В стране семи рек. 6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи
А. Брискин. В стране семи рек: Очерки современного Семиречья. - М.; Л.: Государственное издательство, 1926.
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение.
ГЛАВА ШЕСТАЯВ гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи
Мы замолчали. Самовар, догорая, изредка всхлипывал; вечно голодные пчелы гудели кругом; надоедливо тутукали горлинки. Становилось душно.
Мы попрощались с хозяином и уселись в бричку. Веселая толпа парней и девок окружила нас плотным кольцом, и деревенские красавицы, подталкивая друг друга локтями, заглядывались на мои золотые зубы. Мы тронулись в путь под треньканье балалаек подвыпивших «самосидки» хлопцев и залихватскую русскую соленую частушку…
Проехали мимо спрятавшегося в зелени бывшего Святотроицкого монастыря с его пятиглавой церковью. Протрусили через Тюп - большое русское селение, раньше называвшееся Преображенское.
Недалеко отсюда находится священное дерево, которому поклоняются туземцы. Несмотря на то, что уже много веков кара-киргизы исповедуют ислам, среди них еще до сих пор сильны обычаи и верования языческой старины, и к этой священной иве съезжаются на поклонение киргизы со всего края.
Свернули в сторону, в деревню Николаевку, где жил Убей-Кобылин. В последнее время мой ямщик был мрачен и молчалив. Несколько раз я напрасно пытался вызвать его на разговор. Наконец я не выдержал и прямо спросил его: «Послушайте, Кобылин, что это с вами такое стало? Что вы такой скучный?»
Он криво усмехнулся растрескавшимися губами и угрюмо ответил, сгоняя кнутом тучи мух, насевших на воспаленные спины лошадей: «А что же болтать-то зря языком, мы, чай, люди рабочие».
Я сделал вид, что не понял намека.
- Это так, а все же я не пойму, отчего вы раньше были такой словоохотливый, а сейчас - как воды в рот набрали. Может быть, я вас чем-нибудь обидел?
Он живо обернулся и поспешно ответил:
- Нет, нет, что вы, я против вас худого ничего не имею. Цену вы дали мне хорошую, хлебом, чаем угощаете, теперь вот со мной ни к чему для себя в Николаевку едете, так что я могу против вас иметь-то?
- Ну, так чего же вы?
Он помолчал, поправил сиденье и заговорил.
- Вот уже три недели, как я дома не был: извозничал все. В Пишпек хлеб повез и вас теперь в Каракол везу. Уехал я из дому, дождя не было и до сих пор нету. А посеял я четыре десятины, и болит у меня сердце: сгорел, видно, хлеб-то… Вишь сухмень какая, а у меня земля-то вся богарная. Вот придется, значит, тогда одним извозом жить; а много ли на одной паре наработаешь? - Вот вы мне 40 рублей дали за проезд, так это богато. А то из Каракола в Пишпек пшеницу возишь 10 дней за 30 рублей. Так много ли тут разживешься-то? За клевер плати, за овес плати, за караван плати, что же тебе останется? А дома нехватки: того нет, этого нет, все не могу после «бунта» поправиться.
- А вы разве тоже пострадали от восстания?
Он как-то странно посмотрел на меня, отвернулся, опустил голову и ответил изменившимся хриплым шепотом:
- Как вернулся я с фронта германского домой, так ничего не нашел: ни хаты, ни жены. Детей у меня маленьких двоих киргизы поубили, а жену с собой угнали: сгибла, видно, у них там… Сначала мне в голову ударило. Думали, что помру, а потом привык, переехал в Николаевку, женился заново, да все вот не могу оправиться…
Он замолчал, замолчал и я. Мне стали понятны и его молчание, и угрюмый вид, и скрытая ненависть к киргизам…
«Ведь вот и у них, - думалось мне, - какой-нибудь несчастный Турсун до сих пор поминает свою зарубленную „марджу“ (жену) и сожженный аул… Сколько же времени должно пройти, пока уляжется взаимная ненависть и русский крестьянин братски протянет руку бедняку-скотоводу? Скорей бы…»
__________
Показалась Николаевка, где была наша последняя остановка перед Караколом. Тощие, засохшие поля с редким и низеньким колосом пшеницы окончились. Потянулись невзрачные землянки, кое-где торчали пыльные деревья. Повсюду были разбросаны кучки кизяка.
Бедная деревня. Здесь третий год засуха. Крестьяне вынуждены поголовно заниматься извозом, и хозяйства постепенно приходят в упадок. Хатка Кобылина была на краю деревни и значительно хуже соседних. Одна низкая комната с крохотным оконцем, земляным полом и огромной деревянной кроватью составляла все помещение хозяина. В углу стояла русская печь, откуда вкусно пахло свежим хлебом. Под закоптевшими иконами висел вырезанный из календаря портрет Ленина; рядом с ним красовался какой-то увешанный орденами генерал с раздвоенной пышной бородой. Загаженные мухами, тучами носившимися по комнате, висели фотографические карточки каких-то лихих унтер-офицеров и солдат.
Хозяйка - худая некрасивая баба, с вздернутый носом и большим животом - за руку поздоровалась с мужем и принялась хлопотать по хозяйству. Я уселся в углу и наблюдал, как комната быстро наполнялась односельчанами хозяина, почти исключительно женщинами, прослышавшими о приезде Кобылина. Все засыпали его вопросами о своих мужьях, сыновьях; спрашивали когда они приедут, хороший ли груз везут, почем в городе мануфактура. Убей-Кобылин едва успевал отвечать на вопросы, и, сидя в новой рубахе, вымытый, у стола, он старался ни одного вопроса не оставить без внимания.
Я удивлялся ему. Только что жена убила в нем последнюю надежду, сообщив, что хлеб по всей деревне совершенно выгорел. Он ничего не сказал; только провел языком по засохшим губам и молча принялся умываться. И теперь, сидя за столом, он был так спокоен и ровен, как будто бы с ним не произошло никакого несчастья, как будто бы снова не посмеялась над ним облитая мужицким потом земля.
Мое вниманье привлекла одна молодая еще баба с румяным лицом и бойкой речью.
Ба, что-то знакомое в этой речи.
- Слушай, тетка, ты какой губернии?
Она повернулась ко мне:
- Мы-то, мы магилевские.
- Вот как? И я оттуда.
- Да ну! - обрадовалась она. - Из самого Магилева?
- Из самого, - подтвердил я.
Она начала подробно расспрашивать меня о своей старой родине, откуда она выехала лет 15 тому назад.
- А чи правда ето, что в Магилеве теперь паны, холера бы их забрала?
- Сейчас нет; были в 18-м году с месяц, да их быстро вытурили.
- Чей же ен теперь будет, Магилев-то? Чи русский, чи какой другой?
- Русский, русский, - успокоил я ее.
- А у нас тут казали, что Магилев уже не наш, а какой-то другой нацыи.
- Наоборот, - и я рассказал ей про Белорусскую автономию.
- Вот оно что, - протянула она. - Что же яны тут брешуть… А хорошо у нас в Магилевской-то губернии, - вздохнула моя землячка. - Лес это тебе стоит густой-густой: и березничек, и сосновник, и орешник, и малинка тебе, и земляника. Речки-то у нас тихие-тихие; песочек на дне так и светит. Во поле выйдешь, за десять верст видать, все ровно-ровнехонько. А тут чего хорошего: одни горы, да вода бежит, как угорелая. Нет, - решительно закончила она, - у нас в Магилевской куды лучше…
Эту тоску по родине я частенько замечал у крестьян, даже у тех, кто хорошо устроился. Те же, кому не везло, те частенько вспоминали родную деревню.
Кобылин поднялся:
- Ну, Дарья, пора ехать, а то не успею обратно сегодня вернуться. Чего тебе из города привезти-то?
- А привези ты мне сахару, да соли, да порошков захвати от живота, а то цельную неделю болит.
- Ладно, привезу…
Привязанная на цепь большая лохматая собака бешено прыгала, заливаясь хриплым лаем, и под этот аккомпанемент мы тронулись в путь к долгожданному Караколу, до которого оставалось 25 верст.
__________
Кончалась четырехсотверстная дорога. Как ни было интересно все новое, что пришлось увидеть, мне надоела до чертиков шестидневная тряска, неумолимая пыль и бесконечный чий.
Иссык-Куль мы оставили в стороне и теперь ехали по широкой равнине мимо волнующихся полей пшеницы и желтой сурепки. Дорога становилась оживленнее: чувствовалась близость города. Живописными группами скакали в облаках пыли киргизы, медленно тянулись обозы с хлебом, часто попадались одинокие брички с пассажирами. С котомкой за плечами, босиком, плелись пешеходы; босой дунганин в китайской кофте беспрерывно подгонял ишака коротенькой палочкой. А на горизонте со всех сторон поднимались могучие горные хребты Тянь-Шаня, с сияющими снежными вершинами.
Вот, наконец, долгожданный Каракол. Издали видна широко раскинувшаяся зеленая масса, и только когда подъезжаешь ближе, различаешь в ней отдельные домики.
Мы едем бесконечно длинной широкой улицей, обсаженной чудесными пирамидальными тополями, вытянувшимися в ниточку вдоль глиняных дувалов. Постепенно выплывают спрятавшиеся уютные деревянные домики со ставнями, крашеными крылечками и любопытными обывателями на скамейках.
Проезжаем каменный шумливый базар с бесчисленными лавками, палатками, чай-ханами и дунганскими столовыми. С треском пролетаем широкий арык и снова катим по правильно разбитым улицам. Наконец, мы подъехали к моим знакомым, где меня уже ждали. Не успели мы заехать в гостеприимно раскрытые ворота, как на нас набросились четыре огромных волкодава, очевидно, твердо решившие стащить нас с повозки. Понадобились соединенные усилия семьи моих знакомых и двух сторожей, чтобы разогнать рассвирепевших собак.
Первый вопрос, с которым я обратился к хозяину, милейшему Мавруцкому, был: «Нельзя ли где-нибудь помыться в бане?»
И неудивительно - я был пропылен насквозь, загорел, как цыган, а мой белый костюм был грязен до невероятности. Всю дорогу я не мылся, губы растрескались, а спутавшиеся волосы, с застрявшим в них клевером, образовали на моей голове какой- то колтун. Мавруцкий засмеялся: «Ну, знаете, римских бань, к сожалению, предложить не могу, а вот горячую воду, пожалуй, достать можно».
__________
Прошло несколько часов, пока я привел себя хоть немного в порядок и мог осмотреться.
Дом моих знакомых ремонтировался, и за недостатком комнат мне разбили палатку в саду. Сказать по совести, я был очень доволен своей оригинальной «квартирой».
Сад был большой и страшно запущенный; масса плодовых деревьев была перемешана с огромными тополями, образовавшими несколько длинных густых аллей, придававших этому саду вид парка. Повсюду бежали арыки с чудесной горной водой; многочисленные разросшиеся кусты красной смородины и сирени образовали местами такие чащи, сквозь которые трудно было пробраться. Сад был так велик, что из моей палатки не слышно было, как мне кричали из дому, и ночью я чувствовал себя, как в лесу.
Три полукровных коня и рыжая корова бродили здесь круглые сутки на подножном корму, и часто ночью я просыпался от треска ломавшихся веток и тяжкого сопенья животных. Собаки, с которыми я быстро подружился, часто приходили ко мне в гости и чутко оберегали мой сон: при малейшем подозрительном шорохе они пулей неслись с бешеным лаем, и можно бы заранее пожалеть того, кто попадался им на зубы.
__________
Каракол произвел на меня прекрасное впечатление. Когда я ехал сюда, мне говорили, что здесь с непривычки трудно дышать вследствие высоты города над уровней моря (1.700 метров). Не знаю, как другие, но что касается меня, то кроме удовольствия я ничего не испытывал, вдыхая удивительно чистый горный воздух Каракола.
Расположенный у подножья высочайших гор, с трех сторон окружающих город, на берегу сказочного озера город чрезвычайно живописен.
Караколом он собственно стал недавно, уже после революции. До этого он назывался Пржевальском - в честь знаменитого путешественника и исследователя природы центральной Азии Пржевальского, который был похоронен на крутом берегу Иссык- Куля. Бронзовый орел с распростертыми крыльями, стоя на гранитной скале и попирая карту Азии, до сих пор охраняет его могилу.
До его смерти (1888 г.) город назывался по имени протекающей через него речки Караколом («кара-кол» обозначает - черная река); после революции город снова вспомнил полузабытое имя.
В центре Каракола расположен прекрасный сад с массой разнообразных деревьев, но запущенный и грязный. Тенистые, густые аллеи уставлены сгнившими скамейками; валяются папиросные окурки, спичечные коробки и рваная бумага. Какой-то каракольский завкомхозом хотел, очевидно, пожать лавры блестящего администратора и наставил в самой середине аллей ряд низеньких столбов для фонарей, но, видно, сменили зава, и так и остались покосившиеся столбы без фонарей.
Есть в городе недурная библиотека, куда я зашел за газетами. Заведующий, бойкий гражданин лет 30, выразил сожаление, что не может предложить свежих газет «уважаемому товарищу», ввиду того, что почта ходит в Пишпек только два раза в неделю и очень неаккуратно.
Я похвалил библиотеку и узнал при этом, что три тысячи томов были растащены «несознательными гражданами» на «цыгарки».
На стене внесли старинные портреты; я остановился перед одним из них, изображавшим какого-то молодого офицера двадцатых годов прошлого века. Заведующий любезно пришел ко мне на помощь:
- Это нарисован Барклай де Толли, а повесили мы его сюда потому, что он похож на Пушкина.
- Что?..
- У нас, видите ли, - объяснил мне зав, - во всем городе портрета Пушкина не могли найти, а библиотека без портрета самого великого русского писателя, сами понимаете, не годится.
Я нашелся только сказать:
- Но, помилуйте, гражданин, здесь ведь нарисован военный, а Пушкин-то ведь штатский был.
- Это ничего, - успокоил меня заведующий. - Подумают, что Пушкин студентом нарисован, а тогда, сами знаете, что офицер, что студент - одно и то же было.
Я едва успел выскочить на улицу, чтобы вдоволь посмеяться этой истории, которой могло бы позавидовать само Пошехонье.
__________
Из всех туркестанских городов Каракол, вероятно, единственный, который мало пострадал за годы революции и гражданской войны и, конечно, единственный, не знающий квартирного кризиса.
Обыватели до сих пор свободно расположились в просторных, уютных деревянных домиках, с тенистыми густыми садами и недоверчиво улыбаются тому, что в Москве живут втроем в одной комнате. Отрезанный сотнями верст от железной дороги, спрятавшись в горах на границе с Китаем, он живет своей особой серенькой жизнью, заполняя ее картами, водкой и бесконечными сплетнями. Здесь даже нет кино, а заехавший сюда в кои-то веки из Пишпека случайный актер вызывает бешеные восторги невзыскательных зрителей.
Традиционное семиреченское гостеприимство сохранилось здесь во всей своей силе, и вы жестоко обидите хозяина, если, зайдя к нему, откажетесь выпить и закусить с ним. А пьют здесь зверски… По каким-то причинам в Семиречье все время свободно продавался спирт, и каракольцы, очевидно, из патриотических побуждений, энергично поддерживают водочную промышленность.
Мне пришлось здесь быть на обеде у одного заведующего крупным местным учреждением. Собралось десятка два завов, замов и просто приятелей хозяина с женами, детьми и даже грудными младенцами. Пировали часов пять; выпито при этом было столько, что можно было всей этой водкой основательно полить улицу, а публика - как ни в чем не бывало. Завели граммофон, притащили балалайки и даже гармонь, и пошли так откалывать русскую, что мне стало страшно за целость полов.
Пришлось «схватить в охапку кушак и шапку и скорей без памяти домой»…
Из пятнадцатитысячного населения города русских здесь только тысяч шесть, остальные - кара-киргизы, узбеки, дунгане, татары и какие-то другие национальности, которых я даже не мог определить.
В то время как русская часть населения главным образом поставляет в бесчисленные даже в Караколе канцелярские учреждения советских чиновников, остальное население покупает, продает и занимается контрабандной торговлей с Китаем.
Несмотря на то, что Каракол является окружным городом Киргизистана, здесь мало служащих кара-киргиз. Впрочем, это явление общее для всего края. Слой кара-киргизской интеллигенции очень тонок; среди них ни одного человека с высшим образованием, а со средним всего только несколько человек. Интеллигенцию составляют главным образом бывшие переводчики, бывшие мелкие чиновники и учителя низших школ. Сейчас подрастет новое, уже советское, поколение интеллигентных работников, но пока интеллигенции все-таки чрезвычайно мало. Масса же почти поголовно безграмотна, и пройдет еще много времени, пока она будет в состоянии дать своих работников в достаточном числе.
Интеллигенция занимает командные высоты в области и возглавляет большинство местных учреждений.
Необходимо отметить, что небольшая часть этой интеллигенции еще тесно связана с байско-манапским элементом и является плохим проводником советской политики. Лучшей части работников кара-киргиз приходится вести с ними энергичную борьбу за проведение правильной политико-экономической линии в деревне и ауле.
Этим наличием в аппарате чуждой советской власти националистической группы объясняется целый ряд произведенных ошибок, вызывающих справедливые нарекания со стороны населения.
Это - больной вопрос, впрочем, не только Киргизистана, но и Казакистана, по крайней мере, поскольку мне приходилось с этим сталкиваться в Джетысуйской губернии. Среди туземцев Джетысу еще сильны родовые отношения; «баи» и «манапы» пользуются еще огромным влиянием среди остальной массы, и нужна тонкая и гибкая политика, чтобы высвободить из-под влияния богатой верхушки туземные массы.
Этим именно и объясняется осторожный подход к этому больному вопросу местных ответственных работников и те трения, которые так часто возникают здесь между различными группами.
Этим же наличием в командной верхушке чуждых по идеологии пролетарской власти отдельных работников объясняется в значительной степени сильно развитое здесь взяточничество и частое заострение национального вопроса. Но быстрый рост советской общественности, укрепление советских партийных органов и втягивание в работу молодежи постепенно парализуют влияние этих лиц. В результате непрерывной кампании за оздоровление советского аппарата в Джетысу, за изживание националистических тенденций - уже сейчас достигнуты большие успехи, и чуждые Соввласти элементы все больше и больше теряют свое значение.
Общественная жизнь города очень слаба. Конечно, и здесь все совсем как у людей: есть всякие общественные учреждения и организации, но все это работает из рук вон плохо. О «смычке города с деревней» здесь тоже что-то слыхали, но пока ничего не сделали.
Вообще жизнь здесь идет с опозданием на 2-3 года относительно Ташкента. Последний для каракольца «центр». Караколец, конечно, знает, что существует Москва, но это где-то за тридевять земель, что-то не совсем ясное, а Ташкент здесь, в Туркестане (это «здесь» - за добрую тысячу километров).
Пожалуй, самый больной вопрос города, да и всего уезда - его отдаленность от железной дороги. Главное богатство населения - хлеб - вследствие этого почти не имеет сбыта, и еще совсем недавно пшеница здесь продавалась по 25-30 коп. пуд.
И неудивительно: фрахт обходится в среднем до Пишпека в 1 рубль с пуда, и при дешевом хлебе в Пишпекском уезде не было, конечно, никакого смысла везти хлеб из Каракола. Но теперь, в связи с недородом, хлеб начали закупать и здесь. Закупают его и Госбанк, и Хлебопродукт, и частные лица, но сотни тысяч пудов и сейчас еще лежат без пользы и не могут быть вывезены. Мне говорили компетентные лица, что в Каракольском уезде можно найти излишков не меньше 10 тысяч тонн.
Сейчас строятся два парохода, которые будут по Иссык-Кулю перебрасывать хлеб в Рыбачье, и оттуда через Буамское ущелье он пойдет в Пишпек. Если еще сюда перебросят автогрузовой транспорт, как об этом говорят, то край значительно оживится.
__________
Каракол славится своими окрестностями во всем Туркестане.
Я, грешный человек, когда ехал туда, боялся разочарования, зная туркестанцев как заядлых патриотов своего края. Но действительность превзошла все мои ожидания, и я понимаю теперь, почему Каракольский уезд называют Швейцарией Туркестана. На меня лично здешние горы-исполины, бешеные потоки и водопады произвели глубокое впечатление, и я целыми днями пропадал в удивительно красивых пустынных ущельях, где кругом на десятки верст не увидишь человека.
Здесь раздолье охотнику… По отвесным кручам карабкаются «тике» (горные козлы), по узеньким тропинкам пробираются кабаны, а в лесных дебрях зорко притаились хищные барсы. Недаром в дореволюционные годы приезжали сюда на охоту аристократы со всего света, и сам скучающий принц Уэльский [Точнее, принц баварский Арнульф. - rus_turk.] «осчастливил» Каракол.
Километрах в 20 от города, там, где из тенистого ущелья с ревом вырывается горная речка Джетыгуз, разбиваясь об утесы, прозванные туземцами Джеты-Огуз (семь быков), находятся горячие серные ключи с температурой до 43°, куда съезжается для лечения масса народа. Но мне лично гораздо больше понравились Аксуйские горные ключи, расположенные на речке Аксу (белая вода).
Километрах в 10 от города есть большая русская деревня Аксуйка, от которой идет дорога на ключи. Я нарочно поехал туда не по колесной дороге, которая доходит почти до самых ключей, а другим, лесистым берегом ущелья по узенькой горной тропинке.
Крутые бока ущелья заросли картинно красивыми елками. В глубине, скрытая деревьями, прыгала и ревела белая от пены вода. Тропинка шла густым лесом, прихотливо извиваясь и местами суживаясь до того, что только склонившись к шее лошади можно было проехать, не задевая ветвей.
Через несколько верст такого пути я увидел, наконец, внизу крыши построек этого, с позволения сказать, курорта.
Я попробовал спуститься верхом, но это оказалось невозможным: даже привычная киргизская лошадь отказывалась итти по узенькой, заваленной камнями тропинке, чуть ли не отвесно спускавшейся к берегу реки. Пришлось спешиться и тащить за собой лошадь, продираясь сквозь цепкий кустарник и спотыкаясь о камни. Местами приходилось прыгать вниз с камня на камень и тащить изо всех сил за собой упирающуюся лошадь.
Наконец, после часа утомительного спуска, я оказался на берегу красавицы Аксуйки.
Предстояла нелегкая задача перебраться на другой берег. Переехать верхом нельзя было и думать: так бешено крутила и била об огромные камни вода, а жалкий мост не выдержал бы лошади. Я снял седло, подтащил своего коня к воде и изо всех сил ударил его «камчой». Лошадь рванулась, прыгнула в реку и, напрягая все силы, вылезла на другой берег. Сам я, таща за собой седло, перешел Аксуйку по дрожавшим мосткам и, поручив лошадь попечению какого-то киргиза, отправился знакомиться с «курортом».
Здесь бьет несколько горячих щелочных ключей с разной температурой (наивысшая - З9° по Цельсию). Больных съехалось столько, что очереди ждали целыми днями, расположившись под открытый небом, так как курортный барак вмещает очень мало народу.
Я не знаю целебных свойств здешних ванн, но местные жители их очень расхваливают. Могу только выразить сожаление, что этот «курорт» содержится в отчаянном беспорядке. При нем нет даже врача, и обслуживает больных какой-то малограмотный ротный фельдшер.
Километрах в 15, выше в горах, у самой снеговой линии есть другая группа источников, которую киргизы называют Алтын-Орасан (золотой ключ). Мне, к сожалению, не удалось туда попасть, но, по общему отзыву, местность, где расположены ключи, удивительно красива. Что касается целебных свойств ключей Алтын-Орасана, то они пользуются такой известностью, что киргизы приезжают сюда за сотни верст, даже из Китая, лечиться, главным образом, от сифилиса.
Сифилис - бич киргиз. Точных статистических данных по этому вопросу никаких нет, но говорят, что им больны не меньше 50% всех туземцев; есть районы, где болеют чуть ли не поголовно целые роды, а между тем медицинская помощь очень слаба: на весь Каракольский уезд, с его 160 тысячами населения только в Караколе имеются 2-3 врача и одна относительно сносная аптека.
Вообще в Джетысу медицинская часть поставлена отвратительно, и если еще в городе можно получить кое-какую помощь, то деревня и аул совершенно беспомощны и обходятся, как и встарь, знахарями и шаманами (баксы).
ПРОДОЛЖЕНИЕ
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение.
ГЛАВА ШЕСТАЯВ гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи
Мы замолчали. Самовар, догорая, изредка всхлипывал; вечно голодные пчелы гудели кругом; надоедливо тутукали горлинки. Становилось душно.
Мы попрощались с хозяином и уселись в бричку. Веселая толпа парней и девок окружила нас плотным кольцом, и деревенские красавицы, подталкивая друг друга локтями, заглядывались на мои золотые зубы. Мы тронулись в путь под треньканье балалаек подвыпивших «самосидки» хлопцев и залихватскую русскую соленую частушку…
Проехали мимо спрятавшегося в зелени бывшего Святотроицкого монастыря с его пятиглавой церковью. Протрусили через Тюп - большое русское селение, раньше называвшееся Преображенское.
Недалеко отсюда находится священное дерево, которому поклоняются туземцы. Несмотря на то, что уже много веков кара-киргизы исповедуют ислам, среди них еще до сих пор сильны обычаи и верования языческой старины, и к этой священной иве съезжаются на поклонение киргизы со всего края.
Свернули в сторону, в деревню Николаевку, где жил Убей-Кобылин. В последнее время мой ямщик был мрачен и молчалив. Несколько раз я напрасно пытался вызвать его на разговор. Наконец я не выдержал и прямо спросил его: «Послушайте, Кобылин, что это с вами такое стало? Что вы такой скучный?»
Он криво усмехнулся растрескавшимися губами и угрюмо ответил, сгоняя кнутом тучи мух, насевших на воспаленные спины лошадей: «А что же болтать-то зря языком, мы, чай, люди рабочие».
Я сделал вид, что не понял намека.
- Это так, а все же я не пойму, отчего вы раньше были такой словоохотливый, а сейчас - как воды в рот набрали. Может быть, я вас чем-нибудь обидел?
Он живо обернулся и поспешно ответил:
- Нет, нет, что вы, я против вас худого ничего не имею. Цену вы дали мне хорошую, хлебом, чаем угощаете, теперь вот со мной ни к чему для себя в Николаевку едете, так что я могу против вас иметь-то?
- Ну, так чего же вы?
Он помолчал, поправил сиденье и заговорил.
- Вот уже три недели, как я дома не был: извозничал все. В Пишпек хлеб повез и вас теперь в Каракол везу. Уехал я из дому, дождя не было и до сих пор нету. А посеял я четыре десятины, и болит у меня сердце: сгорел, видно, хлеб-то… Вишь сухмень какая, а у меня земля-то вся богарная. Вот придется, значит, тогда одним извозом жить; а много ли на одной паре наработаешь? - Вот вы мне 40 рублей дали за проезд, так это богато. А то из Каракола в Пишпек пшеницу возишь 10 дней за 30 рублей. Так много ли тут разживешься-то? За клевер плати, за овес плати, за караван плати, что же тебе останется? А дома нехватки: того нет, этого нет, все не могу после «бунта» поправиться.
- А вы разве тоже пострадали от восстания?
Он как-то странно посмотрел на меня, отвернулся, опустил голову и ответил изменившимся хриплым шепотом:
- Как вернулся я с фронта германского домой, так ничего не нашел: ни хаты, ни жены. Детей у меня маленьких двоих киргизы поубили, а жену с собой угнали: сгибла, видно, у них там… Сначала мне в голову ударило. Думали, что помру, а потом привык, переехал в Николаевку, женился заново, да все вот не могу оправиться…
Он замолчал, замолчал и я. Мне стали понятны и его молчание, и угрюмый вид, и скрытая ненависть к киргизам…
«Ведь вот и у них, - думалось мне, - какой-нибудь несчастный Турсун до сих пор поминает свою зарубленную „марджу“ (жену) и сожженный аул… Сколько же времени должно пройти, пока уляжется взаимная ненависть и русский крестьянин братски протянет руку бедняку-скотоводу? Скорей бы…»
__________
Показалась Николаевка, где была наша последняя остановка перед Караколом. Тощие, засохшие поля с редким и низеньким колосом пшеницы окончились. Потянулись невзрачные землянки, кое-где торчали пыльные деревья. Повсюду были разбросаны кучки кизяка.
Бедная деревня. Здесь третий год засуха. Крестьяне вынуждены поголовно заниматься извозом, и хозяйства постепенно приходят в упадок. Хатка Кобылина была на краю деревни и значительно хуже соседних. Одна низкая комната с крохотным оконцем, земляным полом и огромной деревянной кроватью составляла все помещение хозяина. В углу стояла русская печь, откуда вкусно пахло свежим хлебом. Под закоптевшими иконами висел вырезанный из календаря портрет Ленина; рядом с ним красовался какой-то увешанный орденами генерал с раздвоенной пышной бородой. Загаженные мухами, тучами носившимися по комнате, висели фотографические карточки каких-то лихих унтер-офицеров и солдат.
Хозяйка - худая некрасивая баба, с вздернутый носом и большим животом - за руку поздоровалась с мужем и принялась хлопотать по хозяйству. Я уселся в углу и наблюдал, как комната быстро наполнялась односельчанами хозяина, почти исключительно женщинами, прослышавшими о приезде Кобылина. Все засыпали его вопросами о своих мужьях, сыновьях; спрашивали когда они приедут, хороший ли груз везут, почем в городе мануфактура. Убей-Кобылин едва успевал отвечать на вопросы, и, сидя в новой рубахе, вымытый, у стола, он старался ни одного вопроса не оставить без внимания.
Я удивлялся ему. Только что жена убила в нем последнюю надежду, сообщив, что хлеб по всей деревне совершенно выгорел. Он ничего не сказал; только провел языком по засохшим губам и молча принялся умываться. И теперь, сидя за столом, он был так спокоен и ровен, как будто бы с ним не произошло никакого несчастья, как будто бы снова не посмеялась над ним облитая мужицким потом земля.
Мое вниманье привлекла одна молодая еще баба с румяным лицом и бойкой речью.
Ба, что-то знакомое в этой речи.
- Слушай, тетка, ты какой губернии?
Она повернулась ко мне:
- Мы-то, мы магилевские.
- Вот как? И я оттуда.
- Да ну! - обрадовалась она. - Из самого Магилева?
- Из самого, - подтвердил я.
Она начала подробно расспрашивать меня о своей старой родине, откуда она выехала лет 15 тому назад.
- А чи правда ето, что в Магилеве теперь паны, холера бы их забрала?
- Сейчас нет; были в 18-м году с месяц, да их быстро вытурили.
- Чей же ен теперь будет, Магилев-то? Чи русский, чи какой другой?
- Русский, русский, - успокоил я ее.
- А у нас тут казали, что Магилев уже не наш, а какой-то другой нацыи.
- Наоборот, - и я рассказал ей про Белорусскую автономию.
- Вот оно что, - протянула она. - Что же яны тут брешуть… А хорошо у нас в Магилевской-то губернии, - вздохнула моя землячка. - Лес это тебе стоит густой-густой: и березничек, и сосновник, и орешник, и малинка тебе, и земляника. Речки-то у нас тихие-тихие; песочек на дне так и светит. Во поле выйдешь, за десять верст видать, все ровно-ровнехонько. А тут чего хорошего: одни горы, да вода бежит, как угорелая. Нет, - решительно закончила она, - у нас в Магилевской куды лучше…
Эту тоску по родине я частенько замечал у крестьян, даже у тех, кто хорошо устроился. Те же, кому не везло, те частенько вспоминали родную деревню.
Кобылин поднялся:
- Ну, Дарья, пора ехать, а то не успею обратно сегодня вернуться. Чего тебе из города привезти-то?
- А привези ты мне сахару, да соли, да порошков захвати от живота, а то цельную неделю болит.
- Ладно, привезу…
Привязанная на цепь большая лохматая собака бешено прыгала, заливаясь хриплым лаем, и под этот аккомпанемент мы тронулись в путь к долгожданному Караколу, до которого оставалось 25 верст.
__________
Кончалась четырехсотверстная дорога. Как ни было интересно все новое, что пришлось увидеть, мне надоела до чертиков шестидневная тряска, неумолимая пыль и бесконечный чий.
Иссык-Куль мы оставили в стороне и теперь ехали по широкой равнине мимо волнующихся полей пшеницы и желтой сурепки. Дорога становилась оживленнее: чувствовалась близость города. Живописными группами скакали в облаках пыли киргизы, медленно тянулись обозы с хлебом, часто попадались одинокие брички с пассажирами. С котомкой за плечами, босиком, плелись пешеходы; босой дунганин в китайской кофте беспрерывно подгонял ишака коротенькой палочкой. А на горизонте со всех сторон поднимались могучие горные хребты Тянь-Шаня, с сияющими снежными вершинами.
Вот, наконец, долгожданный Каракол. Издали видна широко раскинувшаяся зеленая масса, и только когда подъезжаешь ближе, различаешь в ней отдельные домики.
Мы едем бесконечно длинной широкой улицей, обсаженной чудесными пирамидальными тополями, вытянувшимися в ниточку вдоль глиняных дувалов. Постепенно выплывают спрятавшиеся уютные деревянные домики со ставнями, крашеными крылечками и любопытными обывателями на скамейках.
Проезжаем каменный шумливый базар с бесчисленными лавками, палатками, чай-ханами и дунганскими столовыми. С треском пролетаем широкий арык и снова катим по правильно разбитым улицам. Наконец, мы подъехали к моим знакомым, где меня уже ждали. Не успели мы заехать в гостеприимно раскрытые ворота, как на нас набросились четыре огромных волкодава, очевидно, твердо решившие стащить нас с повозки. Понадобились соединенные усилия семьи моих знакомых и двух сторожей, чтобы разогнать рассвирепевших собак.
Первый вопрос, с которым я обратился к хозяину, милейшему Мавруцкому, был: «Нельзя ли где-нибудь помыться в бане?»
И неудивительно - я был пропылен насквозь, загорел, как цыган, а мой белый костюм был грязен до невероятности. Всю дорогу я не мылся, губы растрескались, а спутавшиеся волосы, с застрявшим в них клевером, образовали на моей голове какой- то колтун. Мавруцкий засмеялся: «Ну, знаете, римских бань, к сожалению, предложить не могу, а вот горячую воду, пожалуй, достать можно».
__________
Прошло несколько часов, пока я привел себя хоть немного в порядок и мог осмотреться.
Дом моих знакомых ремонтировался, и за недостатком комнат мне разбили палатку в саду. Сказать по совести, я был очень доволен своей оригинальной «квартирой».
Сад был большой и страшно запущенный; масса плодовых деревьев была перемешана с огромными тополями, образовавшими несколько длинных густых аллей, придававших этому саду вид парка. Повсюду бежали арыки с чудесной горной водой; многочисленные разросшиеся кусты красной смородины и сирени образовали местами такие чащи, сквозь которые трудно было пробраться. Сад был так велик, что из моей палатки не слышно было, как мне кричали из дому, и ночью я чувствовал себя, как в лесу.
Три полукровных коня и рыжая корова бродили здесь круглые сутки на подножном корму, и часто ночью я просыпался от треска ломавшихся веток и тяжкого сопенья животных. Собаки, с которыми я быстро подружился, часто приходили ко мне в гости и чутко оберегали мой сон: при малейшем подозрительном шорохе они пулей неслись с бешеным лаем, и можно бы заранее пожалеть того, кто попадался им на зубы.
__________
Каракол произвел на меня прекрасное впечатление. Когда я ехал сюда, мне говорили, что здесь с непривычки трудно дышать вследствие высоты города над уровней моря (1.700 метров). Не знаю, как другие, но что касается меня, то кроме удовольствия я ничего не испытывал, вдыхая удивительно чистый горный воздух Каракола.
Расположенный у подножья высочайших гор, с трех сторон окружающих город, на берегу сказочного озера город чрезвычайно живописен.
Караколом он собственно стал недавно, уже после революции. До этого он назывался Пржевальском - в честь знаменитого путешественника и исследователя природы центральной Азии Пржевальского, который был похоронен на крутом берегу Иссык- Куля. Бронзовый орел с распростертыми крыльями, стоя на гранитной скале и попирая карту Азии, до сих пор охраняет его могилу.
До его смерти (1888 г.) город назывался по имени протекающей через него речки Караколом («кара-кол» обозначает - черная река); после революции город снова вспомнил полузабытое имя.
В центре Каракола расположен прекрасный сад с массой разнообразных деревьев, но запущенный и грязный. Тенистые, густые аллеи уставлены сгнившими скамейками; валяются папиросные окурки, спичечные коробки и рваная бумага. Какой-то каракольский завкомхозом хотел, очевидно, пожать лавры блестящего администратора и наставил в самой середине аллей ряд низеньких столбов для фонарей, но, видно, сменили зава, и так и остались покосившиеся столбы без фонарей.
Есть в городе недурная библиотека, куда я зашел за газетами. Заведующий, бойкий гражданин лет 30, выразил сожаление, что не может предложить свежих газет «уважаемому товарищу», ввиду того, что почта ходит в Пишпек только два раза в неделю и очень неаккуратно.
Я похвалил библиотеку и узнал при этом, что три тысячи томов были растащены «несознательными гражданами» на «цыгарки».
На стене внесли старинные портреты; я остановился перед одним из них, изображавшим какого-то молодого офицера двадцатых годов прошлого века. Заведующий любезно пришел ко мне на помощь:
- Это нарисован Барклай де Толли, а повесили мы его сюда потому, что он похож на Пушкина.
- Что?..
- У нас, видите ли, - объяснил мне зав, - во всем городе портрета Пушкина не могли найти, а библиотека без портрета самого великого русского писателя, сами понимаете, не годится.
Я нашелся только сказать:
- Но, помилуйте, гражданин, здесь ведь нарисован военный, а Пушкин-то ведь штатский был.
- Это ничего, - успокоил меня заведующий. - Подумают, что Пушкин студентом нарисован, а тогда, сами знаете, что офицер, что студент - одно и то же было.
Я едва успел выскочить на улицу, чтобы вдоволь посмеяться этой истории, которой могло бы позавидовать само Пошехонье.
__________
Из всех туркестанских городов Каракол, вероятно, единственный, который мало пострадал за годы революции и гражданской войны и, конечно, единственный, не знающий квартирного кризиса.
Обыватели до сих пор свободно расположились в просторных, уютных деревянных домиках, с тенистыми густыми садами и недоверчиво улыбаются тому, что в Москве живут втроем в одной комнате. Отрезанный сотнями верст от железной дороги, спрятавшись в горах на границе с Китаем, он живет своей особой серенькой жизнью, заполняя ее картами, водкой и бесконечными сплетнями. Здесь даже нет кино, а заехавший сюда в кои-то веки из Пишпека случайный актер вызывает бешеные восторги невзыскательных зрителей.
Традиционное семиреченское гостеприимство сохранилось здесь во всей своей силе, и вы жестоко обидите хозяина, если, зайдя к нему, откажетесь выпить и закусить с ним. А пьют здесь зверски… По каким-то причинам в Семиречье все время свободно продавался спирт, и каракольцы, очевидно, из патриотических побуждений, энергично поддерживают водочную промышленность.
Мне пришлось здесь быть на обеде у одного заведующего крупным местным учреждением. Собралось десятка два завов, замов и просто приятелей хозяина с женами, детьми и даже грудными младенцами. Пировали часов пять; выпито при этом было столько, что можно было всей этой водкой основательно полить улицу, а публика - как ни в чем не бывало. Завели граммофон, притащили балалайки и даже гармонь, и пошли так откалывать русскую, что мне стало страшно за целость полов.
Пришлось «схватить в охапку кушак и шапку и скорей без памяти домой»…
Из пятнадцатитысячного населения города русских здесь только тысяч шесть, остальные - кара-киргизы, узбеки, дунгане, татары и какие-то другие национальности, которых я даже не мог определить.
В то время как русская часть населения главным образом поставляет в бесчисленные даже в Караколе канцелярские учреждения советских чиновников, остальное население покупает, продает и занимается контрабандной торговлей с Китаем.
Несмотря на то, что Каракол является окружным городом Киргизистана, здесь мало служащих кара-киргиз. Впрочем, это явление общее для всего края. Слой кара-киргизской интеллигенции очень тонок; среди них ни одного человека с высшим образованием, а со средним всего только несколько человек. Интеллигенцию составляют главным образом бывшие переводчики, бывшие мелкие чиновники и учителя низших школ. Сейчас подрастет новое, уже советское, поколение интеллигентных работников, но пока интеллигенции все-таки чрезвычайно мало. Масса же почти поголовно безграмотна, и пройдет еще много времени, пока она будет в состоянии дать своих работников в достаточном числе.
Интеллигенция занимает командные высоты в области и возглавляет большинство местных учреждений.
Необходимо отметить, что небольшая часть этой интеллигенции еще тесно связана с байско-манапским элементом и является плохим проводником советской политики. Лучшей части работников кара-киргиз приходится вести с ними энергичную борьбу за проведение правильной политико-экономической линии в деревне и ауле.
Этим наличием в аппарате чуждой советской власти националистической группы объясняется целый ряд произведенных ошибок, вызывающих справедливые нарекания со стороны населения.
Это - больной вопрос, впрочем, не только Киргизистана, но и Казакистана, по крайней мере, поскольку мне приходилось с этим сталкиваться в Джетысуйской губернии. Среди туземцев Джетысу еще сильны родовые отношения; «баи» и «манапы» пользуются еще огромным влиянием среди остальной массы, и нужна тонкая и гибкая политика, чтобы высвободить из-под влияния богатой верхушки туземные массы.
Этим именно и объясняется осторожный подход к этому больному вопросу местных ответственных работников и те трения, которые так часто возникают здесь между различными группами.
Этим же наличием в командной верхушке чуждых по идеологии пролетарской власти отдельных работников объясняется в значительной степени сильно развитое здесь взяточничество и частое заострение национального вопроса. Но быстрый рост советской общественности, укрепление советских партийных органов и втягивание в работу молодежи постепенно парализуют влияние этих лиц. В результате непрерывной кампании за оздоровление советского аппарата в Джетысу, за изживание националистических тенденций - уже сейчас достигнуты большие успехи, и чуждые Соввласти элементы все больше и больше теряют свое значение.
Общественная жизнь города очень слаба. Конечно, и здесь все совсем как у людей: есть всякие общественные учреждения и организации, но все это работает из рук вон плохо. О «смычке города с деревней» здесь тоже что-то слыхали, но пока ничего не сделали.
Вообще жизнь здесь идет с опозданием на 2-3 года относительно Ташкента. Последний для каракольца «центр». Караколец, конечно, знает, что существует Москва, но это где-то за тридевять земель, что-то не совсем ясное, а Ташкент здесь, в Туркестане (это «здесь» - за добрую тысячу километров).
Пожалуй, самый больной вопрос города, да и всего уезда - его отдаленность от железной дороги. Главное богатство населения - хлеб - вследствие этого почти не имеет сбыта, и еще совсем недавно пшеница здесь продавалась по 25-30 коп. пуд.
И неудивительно: фрахт обходится в среднем до Пишпека в 1 рубль с пуда, и при дешевом хлебе в Пишпекском уезде не было, конечно, никакого смысла везти хлеб из Каракола. Но теперь, в связи с недородом, хлеб начали закупать и здесь. Закупают его и Госбанк, и Хлебопродукт, и частные лица, но сотни тысяч пудов и сейчас еще лежат без пользы и не могут быть вывезены. Мне говорили компетентные лица, что в Каракольском уезде можно найти излишков не меньше 10 тысяч тонн.
Сейчас строятся два парохода, которые будут по Иссык-Кулю перебрасывать хлеб в Рыбачье, и оттуда через Буамское ущелье он пойдет в Пишпек. Если еще сюда перебросят автогрузовой транспорт, как об этом говорят, то край значительно оживится.
__________
Каракол славится своими окрестностями во всем Туркестане.
Я, грешный человек, когда ехал туда, боялся разочарования, зная туркестанцев как заядлых патриотов своего края. Но действительность превзошла все мои ожидания, и я понимаю теперь, почему Каракольский уезд называют Швейцарией Туркестана. На меня лично здешние горы-исполины, бешеные потоки и водопады произвели глубокое впечатление, и я целыми днями пропадал в удивительно красивых пустынных ущельях, где кругом на десятки верст не увидишь человека.
Здесь раздолье охотнику… По отвесным кручам карабкаются «тике» (горные козлы), по узеньким тропинкам пробираются кабаны, а в лесных дебрях зорко притаились хищные барсы. Недаром в дореволюционные годы приезжали сюда на охоту аристократы со всего света, и сам скучающий принц Уэльский [Точнее, принц баварский Арнульф. - rus_turk.] «осчастливил» Каракол.
Километрах в 20 от города, там, где из тенистого ущелья с ревом вырывается горная речка Джетыгуз, разбиваясь об утесы, прозванные туземцами Джеты-Огуз (семь быков), находятся горячие серные ключи с температурой до 43°, куда съезжается для лечения масса народа. Но мне лично гораздо больше понравились Аксуйские горные ключи, расположенные на речке Аксу (белая вода).
Километрах в 10 от города есть большая русская деревня Аксуйка, от которой идет дорога на ключи. Я нарочно поехал туда не по колесной дороге, которая доходит почти до самых ключей, а другим, лесистым берегом ущелья по узенькой горной тропинке.
Крутые бока ущелья заросли картинно красивыми елками. В глубине, скрытая деревьями, прыгала и ревела белая от пены вода. Тропинка шла густым лесом, прихотливо извиваясь и местами суживаясь до того, что только склонившись к шее лошади можно было проехать, не задевая ветвей.
Через несколько верст такого пути я увидел, наконец, внизу крыши построек этого, с позволения сказать, курорта.
Я попробовал спуститься верхом, но это оказалось невозможным: даже привычная киргизская лошадь отказывалась итти по узенькой, заваленной камнями тропинке, чуть ли не отвесно спускавшейся к берегу реки. Пришлось спешиться и тащить за собой лошадь, продираясь сквозь цепкий кустарник и спотыкаясь о камни. Местами приходилось прыгать вниз с камня на камень и тащить изо всех сил за собой упирающуюся лошадь.
Наконец, после часа утомительного спуска, я оказался на берегу красавицы Аксуйки.
Предстояла нелегкая задача перебраться на другой берег. Переехать верхом нельзя было и думать: так бешено крутила и била об огромные камни вода, а жалкий мост не выдержал бы лошади. Я снял седло, подтащил своего коня к воде и изо всех сил ударил его «камчой». Лошадь рванулась, прыгнула в реку и, напрягая все силы, вылезла на другой берег. Сам я, таща за собой седло, перешел Аксуйку по дрожавшим мосткам и, поручив лошадь попечению какого-то киргиза, отправился знакомиться с «курортом».
Здесь бьет несколько горячих щелочных ключей с разной температурой (наивысшая - З9° по Цельсию). Больных съехалось столько, что очереди ждали целыми днями, расположившись под открытый небом, так как курортный барак вмещает очень мало народу.
Я не знаю целебных свойств здешних ванн, но местные жители их очень расхваливают. Могу только выразить сожаление, что этот «курорт» содержится в отчаянном беспорядке. При нем нет даже врача, и обслуживает больных какой-то малограмотный ротный фельдшер.
Километрах в 15, выше в горах, у самой снеговой линии есть другая группа источников, которую киргизы называют Алтын-Орасан (золотой ключ). Мне, к сожалению, не удалось туда попасть, но, по общему отзыву, местность, где расположены ключи, удивительно красива. Что касается целебных свойств ключей Алтын-Орасана, то они пользуются такой известностью, что киргизы приезжают сюда за сотни верст, даже из Китая, лечиться, главным образом, от сифилиса.
Сифилис - бич киргиз. Точных статистических данных по этому вопросу никаких нет, но говорят, что им больны не меньше 50% всех туземцев; есть районы, где болеют чуть ли не поголовно целые роды, а между тем медицинская помощь очень слаба: на весь Каракольский уезд, с его 160 тысячами населения только в Караколе имеются 2-3 врача и одна относительно сносная аптека.
Вообще в Джетысу медицинская часть поставлена отвратительно, и если еще в городе можно получить кое-какую помощь, то деревня и аул совершенно беспомощны и обходятся, как и встарь, знахарями и шаманами (баксы).
ПРОДОЛЖЕНИЕ