Тьма непроглядная: Рассказ из гаремной жизни (7/7)
Н. Н. Каразин. Тьма непроглядная. Рассказ из гаремной жизни // Нива, 1898, № 8-13.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Сары-Кошма и Хатыча не сразу даже поняли, что такое случилось. Они, конечно, не уходили далеко и все слышали; они и вытащили обомлевшую улькун-ханым, спасли, так сказать, от побоев, а может, и от смертельного удара. Теперь вот возятся на кухне с нею, все привести в полное сознание никак не могут… И водою голову поливают, и живот ей растирают салом, и перья жженые дают нюхать, та отбивается, мычит, раза два и ту, и другую наотмашь кулаком прямо «в морду» хватила, - и странное дело: ни для Хатычи, ни для Сары-Кошмы совсем не грозна стала больше их улькун-ханым, - все равно как бы ровная. Уж, значит, не права, а виновата старуха непогрешимая стала, когда как падаль, без отпору, в ногах только валялась. Жалко им стало эту бедную ханым; только и думали жены о том, чтобы припрятать ее подальше, уберечь от новой вспышки хозяйского гнева, пока этот гнев не уляжется. Забыли они даже о том, что не худо бы теперь побежать на задворок, за коровником, посмотреть да послушать, что Суффи теперь будет с Эстер говорить, да что делать. Улькун-ханым уже их и в бока толкала, и глазами показывала, чтобы шли, а они возятся около, не понимают ее намеков. Рванулась улькун-ханым и сама поползла, да не осилила высокого кухонного порога и жадно припала ртом к медному ведру с холодною водою.
Эстер тоже все слышала. Она только на мгновение забежала в свою каморку, взглянуть на спящего мальчика, и тотчас же, крадучись, вернулась в кладовую и припала за ковром. Если она и не все поняла ясно, как следует, то во всяком случае довольно для того, чтобы убедиться, что грозную улькун-ханым в глаза обвиняли во лжи, в клевете, в слепой злобе против нее, Эстер, и ее Шарипки. Она и без того инстинктивно боялась старухи, не раз ловила на себе ее взгляды, полные ненависти, и не легко поддавалась влиянию ее притворных ласк. Улькун-ханым молчала, она не оправдывалась, она, как виноватая, валялась в ногах Суффи, страх сковал ее лживый язык, ну, значит, правда не на ее стороне… Обвинение Ольги Николаевны в том, что она хочет отбить у ней, Эстер, ее любимого мужа, падало само собою, и если вызванное им тяжкое, невыносимое подозрение еще не вполне рассеялось, то только потому, что старуха так резко сопоставила красоту русской женщины с ее собственным жалким, болезненным состоянием, и это сравнение бедная Эстер не могла забыть, не могла от него отделаться. Ей вот так и представлялись две пары ног: одна пара полная, белая, красивая, другая - худая, темная, с лоснящимися выступами костей, стукающихся друг о друга… фи!.. Да ведь Суффи тех полных красоты ног еще не видел. Ведь только она одна, Эстер, видела это чудное тело; но, конечно, она ничего Суффи рассказывать не будет, а глаза Олги, тоже красивые, глаза Суффи видел; зато и у ней, Эстер, сама Олга говорит, глаза еще даже лучше… надо только, чтобы Суффи и не видел бы никогда всего того, что ему не надо видеть, вот и все, а пока и у нее все придет в порядок… Ведь «сестра» обещала ей это и сдержит обещание, в этом сомневаться невозможно. Сказала русская, что мальчик выздоровеет - и выздоровел; сказала, что Суффи в гору пойдет - и пошел: какую красивую, дорогую штуку получил от самого генерала. Обещала ей вернуть красоту и здоровье - и вернет. Почему же это злой старухе Улькун этого так не хотелось? Старуха говорит, что мулла страшный и мощный, святой мулла Наурус - хороший человек, и его слушать надо, а Суффи - тоже властный, хороший человек, отличенный от прочих самим генералом, говорит, что подлому Науруске он ребра переломает…
Эти размышления совершенно неожиданно прерваны были мыслью, внезапно пришедшей в голову наивной Эстер.
«Попросить разве Олгу, чтобы она, когда будет видеться с Суффи и говорить с ним, свое лицо сеткою закрывала? Ведь Олга добрая и сделает это для нее непременно».
Эстер даже к сундуку бросилась и стала отыскивать сетку для этой цели, выбирая самую легкую, тонкую, шелковистую. Она решила сделать ей этот подарок при первой встрече, завтра же, когда приедет в ней в дом, где поют и скачут желтенькие птички и играют красивые сундучки с музыкою. Ах, и зачем Олге Бог послал такую красоту. Ведь ей она не нужна совсем, у ней давно муж умер; могла же она быть старая и некрасивая лицом, как та полковница рябая, которую Эстер раз на базаре видела. Ну хоть и не такая противная, хоть и много лучше, а все-таки… Как бы хорошо, весело им было бы жить вместе. Она не боялась бы оставлять Суффи с нею глаз на глаз, она бы ее так любила, так любила… Только что же они там делают? Давно все тихо, словно никого нет в общей сакле. Что же это Суффи не идет?..
Осторожно приподняла Эстер тяжелую полу ковра и заглянула: сидит ее муж на полу, глубоко задумался и чашку с чаем в руках держит, а чашка наклонилась и чай капает на полу его халата. Суффи этого не замечает, - не замечает даже, что большая, серая крыса, чуть не у самой ноги его, пробралась к достархану и фисташки лущит…
- Суффи! - окликнула его Эстер.
Тот слегка вздрогнул и вскинул на нее глаза. От четырех фонарей было очень светло в сакле; Эстер не могла не заметить, что глаза эти покраснели, будто от слез, да никак в одном из них действительно слеза блеснула.
«Разве мужчины умеют тоже плакать?» - подумала Эстер и окликнула снова:
- Суффи!..
Она подползла к мужу вплотную и положила голову на его колени… Тот слегка приласкал ее.
- Спать ложись лучше, да спи крепче. Завтра же утром я перевезу тебя… Ты знаешь?
- Знаю, - прошептала Эстер. - Слушай, Суффи, что я тебе скажу, только ты этого ей не передавай… не передашь?..
- Что еще такое?
- А вот что: какая Олга бледная, какая она несчастная!
- Это почему? - изумился Суффи, пристально всматриваясь в лицо своей любимицы.
А та все увертывалась и даже свободною рукою закрывалась.
- У Олги живот болит часто… А еще, знаешь? У ней одна нога, от самого этого места до самого колена, вся была обожжена, - теперь ничего, ничего не осталось мяса… Помнишь, как у той, у Нар-беби, когда ее после пожара из сакли чуть живую вытащили. Только Нар-беби подохла, а Олгу вылечили, а мяса все-таки не наросло… Ну совсем ничего не осталось, смотреть даже противно.
- Бедная! - проговорил Суффи.
Он, казалось, был очень огорчен этою новостью, но подумал и добавил:
- Олге Николавне ног не нужно, лишь бы ходила. Ходить не станет, все на руках носить будут. У ней вот тут и тут великая красота, - целое светлое царство Божие… Вот тут и тут.
Суффи ткнул Эстер пальцем в лоб и положил свою руку на то место, где так сильно, порывисто билось ее сердце.
- А теперь, ступай спать, - добавил он. - Да рано утром вымой Шарипку, позови кого-нибудь, чтобы тебе помогли, сама хорошенько оденься и сына одень по-праздничному. Ступай!
Суффи поднял ее на ноги, ласково толкнул по направлению к дверному ковру и сам пошел на мужскую половину.
Осмотрелась Эстер, заглянула в люльку, - «спит крепко». - Самой спать захотелось, да вспомнила, что надо укладываться. Думает: «Уложу все, а потом и завалюсь на боковую… Темновато немного, пойти взять еще фонарь из общей…»
Сары-Кошма осталась со старухой, а Хатыча вернулась в саклю.
- Ты чего?
- Да вот, думала, помочь тебе… Сундук-то тяжелый, пожалуй, одна не одолеешь… Я помогу.
- Ну, помогай.
Рада Хатыча, что позволили. То-то она теперь пересмотрит все наряды Эстеркины, много, чай, прикопила, пожалуй, не все им показывала…
И черные, узко прорезанные глазки Хатычи жадно бегали, скользя по этим беспорядочным грудам дорогого пестрого платья.
Долго возились с укладкою, - ну, теперь, кажется, все! Хатыча на крышку сундука навалилась всею своею тяжестью, а Эстер стала замок запирать… Зазвенели эти замки, защелкали, Шарипка проснулся и заплакал, даже из люльки потянулся посмотреть, где это «музыка играет».
- Спи, спи, - подошла к нему мать. - Спи, мой козленочек… спи, крошка милая.
На глазах Хатычи показались слезы. Она громко всхлипнула и утерлась рукавом рубахи.
- Жалко стало, - объяснила она. - Может, никогда больше не увидимся…
Эстер не отвечала. Она скоро успокоила мальчика, и тот снова заснул, крепко сжав обеими ручонками фольговый мячик.
Зевнула Хатыча во весь рот. Этот зевок заразительно подействовал и на Эстер.
Теперь самой спать пора, уже поздно, далеко за полночь, а завтра вставать надо пораньше.
- Уходи! Да фонари потуши там.
- А знаешь что, Эстер, знаешь, милая душа… Мы к тебе в гости будем приходить, я и Сары-Кошма… Можно?
Хотела было ответить ей Эстер: «Не надо», а с языка сорвалось:
- Ну, что ж, приходите.
- Никогда я не была в русском городе, никогда… А хотелось бы посмотреть… Так ми придем, придем, вместе с Сары-Кошмою придем, ты только, душа, попроси Суффи, чтобы пускал нас, а то, пожалуй, не пустит… Ну, спи покойно…
Хатыча, будто неохотно, пошла из сакли, под ногой у нее блеснуло что-то, какое-то забытое колечко, - она осторожно толкнула его ногою, чтобы откатилось подальше к выходу…
Пригодится, мол, мне на память…
Крепко спала Эстер. Проснулась когда, - не то рассвело, а даже солнце уже давно встало. Первым делом вспомнила приказ помыть хорошенько ребенка, заглянула в люльку: - спит крепко, не шевелится… «Жалко будить, помоюсь сама прежде, да наряжусь, а там и с мальчиком успею управиться».
Все, что надеть надо, заранее приготовлено, и уборы особо отложены.
Обе жены уже оделись и пришли помогать. Стали убирать свою подругу, как на свадьбу, и все ей зеркальце показывают, - да похваливают…
Уж такая она у них красавица, такая: точно сама султанша Зюлейка из персидской сказки, даже еще лучше.
- А ханым что? - спросила Эстер.
- Ханым так напугалась вчера, - отвечала Хатыча, - что даже заболела, - думали, помрет.
- Всю ночь стонала у себя в сакле, лежит, как колода, и встать даже не может. Я ей туда попить снесла, - стонет да и только.
- Отлежится, - не сдохнет, - махнула рукою Сары-Кошма. - И поделом! Не делай в доме смуты… зачем мутить! Надо, чтобы все тихо, мирно, по-любовному.
Она хотела подделаться к Эстер, а та и не слышала, жадно вглядываясь в зеркало, где так отчетливо отражались ее красивые глаза с длинными черными ресницами и эти тонко выведенные дугою брови, а над ними блестящий ряд бирюзовых подвесок налобника, - и эти, пока впалые еще, щеки, по которым Хатыча чересчур уже усердно мазнула порошком красной марены… Эстер смахнула рукою излишек такого усердия и все продолжала всматриваться, машинально протирая стекло зеркала.
Ей все казалось, что оно мутно и недостаточно ясно отражает все эти «сказочные прелести».
Суффи тоже давно проснулся. Он находился на переднем дворе и наблюдал, как приготовляли арбу для переезда Эстер. Большая, двухколесная повозка, с широкою платформою, с навесом, обтягивалась коврами, - а сама платформа была устлана мягкими войлоками, а поверх стегаными, ватными одеялами; джигиты таскали круглые, цилиндрические подушки - мутаки, все казалось, что еще недостаточно мягко. Высокая, серая лошадь, злобно прижимая уши, стояла привязанною у колеса и все норовила поймать кого-нибудь из неосторожно проходящих зубами. Уборная уздечка, вся в подвесках с кистями, покрывала ей голову, на спине, поверх высокого седла, накинута была узорная, вышитая золотыми блестками попона, «чапрак». Через верх стены, отделяющей женскую половину, то высовываясь довольно бесцеремонно, то быстро, испуганно прячась, выглядывали закутанные женские головы. Погода стояла превосходная, утреннее солнце светило с темно-синего неба, - это был первый, настоящий весенний день этого года.
- Ну, теперь запрягать! - весело проговорил Суффи. - Повезет Мумын, а вы двое верхом, за арбою.
Не без удовольствия полюбовался он своим собственным гнедым карабаиром, тоже оседланным уже, которого один из свободных джигитов держал наготове, под уздцы, и повернулся, чтобы идти во внутренние сакли торопить Эстер.
Отчаянный, нечеловеческий вопль вдруг пронесся в воздухе.
«Это голос Эстер… Это она, без сомнения… Что случилось?»
Как бомба влетел Суффи на женскую половину. Притворенная дверь, выбитая не в ту сторону, с треском сорвалась с петель.
Эстер стояла посреди сакли, глаза у ней были страшно выпучены, руки бессильно опущены вниз, и в этих руках она держала что-то бесформенное, неопределенное, чего Суффи никак уже не мог принять за своего Шарипку. Ребенка так держать нельзя…
- Что такое? - схватил ее за плечо Суффи, быстрым взглядом окинув внутренности сакли.
Никого больше не было. Хатыча и Сары-Кошма вбежали уже при нем, - это он заметил ясно, улькун-ханым не было тоже.
- Холодный, холодный… мертвый… на, возьми!.. - забормотала Эстер и вновь разразилась отчаянным, диким криком…
Она упала навзничь, в судорогах каталась по ковру, кусая себе руки, то хрипло задыхаясь, то пронзительно взвизгивая… Суффи едва успел вырвать от нее это «что-то», бывшее у нее в руках… Маленькое голое тельце Шарипки было совсем уже остывшее, даже скользкое…
«Олга Николавна, - мелькнуло в его голове, - она великая, могучая, сильная, она одна все может, она и мертвого воскресит… Все остальное после!..»
Он велел джигитам, столпившимся у разбитой двери, силою взять Эстер, связать даже, если нужно будет, и посадить в арбу, наглухо теперь закрытую коврами…
- Везите, куда приказано… Скорее везите…
- Чап-чап [в карьер]! - крикнул Суффи, а сам, вскочив на коня, прижимая под халатом это холодное, крохотное тельце, понесся по улицам, по направлению к русскому городу.
- Что такое? - раздался неожиданно спокойный голос улькун-ханым.
Старуха появилась на пороге, пытливым взором окидывая всю обстановку.
- Зачем здесь мужчины?.. Вон! Суффи где?.. Эстер уехала уже?.. Кто тут выл сейчас?.. Да говорите же! Чего стоите, разинув рты…
Сары-Кошма и Хатыча наперерыв принялись рассказывать ей. Они сбивались и путались, они сами ведь ничего не знали и не понимали…
- Шарипка помер, - он голый, холодный… Эстер ухо укусила джигиту, когда тот ее брал в охапку… Арба ускакала - чап-чап! Суффи мальчика за пазухой увез… А как Эстер выла, как кричала!.. Арба какую-то собаку, у самых ворот колесом переехала, собака выла, громко так, громко, и теперь еще слышно, как воет, а Эстер куда громче… Ее в арбу потащили и два человека сели с ней, туда же, под ковры… Суффи в одной тюбетейке ускакал, без чалмы…
- С чего же это ребенок помер? - удивилась улькун-ханым, не обращаясь ни к кому в особенности. - Помер, - значит, оно так и надо, воля Аллаха… Ишь ведь дверь как испортили. Забить войлоками пока… Хатыча, бесстыдница, ты бы уже лучше совсем голая выскочила к людям… Ох, Господи! Великий грех, великий, велико и наказание… Ступайте на кухню, да пошлите сюда Зюльку, чтобы все прибрала… Срам! А я к себе, - и ко мне не ходите!.. Я молиться буду… Много надо молиться, чтобы простил Аллах наши прегрешения, - смыл стыд и погань с нашего дома… Уходите!
Хатыча дернула за рукав Сары-Кошму и смело прошла мимо улькун-ханым, а Сары-Кошма обошла далеко стороною, у самой стенки, и все смотрела на старуху, словно боялась, что та ее укусит, что ли.
- Ты чего?
- После скажу, после… Ой, страшно стало как… ой, боязно!..
Она наклонилась к самому уху своей подруги, и, уже за порогом сакли, проходя мимо прудика, шептала:
- Я ее ночью видела, как она от Эстер выходила… Она была там… там, знаешь? Ой, страшно.
Должно быть, и Хатыче от таких слов страшно стало. Она замахала руками, словно отгоняя какой-то тревожный призрак, проговорила только: «Молчи!» и шмыгнула в дверь своей каморки…
________
Поздно вечером вернулся Суффи.
Шагом въехал он в ворота, молча слез с лошади, бросил поводья и прошел прямо на кухонный дворик.
Работницы попрятались при появлении хозяина, одна только калмычка осталась у котла, - только она халат накинула и спрятала свою скуластую физиономию.
- Позовите всех! - сказал Суффи и сел на приступок у тагана.
Обе жены пришли сейчас же. Улькун-ханым с ними не было.
- А та где?
- Она все молится… она больна совсем… - робко заговорила Сары-Кошма.
- Ханым лежит и встать не может… Боюсь, помрет даже, - вступилась и Хатыча.
- Приведите ее сюда! живо!.. - крикнул Суффи.
Но приводить силою старуху не было надобности. Она сама, тяжело переступив порог, появилась на кухне, оставаясь в тени, куда не доходил свет костра под таганом.
- Так! - кивнул головою Суффи. - Объявляю вам к сведению, что мой сын, моя радость и вся надежда, мой первенец - помер. Объявляю, что его мать, Эстер, моя жена, помутилась головою и душою, и спасти ее нельзя.
- Воля Аллаха! - прошептала старуха.
Сары-Кошма с Хатычою, и вся прислуга женская, вспомнив, что после такого торжественного заявления надо, по обычаю, начать «выть», закрыли лица руками и завыли хором…
- Улькун-ханым, идите за мною! - проговорил Суффи, и, как ни громок был бабий вой, улькун-ханым этот призыв слышала.
Суффи встал и подошел к наружной стене двора, как раз к месту пролома, ведущего на мусорный дворик…
- Идите за мною! - повторил он.
Старуха покачнулась на ногах, сделала несколько шагов и снова остановилась.
- Не ходи! - шепнула Хатыча.
- Останься!.. Беги куда-нибудь… спрячься, - зашептала и Сары-Кошма.
- Все исполнилось по воле Аллаха, все и исполниться должно только по его святой воле, - проговорил Суффи. - Чего же вы стали, ханым? Идите.
Старуха сделала еще несколько шагов вперед.
- Сюда!
Суффи указал ей на пролом.
Женщины прекратили вой и попрятались. Наступила мертвая тишина.
- И не боюсь я тебя вовсе, - резко заговорила ханым. - Не страшен ты мне, окаянный палач!.. Рука твоя не посмеет подняться, отсохнет и отвалится… иду!
Широкая спина старухи-домоправительницы на мгновение закрыла черную дыру стенного пролома и скрылась в темноте дворика; вслед за нею вошел туда же и Суффи…
Через минуту Суффи Казиметов вернулся, но уже один. Он был бледен, но его глаза смотрели покойно и ясно. Даже его голос не дрожал, а был такой чистый, ласковый, как бывало с ним всегда в хорошие минуты жизни.
- Улькун-ханым, - объявил он, - не выдержала великого горя, покаялась в своих грехах и сама на себя наложила руки. Приберите тело.
И опять, с быстротою молнии, по всему базару, а оттуда и по всему городу, разнеслась весть обо всем, что случилось в доме Суффи Казиметова. Пошли разнотолки - то как будто и близкие к правде, то совсем лживые, преувеличенные. - Сунулись было во двор, место самой катастрофы, да не пускают, у всех входов поставлены русские казаки, полицейские, - и самого хозяина из дому не выпускают и к нему никого не впускают.
А тут новое дело… пошли слухи, что старого муллу забрали. Говорили, что спрятался было святой человек, не скоро разыскали… бился шибко, кусаться даже пробовал, а его связали, посадили на арбу и повезли в русскую крепость… И странно! Когда слух этот подтвердился, когда через весь базар открыто везли злого старика, почти что без конвоя даже, только с двумя джигитами, никто не пошевелился, не попробовал заступиться… Молча, угрюмо провожали горожане глазами проезжавшую тесными закоулками базара арбу с пленником и только отворачивались, чтобы не видать этих злых глаз, - а другие даже уши затыкали, чтобы не слышать его проклятий. Не удивился даже никто, когда хозяин большого чайхане Ибрагим-бай, человек ученый, умный и в вере мусульманской крепкий, громко произнес:
- И давно пора! Жить будет покойнее в городе, да и в домах станет потише…
Слов своих он не пояснил, но все, кто слышали, поняли и не возражали.
КОНЕЦ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Сары-Кошма и Хатыча не сразу даже поняли, что такое случилось. Они, конечно, не уходили далеко и все слышали; они и вытащили обомлевшую улькун-ханым, спасли, так сказать, от побоев, а может, и от смертельного удара. Теперь вот возятся на кухне с нею, все привести в полное сознание никак не могут… И водою голову поливают, и живот ей растирают салом, и перья жженые дают нюхать, та отбивается, мычит, раза два и ту, и другую наотмашь кулаком прямо «в морду» хватила, - и странное дело: ни для Хатычи, ни для Сары-Кошмы совсем не грозна стала больше их улькун-ханым, - все равно как бы ровная. Уж, значит, не права, а виновата старуха непогрешимая стала, когда как падаль, без отпору, в ногах только валялась. Жалко им стало эту бедную ханым; только и думали жены о том, чтобы припрятать ее подальше, уберечь от новой вспышки хозяйского гнева, пока этот гнев не уляжется. Забыли они даже о том, что не худо бы теперь побежать на задворок, за коровником, посмотреть да послушать, что Суффи теперь будет с Эстер говорить, да что делать. Улькун-ханым уже их и в бока толкала, и глазами показывала, чтобы шли, а они возятся около, не понимают ее намеков. Рванулась улькун-ханым и сама поползла, да не осилила высокого кухонного порога и жадно припала ртом к медному ведру с холодною водою.
Эстер тоже все слышала. Она только на мгновение забежала в свою каморку, взглянуть на спящего мальчика, и тотчас же, крадучись, вернулась в кладовую и припала за ковром. Если она и не все поняла ясно, как следует, то во всяком случае довольно для того, чтобы убедиться, что грозную улькун-ханым в глаза обвиняли во лжи, в клевете, в слепой злобе против нее, Эстер, и ее Шарипки. Она и без того инстинктивно боялась старухи, не раз ловила на себе ее взгляды, полные ненависти, и не легко поддавалась влиянию ее притворных ласк. Улькун-ханым молчала, она не оправдывалась, она, как виноватая, валялась в ногах Суффи, страх сковал ее лживый язык, ну, значит, правда не на ее стороне… Обвинение Ольги Николаевны в том, что она хочет отбить у ней, Эстер, ее любимого мужа, падало само собою, и если вызванное им тяжкое, невыносимое подозрение еще не вполне рассеялось, то только потому, что старуха так резко сопоставила красоту русской женщины с ее собственным жалким, болезненным состоянием, и это сравнение бедная Эстер не могла забыть, не могла от него отделаться. Ей вот так и представлялись две пары ног: одна пара полная, белая, красивая, другая - худая, темная, с лоснящимися выступами костей, стукающихся друг о друга… фи!.. Да ведь Суффи тех полных красоты ног еще не видел. Ведь только она одна, Эстер, видела это чудное тело; но, конечно, она ничего Суффи рассказывать не будет, а глаза Олги, тоже красивые, глаза Суффи видел; зато и у ней, Эстер, сама Олга говорит, глаза еще даже лучше… надо только, чтобы Суффи и не видел бы никогда всего того, что ему не надо видеть, вот и все, а пока и у нее все придет в порядок… Ведь «сестра» обещала ей это и сдержит обещание, в этом сомневаться невозможно. Сказала русская, что мальчик выздоровеет - и выздоровел; сказала, что Суффи в гору пойдет - и пошел: какую красивую, дорогую штуку получил от самого генерала. Обещала ей вернуть красоту и здоровье - и вернет. Почему же это злой старухе Улькун этого так не хотелось? Старуха говорит, что мулла страшный и мощный, святой мулла Наурус - хороший человек, и его слушать надо, а Суффи - тоже властный, хороший человек, отличенный от прочих самим генералом, говорит, что подлому Науруске он ребра переломает…
Эти размышления совершенно неожиданно прерваны были мыслью, внезапно пришедшей в голову наивной Эстер.
«Попросить разве Олгу, чтобы она, когда будет видеться с Суффи и говорить с ним, свое лицо сеткою закрывала? Ведь Олга добрая и сделает это для нее непременно».
Эстер даже к сундуку бросилась и стала отыскивать сетку для этой цели, выбирая самую легкую, тонкую, шелковистую. Она решила сделать ей этот подарок при первой встрече, завтра же, когда приедет в ней в дом, где поют и скачут желтенькие птички и играют красивые сундучки с музыкою. Ах, и зачем Олге Бог послал такую красоту. Ведь ей она не нужна совсем, у ней давно муж умер; могла же она быть старая и некрасивая лицом, как та полковница рябая, которую Эстер раз на базаре видела. Ну хоть и не такая противная, хоть и много лучше, а все-таки… Как бы хорошо, весело им было бы жить вместе. Она не боялась бы оставлять Суффи с нею глаз на глаз, она бы ее так любила, так любила… Только что же они там делают? Давно все тихо, словно никого нет в общей сакле. Что же это Суффи не идет?..
Осторожно приподняла Эстер тяжелую полу ковра и заглянула: сидит ее муж на полу, глубоко задумался и чашку с чаем в руках держит, а чашка наклонилась и чай капает на полу его халата. Суффи этого не замечает, - не замечает даже, что большая, серая крыса, чуть не у самой ноги его, пробралась к достархану и фисташки лущит…
- Суффи! - окликнула его Эстер.
Тот слегка вздрогнул и вскинул на нее глаза. От четырех фонарей было очень светло в сакле; Эстер не могла не заметить, что глаза эти покраснели, будто от слез, да никак в одном из них действительно слеза блеснула.
«Разве мужчины умеют тоже плакать?» - подумала Эстер и окликнула снова:
- Суффи!..
Она подползла к мужу вплотную и положила голову на его колени… Тот слегка приласкал ее.
- Спать ложись лучше, да спи крепче. Завтра же утром я перевезу тебя… Ты знаешь?
- Знаю, - прошептала Эстер. - Слушай, Суффи, что я тебе скажу, только ты этого ей не передавай… не передашь?..
- Что еще такое?
- А вот что: какая Олга бледная, какая она несчастная!
- Это почему? - изумился Суффи, пристально всматриваясь в лицо своей любимицы.
А та все увертывалась и даже свободною рукою закрывалась.
- У Олги живот болит часто… А еще, знаешь? У ней одна нога, от самого этого места до самого колена, вся была обожжена, - теперь ничего, ничего не осталось мяса… Помнишь, как у той, у Нар-беби, когда ее после пожара из сакли чуть живую вытащили. Только Нар-беби подохла, а Олгу вылечили, а мяса все-таки не наросло… Ну совсем ничего не осталось, смотреть даже противно.
- Бедная! - проговорил Суффи.
Он, казалось, был очень огорчен этою новостью, но подумал и добавил:
- Олге Николавне ног не нужно, лишь бы ходила. Ходить не станет, все на руках носить будут. У ней вот тут и тут великая красота, - целое светлое царство Божие… Вот тут и тут.
Суффи ткнул Эстер пальцем в лоб и положил свою руку на то место, где так сильно, порывисто билось ее сердце.
- А теперь, ступай спать, - добавил он. - Да рано утром вымой Шарипку, позови кого-нибудь, чтобы тебе помогли, сама хорошенько оденься и сына одень по-праздничному. Ступай!
Суффи поднял ее на ноги, ласково толкнул по направлению к дверному ковру и сам пошел на мужскую половину.
Осмотрелась Эстер, заглянула в люльку, - «спит крепко». - Самой спать захотелось, да вспомнила, что надо укладываться. Думает: «Уложу все, а потом и завалюсь на боковую… Темновато немного, пойти взять еще фонарь из общей…»
Сары-Кошма осталась со старухой, а Хатыча вернулась в саклю.
- Ты чего?
- Да вот, думала, помочь тебе… Сундук-то тяжелый, пожалуй, одна не одолеешь… Я помогу.
- Ну, помогай.
Рада Хатыча, что позволили. То-то она теперь пересмотрит все наряды Эстеркины, много, чай, прикопила, пожалуй, не все им показывала…
И черные, узко прорезанные глазки Хатычи жадно бегали, скользя по этим беспорядочным грудам дорогого пестрого платья.
Долго возились с укладкою, - ну, теперь, кажется, все! Хатыча на крышку сундука навалилась всею своею тяжестью, а Эстер стала замок запирать… Зазвенели эти замки, защелкали, Шарипка проснулся и заплакал, даже из люльки потянулся посмотреть, где это «музыка играет».
- Спи, спи, - подошла к нему мать. - Спи, мой козленочек… спи, крошка милая.
На глазах Хатычи показались слезы. Она громко всхлипнула и утерлась рукавом рубахи.
- Жалко стало, - объяснила она. - Может, никогда больше не увидимся…
Эстер не отвечала. Она скоро успокоила мальчика, и тот снова заснул, крепко сжав обеими ручонками фольговый мячик.
Зевнула Хатыча во весь рот. Этот зевок заразительно подействовал и на Эстер.
Теперь самой спать пора, уже поздно, далеко за полночь, а завтра вставать надо пораньше.
- Уходи! Да фонари потуши там.
- А знаешь что, Эстер, знаешь, милая душа… Мы к тебе в гости будем приходить, я и Сары-Кошма… Можно?
Хотела было ответить ей Эстер: «Не надо», а с языка сорвалось:
- Ну, что ж, приходите.
- Никогда я не была в русском городе, никогда… А хотелось бы посмотреть… Так ми придем, придем, вместе с Сары-Кошмою придем, ты только, душа, попроси Суффи, чтобы пускал нас, а то, пожалуй, не пустит… Ну, спи покойно…
Хатыча, будто неохотно, пошла из сакли, под ногой у нее блеснуло что-то, какое-то забытое колечко, - она осторожно толкнула его ногою, чтобы откатилось подальше к выходу…
Пригодится, мол, мне на память…
Крепко спала Эстер. Проснулась когда, - не то рассвело, а даже солнце уже давно встало. Первым делом вспомнила приказ помыть хорошенько ребенка, заглянула в люльку: - спит крепко, не шевелится… «Жалко будить, помоюсь сама прежде, да наряжусь, а там и с мальчиком успею управиться».
Все, что надеть надо, заранее приготовлено, и уборы особо отложены.
Обе жены уже оделись и пришли помогать. Стали убирать свою подругу, как на свадьбу, и все ей зеркальце показывают, - да похваливают…
Уж такая она у них красавица, такая: точно сама султанша Зюлейка из персидской сказки, даже еще лучше.
- А ханым что? - спросила Эстер.
- Ханым так напугалась вчера, - отвечала Хатыча, - что даже заболела, - думали, помрет.
- Всю ночь стонала у себя в сакле, лежит, как колода, и встать даже не может. Я ей туда попить снесла, - стонет да и только.
- Отлежится, - не сдохнет, - махнула рукою Сары-Кошма. - И поделом! Не делай в доме смуты… зачем мутить! Надо, чтобы все тихо, мирно, по-любовному.
Она хотела подделаться к Эстер, а та и не слышала, жадно вглядываясь в зеркало, где так отчетливо отражались ее красивые глаза с длинными черными ресницами и эти тонко выведенные дугою брови, а над ними блестящий ряд бирюзовых подвесок налобника, - и эти, пока впалые еще, щеки, по которым Хатыча чересчур уже усердно мазнула порошком красной марены… Эстер смахнула рукою излишек такого усердия и все продолжала всматриваться, машинально протирая стекло зеркала.
Ей все казалось, что оно мутно и недостаточно ясно отражает все эти «сказочные прелести».
Суффи тоже давно проснулся. Он находился на переднем дворе и наблюдал, как приготовляли арбу для переезда Эстер. Большая, двухколесная повозка, с широкою платформою, с навесом, обтягивалась коврами, - а сама платформа была устлана мягкими войлоками, а поверх стегаными, ватными одеялами; джигиты таскали круглые, цилиндрические подушки - мутаки, все казалось, что еще недостаточно мягко. Высокая, серая лошадь, злобно прижимая уши, стояла привязанною у колеса и все норовила поймать кого-нибудь из неосторожно проходящих зубами. Уборная уздечка, вся в подвесках с кистями, покрывала ей голову, на спине, поверх высокого седла, накинута была узорная, вышитая золотыми блестками попона, «чапрак». Через верх стены, отделяющей женскую половину, то высовываясь довольно бесцеремонно, то быстро, испуганно прячась, выглядывали закутанные женские головы. Погода стояла превосходная, утреннее солнце светило с темно-синего неба, - это был первый, настоящий весенний день этого года.
- Ну, теперь запрягать! - весело проговорил Суффи. - Повезет Мумын, а вы двое верхом, за арбою.
Не без удовольствия полюбовался он своим собственным гнедым карабаиром, тоже оседланным уже, которого один из свободных джигитов держал наготове, под уздцы, и повернулся, чтобы идти во внутренние сакли торопить Эстер.
Отчаянный, нечеловеческий вопль вдруг пронесся в воздухе.
«Это голос Эстер… Это она, без сомнения… Что случилось?»
Как бомба влетел Суффи на женскую половину. Притворенная дверь, выбитая не в ту сторону, с треском сорвалась с петель.
Эстер стояла посреди сакли, глаза у ней были страшно выпучены, руки бессильно опущены вниз, и в этих руках она держала что-то бесформенное, неопределенное, чего Суффи никак уже не мог принять за своего Шарипку. Ребенка так держать нельзя…
- Что такое? - схватил ее за плечо Суффи, быстрым взглядом окинув внутренности сакли.
Никого больше не было. Хатыча и Сары-Кошма вбежали уже при нем, - это он заметил ясно, улькун-ханым не было тоже.
- Холодный, холодный… мертвый… на, возьми!.. - забормотала Эстер и вновь разразилась отчаянным, диким криком…
Она упала навзничь, в судорогах каталась по ковру, кусая себе руки, то хрипло задыхаясь, то пронзительно взвизгивая… Суффи едва успел вырвать от нее это «что-то», бывшее у нее в руках… Маленькое голое тельце Шарипки было совсем уже остывшее, даже скользкое…
«Олга Николавна, - мелькнуло в его голове, - она великая, могучая, сильная, она одна все может, она и мертвого воскресит… Все остальное после!..»
Он велел джигитам, столпившимся у разбитой двери, силою взять Эстер, связать даже, если нужно будет, и посадить в арбу, наглухо теперь закрытую коврами…
- Везите, куда приказано… Скорее везите…
- Чап-чап [в карьер]! - крикнул Суффи, а сам, вскочив на коня, прижимая под халатом это холодное, крохотное тельце, понесся по улицам, по направлению к русскому городу.
- Что такое? - раздался неожиданно спокойный голос улькун-ханым.
Старуха появилась на пороге, пытливым взором окидывая всю обстановку.
- Зачем здесь мужчины?.. Вон! Суффи где?.. Эстер уехала уже?.. Кто тут выл сейчас?.. Да говорите же! Чего стоите, разинув рты…
Сары-Кошма и Хатыча наперерыв принялись рассказывать ей. Они сбивались и путались, они сами ведь ничего не знали и не понимали…
- Шарипка помер, - он голый, холодный… Эстер ухо укусила джигиту, когда тот ее брал в охапку… Арба ускакала - чап-чап! Суффи мальчика за пазухой увез… А как Эстер выла, как кричала!.. Арба какую-то собаку, у самых ворот колесом переехала, собака выла, громко так, громко, и теперь еще слышно, как воет, а Эстер куда громче… Ее в арбу потащили и два человека сели с ней, туда же, под ковры… Суффи в одной тюбетейке ускакал, без чалмы…
- С чего же это ребенок помер? - удивилась улькун-ханым, не обращаясь ни к кому в особенности. - Помер, - значит, оно так и надо, воля Аллаха… Ишь ведь дверь как испортили. Забить войлоками пока… Хатыча, бесстыдница, ты бы уже лучше совсем голая выскочила к людям… Ох, Господи! Великий грех, великий, велико и наказание… Ступайте на кухню, да пошлите сюда Зюльку, чтобы все прибрала… Срам! А я к себе, - и ко мне не ходите!.. Я молиться буду… Много надо молиться, чтобы простил Аллах наши прегрешения, - смыл стыд и погань с нашего дома… Уходите!
Хатыча дернула за рукав Сары-Кошму и смело прошла мимо улькун-ханым, а Сары-Кошма обошла далеко стороною, у самой стенки, и все смотрела на старуху, словно боялась, что та ее укусит, что ли.
- Ты чего?
- После скажу, после… Ой, страшно стало как… ой, боязно!..
Она наклонилась к самому уху своей подруги, и, уже за порогом сакли, проходя мимо прудика, шептала:
- Я ее ночью видела, как она от Эстер выходила… Она была там… там, знаешь? Ой, страшно.
Должно быть, и Хатыче от таких слов страшно стало. Она замахала руками, словно отгоняя какой-то тревожный призрак, проговорила только: «Молчи!» и шмыгнула в дверь своей каморки…
________
Поздно вечером вернулся Суффи.
Шагом въехал он в ворота, молча слез с лошади, бросил поводья и прошел прямо на кухонный дворик.
Работницы попрятались при появлении хозяина, одна только калмычка осталась у котла, - только она халат накинула и спрятала свою скуластую физиономию.
- Позовите всех! - сказал Суффи и сел на приступок у тагана.
Обе жены пришли сейчас же. Улькун-ханым с ними не было.
- А та где?
- Она все молится… она больна совсем… - робко заговорила Сары-Кошма.
- Ханым лежит и встать не может… Боюсь, помрет даже, - вступилась и Хатыча.
- Приведите ее сюда! живо!.. - крикнул Суффи.
Но приводить силою старуху не было надобности. Она сама, тяжело переступив порог, появилась на кухне, оставаясь в тени, куда не доходил свет костра под таганом.
- Так! - кивнул головою Суффи. - Объявляю вам к сведению, что мой сын, моя радость и вся надежда, мой первенец - помер. Объявляю, что его мать, Эстер, моя жена, помутилась головою и душою, и спасти ее нельзя.
- Воля Аллаха! - прошептала старуха.
Сары-Кошма с Хатычою, и вся прислуга женская, вспомнив, что после такого торжественного заявления надо, по обычаю, начать «выть», закрыли лица руками и завыли хором…
- Улькун-ханым, идите за мною! - проговорил Суффи, и, как ни громок был бабий вой, улькун-ханым этот призыв слышала.
Суффи встал и подошел к наружной стене двора, как раз к месту пролома, ведущего на мусорный дворик…
- Идите за мною! - повторил он.
Старуха покачнулась на ногах, сделала несколько шагов и снова остановилась.
- Не ходи! - шепнула Хатыча.
- Останься!.. Беги куда-нибудь… спрячься, - зашептала и Сары-Кошма.
- Все исполнилось по воле Аллаха, все и исполниться должно только по его святой воле, - проговорил Суффи. - Чего же вы стали, ханым? Идите.
Старуха сделала еще несколько шагов вперед.
- Сюда!
Суффи указал ей на пролом.
Женщины прекратили вой и попрятались. Наступила мертвая тишина.
- И не боюсь я тебя вовсе, - резко заговорила ханым. - Не страшен ты мне, окаянный палач!.. Рука твоя не посмеет подняться, отсохнет и отвалится… иду!
Широкая спина старухи-домоправительницы на мгновение закрыла черную дыру стенного пролома и скрылась в темноте дворика; вслед за нею вошел туда же и Суффи…
Через минуту Суффи Казиметов вернулся, но уже один. Он был бледен, но его глаза смотрели покойно и ясно. Даже его голос не дрожал, а был такой чистый, ласковый, как бывало с ним всегда в хорошие минуты жизни.
- Улькун-ханым, - объявил он, - не выдержала великого горя, покаялась в своих грехах и сама на себя наложила руки. Приберите тело.
И опять, с быстротою молнии, по всему базару, а оттуда и по всему городу, разнеслась весть обо всем, что случилось в доме Суффи Казиметова. Пошли разнотолки - то как будто и близкие к правде, то совсем лживые, преувеличенные. - Сунулись было во двор, место самой катастрофы, да не пускают, у всех входов поставлены русские казаки, полицейские, - и самого хозяина из дому не выпускают и к нему никого не впускают.
А тут новое дело… пошли слухи, что старого муллу забрали. Говорили, что спрятался было святой человек, не скоро разыскали… бился шибко, кусаться даже пробовал, а его связали, посадили на арбу и повезли в русскую крепость… И странно! Когда слух этот подтвердился, когда через весь базар открыто везли злого старика, почти что без конвоя даже, только с двумя джигитами, никто не пошевелился, не попробовал заступиться… Молча, угрюмо провожали горожане глазами проезжавшую тесными закоулками базара арбу с пленником и только отворачивались, чтобы не видать этих злых глаз, - а другие даже уши затыкали, чтобы не слышать его проклятий. Не удивился даже никто, когда хозяин большого чайхане Ибрагим-бай, человек ученый, умный и в вере мусульманской крепкий, громко произнес:
- И давно пора! Жить будет покойнее в городе, да и в домах станет потише…
Слов своих он не пояснил, но все, кто слышали, поняли и не возражали.
КОНЕЦ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].