы, смотрим, двое киргиз подъезжают к нам и «арзану» предлагают… Плюнули мы и поехали дальше: что с них возьмешь?
- Верно, - подтвердил Трофимов, - с киргиза ничего не возьмешь: нашалит, а сам в горы, лови его там. У него конь, как коза, по горам лазает, да к тому же он всякую щель знает; где же его нагонишь, а и нагонишь - не обрадуешься… Тут вот недавно тоже случай был. Жена комиссара из Сергиополя ехала в Гавриловку, так ее на станции одной почтовой голышом пустили: т. е., начисто ограбили и коней угнали. Комиссар узнал - осердился, кинулся с десятком солдат, искал, искал, в самые горы забрался, в самую глубь ихнюю. Смотрят, табун ходит, а в табуне как раз и его кони. Он, было, хотел их забрать, а тут как набежит киргиз видимо-невидимо, да как давай на него напирать, так человек и рад был, что живого выпустили. Ведь у них винтовок-то по горам напрятано, сколько хочешь. «Нет, - говорят ему, - тут никаких таких твоих коней и уходи, пока цел». Так несолоно хлебавши и уехал человек: сердце свое только растревожил. Заявил, конечно, куда следует, да какой из этого толк: ищи ветра в поле, а киргиза в горах, - насмешливо прибавил он и с досадой плюнул.
__________
Между тем, через пару часов паром отделился от противоположного берега и снова шел к нам. Мои ребята зашевелились. Они подкатили брички к тому месту берега, куда должен был подойти паром, и окружили их плотной стеной. Остальные возчики неистово ругались, глядя на нас, и порывались прорваться, но куда тут…
Паром подходил. Вот его уже подхватили канатами и привязали к берегу. Он был уже стар и ненадежен; перила его качались, настил расшатался вдребезги, и весь он жалобно скрипел и кряхтел, как старик под тяжелой ношей. Но на это, конечно, никто не обращал никакого внимания и, как только он был разгружен, мои возчики начали энергично заталкивать на него брички и заводить коней. Напрасно хозяин кричал, надрываясь, и ругался: мокрые от пота мужики загоняли еще и еще лошадей, пока паром не был забит до отказа.
Только тогда они успокоились, расселись на возах и, держа под уздцы своих коней, усталые, но счастливые, закурили и, посмеиваясь, смотрели на волновавшегося хозяина и ругавшихся на берегу мужиков. Мы с Трофимом тоже расселись на нашей бричке, довольные, что так легко выпутались из невеселого положения, и с нетерпением ждали, когда же, наконец, тронемся. Но вот оттащили сходни, отвязали канаты, и паром поплыл. Испуганные лошади затопали, заволновались, а одна чуть не выскочила совсем. Паром накренился, но все обошлось, и мы стремительно пошли вниз, направляясь к середине к видневшимся значкам, показывавшим дорогу.
Вдруг - трах!.. Паром со всего размаха наскочил на мель и завертелся, как волчок. Я подумал, что дело скверно. Трофимов закрестился дрожащими руками, сидевший на лошади киргиз в заплатанном чапане испуганно закричал: «Ой бой»… Лошади чуть не взбесились, поднимались на дыбы и отчаянно ржали. Перегруженный паром, казалось, вот-вот опрокинется, и всем нам придется познакомится с буйными водами Или.
Рулевой Пашка, оборванный парень с широкой грудью и с красным обветренным лицом, с надувшимися от натуги жилами, всей своей тяжестью налег на огромное рулевое весло. Гребцы схватились за шесты. Прошло насколько томительных минут и, наконец, паром со стоном сдвинулся с мели.
Но вот и берег. «Уф… Ну-ну…»
Трофимов, не помня себя от радости, потирал руки и бормотал:
- Слава тебе, господи, мать честная… пронесло…
Заросший лесом берег был весь заполнен бричками и людьми, ожидавшими переправы. Какая-то предприимчивая баба расположилась у подножья огромного карагача, с самоваром и грудой клевера, открыв, так сказать, своеобразный отель.
Хотя чай был яблочный, а глиняные чашки грязны, но я с наслаждением глотал горячую воду и слушал жалобы хозяйки-вдовы на плохие дела:
- Кабы сокол-то мой не преставился о прошлой годе, разве я бы бедовала… Что тут заработаешь за день? Чуть только на хлеб хватает, а ведь девоньки-то махонькие, - пить, есть хотят…
Все еще красный от напряжения, сопя, как загнанная лошадь, подошел к нам оборванный Пашка и устало разлегся около меня. Я предложил ему чаю. Он усмехнулся:
- Спасибо, товарищ… Что чай - ерунда: теперь бы самогону хватить стаканчик.
- А вы любитель?
Он исподлобья посмотрел на меня и яростно сплюнул.
- Вот если бы вам пришлось, как мне, целый день рулем ворочать, так не то что самогону, керосину бы выпили, чтобы только жисть свою собачью забыть.
Он утомленно закрыл глаза, взъерошил слипшиеся волосы и глубоко вздохнул широкой, волосатой грудью:
- Я вот артистом был в цирке: на трапеции работал. Бывало, выйдешь - цирк трясется от криков: браво, бис… а потом, как ногу-то сломал да повалялся в больнице, так вот теперь и приходится этой дунганской сволочи служить.
- Какие же у вас условия работы?
- Условия… - насмешливо повторил он, - какие тут могут быть условия, когда безработных, как собак нерезаных. С восхода до захода солнца работаешь тут в воде и за эту каторгу получаешь 10 целковых в месяц. А не хочешь - пинка в зад получишь: шпаны-то тут много.
Он сердито потряс кулаком:
- Кабы моя воля была, я бы этой собаке-хозяину зубы все бы повыбил: сам зарабатывает в месяц рублей 500, а нам милостыню кидает.
- А вы состоите членом профсоюза?
- Какого тут лешего, профсоюз… мы, как на работу стали, таки в Джаркенте-то не бывали, черта нам профсоюз поможет тут…
Я был возмущен этой неслыханной эксплоатацией и обещал рулевому поговорить об условиях работы паромщиков с профсоюзом в Джаркенте, а ему и его товарищам посоветовал написать туда же заявление. Но, видно, боязнь остаться без куска хлеба и недоверие к профсоюзу были так сильны, что заявления я так и не получил, несмотря на то, что предложил свои услуги. Будучи в Джаркенте, я поднял этот вопрос, и мне обещали, что дело выяснят, но чем все это кончилось - не знаю…
__________
До города оставалось еще 42 версты, и довольный Трофимов, усмехаясь и хихикая все время, подгонял лошадей - коренника Буланку словами, а рыжую пристяжку коротким толстый кнутом:
- Ай да ловко, - бормотал он, - простояли бы тут мы, нечего сказать, кабы не мужички… А и до чего же ловкие ребята - одно слово, молодцы… Ну, ты же, Буланка, двигай, шельма, что ли… Ты у меня конь серьезный, наддай маленечко…
И рослый статный коренник бодро выбрасывал ноги, подтаскивая отстававшую пристяжку.
Дорога была неважная; песок, пыль, выбоины на каждом шагу. Было жарко. Чувствовалась огромная разница в климате между этим местом и Каркарой. Здесь уже раскинулись виноградники, бесчисленные бахчи, и кое-где дремали залитые водой рисовые поля. В отдалении ярко блестели снега Джунгарского Алатау.
Показался поселок Бохгудзырь, бывшая огромная казачья станица Голубевская, где жил мой ямщик. Мы подъехали к его дому, просторному и чистому, переменили уставшую пристяжку на небольшую серую кобылу и через десять минут летели дальше к уже недалекому Джаркенту.
Дорога шла бесконечной аллеей карагачей, по преданию, посаженных еще китайцами. Промелькнули развалины китайской крепости, от которой осталась только полуразрушенная стена с бойницами. Оставшиеся нам 12 километров мы тащились не меньше 5 часов из-за разлившейся воды, размывшей дорогу и местами сделавшей ее совершенно непроезжей. Я нигде не видел такой массы воды, как здесь. Она текла отовсюду ручьями, ручейками, крохотными водопадами и беспрерывно растекалась, захватывая все новые и новые куски дороги.
На нашу беду пристяжка оказалась никудышной и совершенно отказывалась бежать. Напрасно Трофимов лупил ее почем зря и называл ее самыми нехорошими именами; к этому еще несколько разорвались постромки. Все это так разозлило моего ямщика, что я прямо не узнавал его. Лицо налилось кровью, глаза озверели: он так бил коней и так неистово ругался, что мне прямо страшно стало…
Но все имеет свой конец, и к вечеру мы уже подъезжали к Джаркенту, до того спрятавшемуся в зелени садов, что он издали казался одним огромный садом. Осторожно проехали по длинному деревянному мосту, переброшенному через реку Усек; он был стар, весь в огромных дырах и до того покосился, что жутко было ехать. Как он держится, этот мост, - один аллах ведает, а ничего, держится…
Проехали наполовину вырубленную, когда-то прекрасную карагачевую рощу, поднялись на гору и по бесконечно длинной зеленой улице въехали в Джаркент.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯУщелье Тимерлик. Переправа через Или
Я пробыл на Каркаре всего один день, так как спешил в Джаркент. Как водится, почтовых лошадей не было, и пришлось искать частную подводу. После долгих поисков нашел джаркентского возчика, приехавшего на ярмарку с арбузами и яблоками, и за 30 рублей (очень высокая плата) он взялся доставить меня за два дня в Джаркент.
Коварное горное солнце стояло уже высоко на небе, когда к столовой лихо подкатила закрытая заплатанным брезентом и берданами (циновки) бричка. Я расплатился с хозяевами столовой, содравшими с меня пять рублей за ночлег и ужин (это при цене-то мяса 10 коп. фунт!), простился с моим знакомым, с завистью смотревшим на мой скорый отъезд из этой дыры, и покатил, удобно развалившись на свежем душистом клевере.
Мой новый ямщик Трофимов, крестьянин дер. Борхудзырь, отстоящей от Джаркента в 18 километрах, с очевидный желанием щегольнуть резвостью своих лошадей, гнал их крупной рысью, не смущаясь рассыпанными по дороге камнями и выбоинами, попадавшимися на каждом шагу. Бричка ухала, скрипела, трещала, отбивала нам бока, перетряхивала внутренности и катилась с громом, оставляя за собой мало-помалу бесчисленные юрты, разбросанные по территории ярмарки.
Трах!.. влетели в глубокий, кроваво-красный арык, по которому спускают кровь с бойни, обрызганные помчались дальше и поднялись на гору. Каркара живописно раскинулась под нами внизу, со своими реющими яркими флагами, сотнями юрт и пестрой толпой людей и животных.
Отсюда, - говорили мне, - иногда в ясные дни можно увидеть гигантскую трехгранную пирамиду «Горы Духов» (Хан-Тенгри). Но сколько я ни смотрел в бинокль, мне так и не пришлось увидеть этот кульминационный пункт Небесных гор.
Нам предстояло сделать до Джаркента около 200 километров по малонаселенной местности, маловодной и почти лишенной растительности. Один только «чий» уныло торчал по обеим сторонам дороги и порой под налетавшим ветром пригибался к земле. Справа тянется длинная цепь гор, граничащих с Китаем.
Ямщик все время ерзал и осматривался по сторонам:
- Чего вы? - спросил я его.
- Да видишь ты, - он стремительно обернулся ко мне и понизил голос, - тут, бывает, шалят; недавно тут мужичка с женой у самой дороги зарезали, а денег-то всего взяли 15 рублей.
- Кто же убил-то?
- А кто ж их знает; может, киргизы, а может, и русские. Тут вот китайчина близко, а там белые еще остались. Известно, жрать им нечего, а своя-то сторонушка их не принимает, потому, бандиты они: вот и вылезают гады сюда, да и смотрят, как бы кого ограбить, а то и убить.
Я зарядил свою двухстволку и положил около себя. Трофимов был трусоват и облегченно вздохнул:
- Ну, с энтим-то снарядом веселей будет.
Но окончательно он успокоился только тогда, когда мы подъехали к обозу таранчей, возвращавшихся с ярмарки. Тут он совсем развеселился и, прикрикивая на лошадей, начал рассказывать о себе.
Двадцать восемь лет тому назад он выехал из Харьковской губ. в Сибирь, обстроился, обжился, разбогател и прожил революцию, сохранив почти все имущество. Но голод 1921 года поднял его с насиженного места, и он переехал сначала в «Лепчинск» ( Лепсинск), а потом под Джаркент.
- Ничего, - закончил он, - жить можно: есть у меня коней трое, да четыре коровы, да домашность всякая.
- Ну, а сеете вы много?
- Да нет, мы не сеем, разве только бахчой занимаемся, а больше насчет торговлишки: потим того… извозом промышляем.
- Чем же вы торгуете?
- А вот взял в Гавриловке сто пудов масла постного по три с полтиной да и повез в Джаркент. Ан, смотришь, праздник киргизский подскочил, ну и загнал я масло-то по 12 целковых; мало до тысячи не заработал…
Я сбоку посмотрел на него: обыкновенный, обтрепанный крестьянин, лет пятидесяти, небольшого роста, с седеющей бородкой, с порванными штанами, подвязанными веревочкой, и небольшими серыми глазками под густыми бровями.
«Ну, ну…» - подумал я и спросил вслух:
- Небось, это выгоднее, чем сеять?
Он как будто рассердился:
- Какое тут сеять, когда Коща (союз Кошчи, объединение батраков-киргиз) проклятая всю землю забрала, а тебе кукиш с маслом. Жрут себе, черти, кумыс на джайлау, а земля-то у них не оранная: ни сами, ни людям, тьфу…
«Ну, - подумал я, - ты, голубчик, дурака-то не валяй: на кой тебе черт земля, когда торговля тебе куда больше дает…»
- А что, Трофимов, до Тимерлика далеко?
- А вон щель уже видать. Ну, теперь держись, товарищ, а то щель-то страсть какая сурьезная…
Мы подъехали к знаменитому ущелью Тимерлик. Элю огромное, круто спускающееся, дикое и мрачное ущелье сплошь завалено камнями и изрыто промоинами и ямами. Мы соскочили с брички и, взяв лошадей под уздцы, начали спускаться. Телега прыгала по камням и проваливалась в ямы, порой едва не опрокидываясь.
Навстречу нам поднималась дунганская арба. Три лошади, гуськом запряженные в нее, с трудом, сопя, тащили тяжелую телегу под громкие ободряющие крики возчиков-дунган и поминутно останавливались.
Местами бока ущелья почти сходились, и тогда, казалось, мы пробирались по бесконечно уходящему вниз каменному, с растрескавшимся полом, коридору. Наконец, через несколько часов, когда спуск стал менее крутой, мы снова залезли в бричку и направились к сиротливо стоявшему в конце ущелья каравану.
Здесь уже было значительно теплей, словно мы за эти несколько часов проехали много сотен верст к югу.
На другой день снова выехали на равнину, совершенно безводную, и трусили по ней сорок верст, окутанные облаками пыли, задыхаясь от духоты. Иногда в стороне от дороги показывались илики, изумленно глядели на нас несколько мгновений и стремительно убегали к горам. Огромный орел со свистом пролетел мимо нас. Изредка попадались киргизы, возвращавшиеся с джайлау. Встретили бедного дунганина, нагрузившего весь свой скарб на ишака и мурлыкавшего песню.
Трофимов презрительно посмотрел на него и бросил:
- На подрезку опия вышел; скотина… жрет себе опию, и больше ничего…
После утомительного переезда добрались до большого казачьего поселка Чунджа, где отдохнули под тенью тополей и напились чудесной воды.
Начиная от этого поселка, дорога стала веселой: попадались часто деревья, а порою целые заросли кустарников. На горизонте обрисовывалась горная цепь Джунгарского Алатау.
Вечером добрались до Таш-Кара-Су (камень черная вода), большого поселка, где жители занимаются, из-за недостатка хорошей земли, главный образом скотоводством. Караванщик, седой, но еще крепкий старик, с чувством долго рассказывал мне, как сорок лет тому назад он переселился из Орловской губернии и как в 1916 году поселок оборонялся от восставших киргиз.
__________
Выехали ночью, при луне. Попробовал спать, но из этого ничего не вышло: пыль, кочки, выбоины. Пришлось высунуться из-под брезента и любоваться природой. Растительность здесь все густеет: разбросался уродливый саксаул, масса джиды, какие- то цепкие кустарники, море чия. Кругом тишина. Довольные ночной прохладой пофыркивали кони, изредка кричала ночная птица.
Становилось свежо. Местность постепенно понижалась: чувствовалась близость Или. Теперь мы уже ехали по узкой дорожке между двумя стенами зелени, цеплявшейся за бричку и заслонявшей дорогу.
Рассветало. Из-под ног лошадей испуганно вылетали золотистые фазаны; зайцы торопливо перебегали дорогу; кружились дикие голуби.
- Ну, Трофимов, и благодать же здесь у вас…
Ямщик ухмыльнулся.
- Это еще что… Тут раньше, сказывают, тигра была, да попужалась и вся на озеро Балхаш ушла, а кабанья-то и сейчас видимо-невидимо. Житья от них мужикам нет, посевы топчут.
Он вытащил кусок газетной бумаги, свернул трубочкой и насыпал туда махорки, вытащив ее прямо из кармана.
- Нет ли у вас серянок?
Я подал ему спички; он закурил и, подстегнув пристяжку, соболезнующе заметил:
- Не спится? Вишь дорога-то какая… а все дунгане да таранча, холера бы их забрала. Ездят себе на своих арбах и всю дорогу разворотили. Вишь, собаки, жрут опий и дорогу портят, а на большее неспособный народ.
- Что ж это вы, Трофимов, всех ругаете: и киргизы плохи, и дунгане плохи, и таранчи: одни русские хороши, да?
Он подумал:
- Да как сказать: и русские сволочи бывают, а все же с ними легче, все-таки свои. Вы вот скажите мне, товарищ, зачем это киргизам аптаномию дали? Ведь они же совсем дикие, а хлеба совсем мало сеют?
Я объяснил ему в коротких словах положение вещей и прибавил:
- Ведь вот вы хоть и плачете, что бедный вы человек, а посмотрите вы на киргиз: у них тысячи людей скота совсем не имеют и батрачат у русских же.
Трофимов, слушая меня, от волнения даже затрясся:
- Нет, товарищ, это вы совсем не то говорите… Киргызин, он перво-наперво лентяй; ему бы все кумыс пить да прохлаждаться, а как до работы, он сейчас: «Баш аураде» (голова болит). А насчет того, что у меня домашность кое-какая имеется, так я же это горбом да мозолями нажил.
Он дыхнул папироской и прибавил:
- А сколько же я горя и муки принял… Как пришел голодный год, вижу я - плохо дело: народ голодом мучается и так и мрет. А хлеб-то у меня раньше еще комиссары забрали, чего ж тут делать-то. Порешил я тогда ехать на новую землю в семиреченские края, и много нас тогда мужиков собралось. Склали мы на брички домашность нашу, забрали скот и пошли. Что горя хватили, - и сказать невозможно. Хлеб вышел, так мы траву жрали, всякую падаль, а тут еще киргизы на нас напали, хотели скот отобрать. Хорошо, у наших ружья нашлись, еще после Колчака остались, и бонба была даже, отбились мы. Идешь, бывало, за задок брички держишься, чтоб легче было, а сам так и шатаешься… двое ребятишек у меня голодом изошли, сам чуть не сдох, а дошел все же. Ну, а теперь, смотришь, и не хуже людей. А почему? Потому, работой не гнушался, вот бог и дал…
Вдруг блеснула вода, скрылась, опять блеснула, и мы очутились на берегу Или.
__________
Огромная река, ¾ километра в ширину, начинающаяся где-то в горах западного Китая и впадающая в Балхаш, неслась перед нами, образуя бесчисленные водовороты, где бешено крутилась мутная вода. Иногда обваливался подмытый водою песчаный берег, и тогда гул шел по всей реке. По середине виднелись отмели, изменявшие на глазах свои очертания.
На берегу, в ожидании парома, столпилась масса подвод, из которых многие ждали по три-четыре дня, так как паром не мог справиться с переброской увеличившегося, вследствие Каркаринской ярмарки, движения товаров и скота. Возчики, проевшись за дни ожидания, изливали свои души в бесконечной ругани по адресу паромщика и джаркентского комхоза, но пользы от этого было мало. Другие, очевидно, более философски настроенные, молча покорились своей судьбе и домовито расположились на берегу в ожидании, когда и до них дойдет очередь.
Мы стреножили коней, задали им корму, а сами принялись за чай, присоседившись к знакомым Трофимову возчикам.
Ко мне подошла какая-то баба лет сорока и, указывая грязный пальцем на мой бинокль, спросила:
- Это что ж такое у тебя висит-то?
- Бинокль, тетенька.
- Бинокля? А для чего ж оно?
Я объяснил. Она удивленно посмотрела на меня, недоверчиво покачала головой и спросила:
- А что, Америку из нее видать?
- А зачем тебе Америка?
- А видишь ты, сказывают, там какой-то варганный огонь из земли выскочил и пожег целый город с людьми и со всем скотом; один только человек остался живой, я и подумала, нельзя ли город этот посмотреть-то…
Она хотела что-то прибавить, но, услышав крик ребенка с соседней покрытой берданами брички, поспешила туда, на ходу успокаивая ребенка:
- Сейчас, касатик, сейчас хлебца дам…
Возчики все время обсуждали создавшееся положение и, лежа у бричек и потягивая козью ножку, высчитывали, сколько они потеряют из-за этого неожиданного стояния. Оборванные, порою без сапог, насквозь пропыленные, с корою грязи на лице, которую они не смывали ни разу за всю дорогу, возчики производили жалкое впечатление.
Тяжела их работа и неблагодарна. В свободное от полевых работ время они развозят грузы по городам Джетысу. Цены, вследствие большого предложения, очень низки и, например, от Алма-Ата до Джаркента, за расстояние в двести пятьдесят километров, они получают по 60 коп. с пуда.
На двуконную бричку кладут обыкновенно 30 пудов, и таким образом за эту дорогу возчик получает 18 рублей. А ехать-то приходится не меньше десяти дней, если по пути не встречается никаких неожиданных препятствий, вроде задержки у парома. В таких случаях возчики совсем проедаются и проклинают свою собачью жизнь.
- Едет, отвалил, - раздались радостные крики.
Действительно, паром отвалил от противоположного берега и стремительно несся наискосок вниз, силясь попасть на середину реки. Это ему удалось, и тогда, повернув, он пошел вверх. Но это была задача потрудней: быстрая Или (крестьяне ее прозвали Ильей) гнала паром вниз, и отчаянные усилия гребцов пропадали даром. Тогда они спрыгнули в воду и, переваливаясь, точно утки, потащили канатом вверх упиравшийся паром.
Подтянув его таким образом несколько выше того места, где мы стояли, гребцы снова вскочили на паром, и он опять понесся к нашему берегу.
Наконец паром, до отказа набитый телегами, скотом и людьми, настолько приблизился, что с него могли бросить канат, которым его и подтянули к нам.
С берега перебросили сходни, и пассажиры, подгоняемые криками дунганина - хозяина парома, начали поспешно стаскивать на берег брички. Их было четыре; они стояли по углам парома с поднятыми кверху оглоблями и облепившими их, словно мухи, людьми.
Посередине столпились лошади и сбившиеся в кучу бараны. Последних никак нельзя было выгнать; тогда хозяин схватил одного из них за рога и выбросил на берег; остальные немедленно запрыгали вслед за ним. За баранами начали выводить брыкающихся лошадей и затем уже принялись за брички.
Когда паром был очищен, на берегу поднялась бешеная свалка. Возчики, опережая друг друга, рассыпали удары направо и налево, сыпали руганью, от которой у меня мурашки пробегали по телу, и бросились к парому, ломая сходни, перила и грозя опрокинуть видавший виды старенький паром. Напрасно хозяин кричал, мешая русские слова с китайскими и бешено выкатив глаза, одновременно вспоминая аллаха и мать, пытаясь остановить отчаянную атаку. Наиболее сильные и ловкие уже втаскивали брички и яростными ударами кнутов вгоняли упиравшихся испуганных лошадей.
Я не успел опомниться, как паром был уже полон. Хозяин, чуть не плача, уверял, что паром непременно потонет, если не выкинуть одной брички. Но разгоряченные возчики и слышать не хотели об этом, и под их яростным натиском паром отвалил.
Мой Трофимов, мигая глазами, сгорбившись, подошел ко мне и упавшим голосом высказал опасения, что при таких условиях мы и в неделю не выедем отсюда:
- Что поделаешь с народом, ишь, он словно осатанел…
Я тоже был не в духе, соображая, как тут быть, и с завистью глядя на быстро уходивший паром. Но тут судьба, видно, сжалилась надо мною и пришла мне на помощь.
Среди ожидавших очереди подвод оказался целый обоз с грузом того учреждения, где я работал. Их старший, узнав меня, подошел ко мне и, лукаво подмигивая, спросил:
- Что, товарищ, спешите?
- Н-да, поспешишь тут, - недовольно буркнул я в ответ.
- А вы не беспокойтесь, мы вас выручим…
- То есть, как это?
- А вот сейчас наш черед грузиться, так мы вашу бричонку-то заодно и втащим.
Я поблагодарил его и, повеселев, занялся, в ожидании парома, чисткой заржавленной «фузеи», которой меня великодушно снабдил начальник милиции Пишпека. Я вспомнил при этом его предупреждение остерегаться стрелять из этого замечательного ружья, так как не совсем точно было известно, в какую сторону оно стреляет: вперед или назад…
Когда я выразил свое удивление, что «такое высокое лицо» располагает таким своеобразным оружием, начальник милиции, урожденный семирек и парень стреляный, успокоительно сказал мне:
-И, дорогой товарищ, это еще хорошо, что хоть такое есть, а вот мне, начмилиции целой, можно сказать, республики, так бандита пришлось ловить спичечной коробкой, за неимением другого оружия.
- То есть, как это? - не понял я.
- Да вот, видите ли. Иду я поздно ночью по окраине Пишпека, смотрю, какая-то фигура сторонкой крадется. Ну, у меня, конечно, глаз наметанный, вижу, подозрительный. Я к нему, хвать спичечную коробку из кармана, да как крикну: «Ни с места, руки вверх. Эй, ребята, возьми его на мушку!» Ну, тип-то и оторопел, а я тут же у него из кармана вытащил новешенький наган. Смотрю, бандит известный, давно ищем… вот наганом теперь этим и пользуюсь, и вышло, что я бандита спичечной коробкой поймал.
После такого изумительного рассказа мне только и осталось поблагодарить начмилиции и радоваться, что у меня на руках оказалось хоть какое-нибудь оружие. Правда, я не особенно доверялся ему и захватил у знакомых еще двухстволку.
И теперь вот, чистя от нечего делать ружье, я уловил, как возчики, сидевшие недалеко от меня на земле, посмеивались надо мною:
- Это, видно, он блох собирается стрелять, - саркастически заметил один из них, небольшого роста молодой парень с широкой грудью, видневшейся сквозь порванную рубашку, - разве этим дрянцом что-нибудь сделаешь?
- Н-да, - добавил другой, постарше, пережевывая соломинку, - особливо, ежели у них винтовки.
- Вот у меня случай такой вышел, - добавил молодой, доставая кисет, - что если бы не оружие, искала бы моя Маланья другого муженька.
- А ну, ну, расскажи-ка.
- Очень даже просто. Ехали мы, значит, из Лепсов (Лепсинск) на восьми бричках, да нас пятеро, и заночевали мы на перевале. Ночь темная, ничего не видать, а место нехорошее: конокрадов много. Составили мы брички кругом, а коней внутрь пустили…
- Ну, это первое дело, - перебил рассказчика какой-то возчик, - а то, смотришь, кони враз и растают…
- Эй, Тимоха, брось, не мешай человеку рассказывать, язви тебя в душу…
- Ну, хорошо, разложили мы огонь и давай чай греть, ан, глядим, словно тени кругом пляшут. Ну, думаем, неладно, это, должно, благодетели по коням охотятся. Забыли мы про чай, разбросали огонь, легли у бричек и смотрим, что будет. А место-то глухое: кругом на десятки верст мужика не увидишь, опять же ночь, темно… Ну, хорошо. У меня да у Федьки Косого было по ружью; легли мы с ним в разных углах и приготовились. Вдруг, как загыкнут, заорут, да к нам верхами человек двадцать киргиз и разов пять как пальнут… Известно, кони испугались, забились, прямо брички перескочить хотят. Мы ничего, молчим; они опять наскакивают, палят, а мы ни гу-гу! И так несколько раз подскакивали, пока прямо у самых бричек оказались. Тут мы с Федькой враз как пальнем в них… закричал один: «Алла алла». Должно, ранили, и все наутек пустились. Больше их и не видно было: напугались, значит, а как наутро тронулись мы, смотрим, двое киргиз подъезжают к нам и «арзану» предлагают… Плюнули мы и поехали дальше: что с них возьмешь?
- Верно, - подтвердил Трофимов, - с киргиза ничего не возьмешь: нашалит, а сам в горы, лови его там. У него конь, как коза, по горам лазает, да к тому же он всякую щель знает; где же его нагонишь, а и нагонишь - не обрадуешься… Тут вот недавно тоже случай был. Жена комиссара из Сергиополя ехала в Гавриловку, так ее на станции одной почтовой голышом пустили: т. е., начисто ограбили и коней угнали. Комиссар узнал - осердился, кинулся с десятком солдат, искал, искал, в самые горы забрался, в самую глубь ихнюю. Смотрят, табун ходит, а в табуне как раз и его кони. Он, было, хотел их забрать, а тут как набежит киргиз видимо-невидимо, да как давай на него напирать, так человек и рад был, что живого выпустили. Ведь у них винтовок-то по горам напрятано, сколько хочешь. «Нет, - говорят ему, - тут никаких таких твоих коней и уходи, пока цел». Так несолоно хлебавши и уехал человек: сердце свое только растревожил. Заявил, конечно, куда следует, да какой из этого толк: ищи ветра в поле, а киргиза в горах, - насмешливо прибавил он и с досадой плюнул.
__________
Между тем, через пару часов паром отделился от противоположного берега и снова шел к нам. Мои ребята зашевелились. Они подкатили брички к тому месту берега, куда должен был подойти паром, и окружили их плотной стеной. Остальные возчики неистово ругались, глядя на нас, и порывались прорваться, но куда тут…
Паром подходил. Вот его уже подхватили канатами и привязали к берегу. Он был уже стар и ненадежен; перила его качались, настил расшатался вдребезги, и весь он жалобно скрипел и кряхтел, как старик под тяжелой ношей. Но на это, конечно, никто не обращал никакого внимания и, как только он был разгружен, мои возчики начали энергично заталкивать на него брички и заводить коней. Напрасно хозяин кричал, надрываясь, и ругался: мокрые от пота мужики загоняли еще и еще лошадей, пока паром не был забит до отказа.
Только тогда они успокоились, расселись на возах и, держа под уздцы своих коней, усталые, но счастливые, закурили и, посмеиваясь, смотрели на волновавшегося хозяина и ругавшихся на берегу мужиков. Мы с Трофимом тоже расселись на нашей бричке, довольные, что так легко выпутались из невеселого положения, и с нетерпением ждали, когда же, наконец, тронемся. Но вот оттащили сходни, отвязали канаты, и паром поплыл. Испуганные лошади затопали, заволновались, а одна чуть не выскочила совсем. Паром накренился, но все обошлось, и мы стремительно пошли вниз, направляясь к середине к видневшимся значкам, показывавшим дорогу.
Вдруг - трах!.. Паром со всего размаха наскочил на мель и завертелся, как волчок. Я подумал, что дело скверно. Трофимов закрестился дрожащими руками, сидевший на лошади киргиз в заплатанном чапане испуганно закричал: «Ой бой»… Лошади чуть не взбесились, поднимались на дыбы и отчаянно ржали. Перегруженный паром, казалось, вот-вот опрокинется, и всем нам придется познакомится с буйными водами Или.
Рулевой Пашка, оборванный парень с широкой грудью и с красным обветренным лицом, с надувшимися от натуги жилами, всей своей тяжестью налег на огромное рулевое весло. Гребцы схватились за шесты. Прошло насколько томительных минут и, наконец, паром со стоном сдвинулся с мели.
Но вот и берег. «Уф… Ну-ну…»
Трофимов, не помня себя от радости, потирал руки и бормотал:
- Слава тебе, господи, мать честная… пронесло…
Заросший лесом берег был весь заполнен бричками и людьми, ожидавшими переправы. Какая-то предприимчивая баба расположилась у подножья огромного карагача, с самоваром и грудой клевера, открыв, так сказать, своеобразный отель.
Хотя чай был яблочный, а глиняные чашки грязны, но я с наслаждением глотал горячую воду и слушал жалобы хозяйки-вдовы на плохие дела:
- Кабы сокол-то мой не преставился о прошлой годе, разве я бы бедовала… Что тут заработаешь за день? Чуть только на хлеб хватает, а ведь девоньки-то махонькие, - пить, есть хотят…
Все еще красный от напряжения, сопя, как загнанная лошадь, подошел к нам оборванный Пашка и устало разлегся около меня. Я предложил ему чаю. Он усмехнулся:
- Спасибо, товарищ… Что чай - ерунда: теперь бы самогону хватить стаканчик.
- А вы любитель?
Он исподлобья посмотрел на меня и яростно сплюнул.
- Вот если бы вам пришлось, как мне, целый день рулем ворочать, так не то что самогону, керосину бы выпили, чтобы только жисть свою собачью забыть.
Он утомленно закрыл глаза, взъерошил слипшиеся волосы и глубоко вздохнул широкой, волосатой грудью:
- Я вот артистом был в цирке: на трапеции работал. Бывало, выйдешь - цирк трясется от криков: браво, бис… а потом, как ногу-то сломал да повалялся в больнице, так вот теперь и приходится этой дунганской сволочи служить.
- Какие же у вас условия работы?
- Условия… - насмешливо повторил он, - какие тут могут быть условия, когда безработных, как собак нерезаных. С восхода до захода солнца работаешь тут в воде и за эту каторгу получаешь 10 целковых в месяц. А не хочешь - пинка в зад получишь: шпаны-то тут много.
Он сердито потряс кулаком:
- Кабы моя воля была, я бы этой собаке-хозяину зубы все бы повыбил: сам зарабатывает в месяц рублей 500, а нам милостыню кидает.
- А вы состоите членом профсоюза?
- Какого тут лешего, профсоюз… мы, как на работу стали, таки в Джаркенте-то не бывали, черта нам профсоюз поможет тут…
Я был возмущен этой неслыханной эксплоатацией и обещал рулевому поговорить об условиях работы паромщиков с профсоюзом в Джаркенте, а ему и его товарищам посоветовал написать туда же заявление. Но, видно, боязнь остаться без куска хлеба и недоверие к профсоюзу были так сильны, что заявления я так и не получил, несмотря на то, что предложил свои услуги. Будучи в Джаркенте, я поднял этот вопрос, и мне обещали, что дело выяснят, но чем все это кончилось - не знаю…
__________
До города оставалось еще 42 версты, и довольный Трофимов, усмехаясь и хихикая все время, подгонял лошадей - коренника Буланку словами, а рыжую пристяжку коротким толстый кнутом:
- Ай да ловко, - бормотал он, - простояли бы тут мы, нечего сказать, кабы не мужички… А и до чего же ловкие ребята - одно слово, молодцы… Ну, ты же, Буланка, двигай, шельма, что ли… Ты у меня конь серьезный, наддай маленечко…
И рослый статный коренник бодро выбрасывал ноги, подтаскивая отстававшую пристяжку.
Дорога была неважная; песок, пыль, выбоины на каждом шагу. Было жарко. Чувствовалась огромная разница в климате между этим местом и Каркарой. Здесь уже раскинулись виноградники, бесчисленные бахчи, и кое-где дремали залитые водой рисовые поля. В отдалении ярко блестели снега Джунгарского Алатау.
Показался поселок Бохгудзырь, бывшая огромная казачья станица Голубевская, где жил мой ямщик. Мы подъехали к его дому, просторному и чистому, переменили уставшую пристяжку на небольшую серую кобылу и через десять минут летели дальше к уже недалекому Джаркенту.
Дорога шла бесконечной аллеей карагачей, по преданию, посаженных еще китайцами. Промелькнули развалины китайской крепости, от которой осталась только полуразрушенная стена с бойницами. Оставшиеся нам 12 километров мы тащились не меньше 5 часов из-за разлившейся воды, размывшей дорогу и местами сделавшей ее совершенно непроезжей. Я нигде не видел такой массы воды, как здесь. Она текла отовсюду ручьями, ручейками, крохотными водопадами и беспрерывно растекалась, захватывая все новые и новые куски дороги.
На нашу беду пристяжка оказалась никудышной и совершенно отказывалась бежать. Напрасно Трофимов лупил ее почем зря и называл ее самыми нехорошими именами; к этому еще несколько разорвались постромки. Все это так разозлило моего ямщика, что я прямо не узнавал его. Лицо налилось кровью, глаза озверели: он так бил коней и так неистово ругался, что мне прямо страшно стало…
Но все имеет свой конец, и к вечеру мы уже подъезжали к Джаркенту, до того спрятавшемуся в зелени садов, что он издали казался одним огромный садом. Осторожно проехали по длинному деревянному мосту, переброшенному через реку Усек; он был стар, весь в огромных дырах и до того покосился, что жутко было ехать. Как он держится, этот мост, - один аллах ведает, а ничего, держится…
Проехали наполовину вырубленную, когда-то прекрасную карагачевую рощу, поднялись на гору и по бесконечно длинной зеленой улице въехали в Джаркент.
ПРОДОЛЖЕНИЕ