Тьма непроглядная: Рассказ из гаремной жизни (6/7)
Н. Н. Каразин. Тьма непроглядная. Рассказ из гаремной жизни // Нива, 1898, № 8-13.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
Совсем уже стемнело, когда Суффи вернулся домой. Дорога была неблизкая, и пока что, - все равно в потемках никому не видно, - он свою медаль спрятал за пазуху, но, подъезжая к воротам, сколол концы ленты булавкою прочно и «возложил» знак отличия себе на шею «по установлению». Джигит его поскакал вперед, распорядиться осветить подворотный проезд и передний двор, но на этом дворе было пусто, служащие при караван-сарае еще не вернулись, и только двое конюшенных джигитов встретили хозяина, да вдобавок еще не сразу заметили блестящую медаль и огненно-красную ленту…
«Эко слепые олухи!» - чуть не вслух подумал Суффи, медленно слезая с коня и еще медленнее расправляя ноги. - Свети ближе!
- Ох, поздравляю, таксыр, - обратил наконец внимание на что следует один из джигитов.
- Поздравляем! - поклонился и другой.
- От самого генерала, пожалован и отличен за верную и хорошую службу, - будто бы равнодушным тоном проговорил Суффи, направляясь на женскую половину.
- Ой! ой! - раздалось за ним вслед.
- Поди, завтра большой праздник сделает на радости.
- Завтра не завтра, а без «томаши» не обойдется.
- Это, понимаешь, совсем такая, как у бухарского посланника, помнишь, приезжал?
- Еще важней, - пояснил джигит, сопровождавший хозяина. - Та меньше и лента у той без дорожек, гладкая, синяя, а эта, вишь ты, как огонь красная.
- По халату нам подарит… это верно.
- Да и подарит… Вы что думаете?..
В общей женской сакле все были в сборе, даже Эстер вышла из своей каморки. Все три жены и сама улькун-ханым принарядились почему-то не по обыкновению; ярко горели четыре фонаря на стенах, пятый на полу, освещая накрытый дастархан. Эстер сидела несколько в тени, наклонив низко голову, словно рассматривая нагрудник, зато Хатыча и Сары-Кошма так и выпятились к свету. Улькун-ханым сидела несколько поодаль, не особенно ласково глядя на вошедшего; она даже бровью не повела, заметив новое украшение на груди Суффи. Это она устроила торжественную обстановку встречи всем домом; она и ждала этой минуты, и боялась ее. Сердце старухи билось усиленно, она как бы изучала выражение лица Суффи, вперед хотела прочесть, что-то он скажет, как произнесет наконец свое роковое решение.
«Неужели же он совсем отдался чарам русской колдуньи, неужели же рискнет на такой неслыханный проступок против религии и старых обычаев?.. А может быть, и опомнится вовремя… Аллах многомилостивый, помоги, спаси от конечной гибели!..»
И губы старухи неслышно шептали молитвы.
«Что же они молчат, дуры бестолковые?» - подумал Суффи Казиметов.
Хатыча и Сары-Кошма вытаращили было глаза от изумления, но Улькун-Курсак так на них взглянула, что они и рта разинуть не посмели.
- Это тебе Олга подарила?..
Суффи даже вздрогнул от этого и как будто знакомого, и будто чужого, не слыханного до сих пор голоса.
Глаза Эстер горели, теперь уже прямо устремленные на него, ее тонкая рука, с судорожно вытянутым указательным пальцем, чуть не в упор касалась медали на красной ленте.
Удивленно взглянул на нее Суффи, и на других всех посмотрел тоже.
- Ах ты, неразумная! - проговорил он, улыбнувшись. - Это не Олга, это орден, большой и важный орден, и жалует только такими орденами сам Ак-Падишах своим лучшим слугам за их верную и хорошую службу.
- Перемени веру, может быть, еще больше получишь, - сорвалось с языка у улькун-ханым.
Хотела про себя сказать, а вышло довольно громко. Суффи услышал, брови у него сдвинулись.
- Вы, ханым, говорите глупости! - произнес он. - По вашему положению и по вашим летам, кажется, не следовало бы.
- Сдуру сорвалось! - проворчала старуха.
- То-то.
- А лента-то, лента какая красивая! - всплеснула руками Хатыча.
- Дорого стоит такая! - заговорила Сары-Кошма. - Ай-ай - важная!..
- Покажи сюда! Дай-ко, - снова протянула руку Эстер.
Суффи осторожно снял с шеи медаль и передал ее своей любимице. Другие жены быстро переползли к ней, и все трое стали с любопытством рассматривать диковину, только Улькун-Курсак осталась на месте.
Главе дома почему-то захотелось задобрить эту угрюмую старуху, он принялся подробно рассказывать ей, как встретил генерала, что он такое ему говорил… все подробности рассказал, умолчал только о том, где произошла эта счастливая встреча.
- Я вот, - продолжал он, - завтра же надену это, когда через базар в караван-сарай поеду, послушаю, что будут говорить другие купцы…
- А хорошего мало говорить будут, - покачала головою старуха, - я знаю, что скажут: скажут, - Улькун-Курсак понизила голос до тихого шепота, чтобы кроме Суффи никто не мог услышать, - скажут, что за почет, да за эту медаль, почтенный купец Суффи Казиметов, старшина базарного совета, лучшую жену свою генералу продал. Оттого и в город ее перевез, чтобы к русским поближе… Хорошее дело сделал уважаемый Суффи Казиметов!.. Вот что на базаре говорить будут.
Такого оборота дела Суффи не мог предвидеть. Вся кровь хлынула ему в лицо.
- Ханым! - вскрикнул он громко. - Да как у вас язык повернулся сказать подобную мерзость… да как…
- Что кулаки сжал? Не бить ли меня собираешься?.. Что же, бей! Подними руку на мать своей первой жены. Только этого еще и недоставало… Только погоди, - дай всем разойтись… Пусть идут все по своим саклям. Дай мне с тобою глаз на глаз поговорить надо. И то много времени потеряно.
Старуха с таким достоинством проговорила это, так решительно и смело смотрела в глаза Суффи, что тот смутился и произнес сдержанно:
- Ну, пусть уйдут.
- Ступайте! - приказала старуха женам.
Хатыча и Сары-Кошма не заставили повторить приказания. Эстер словно и не слыхала вовсе, продолжала сидеть, перебирая пальцами красную ленту.
- Уходи и ты, моя добрая козочка! - ласково повторила ей улькун-ханым.
Эстер мельком взглянула на Суффи - и не двигалась с места.
- Я поговорю с ханым и сейчас же приду к тебе, - обратился к ней Суффи. - Что мальчик наш, спит?
- Спит, - прошептала джюгудка. - А я спать не буду… Эстер теперь никогда спать не будет… Ей некогда спать… она смотреть должна… Ух, как смотреть должна! Ни на одну минутку глаз не спускать…
- Да что с нею? - изумился Суффи и вопросительно взглянул на старуху, да так для той неожиданно, что та не успела принять должное выражение. Она все делала какие-то знаки Эстер, подмигивала ей глазом, чтобы та не расходилась во всю, да не проболталась бы, о чем не нужно. Эти знаки Суффи и заметил.
«Эге, опять за прежнее принялась баба, не присмирела еще…» - подумал он.
Улькун-Курсак тяжело поднялась с места, подошла к упрямице, обняла ее, и чуть не силою потащила к двери, шепча ей что-то на ухо. Та рванулась было, но потом пошла без сопротивления.
- Ну что же, будем говорить, - начал Суффи, выждав, когда домоправительница, проводив Эстер, вернулась на свое место.
- Слушай, Суффи. Ты умный человек и хороший мусульманин, а все-таки выслушай и меня, старуху. Ведь ты много меня моложе. Ведь ты еще неразумным мальчишкою был, когда я твою первую жену родила. Я твой и дом устроила, я и блюла его чистоту, честь твою охраняла, - всех вас уму-разуму учила, и было ли от того худо? Ты меня прежде во всем слушался, - а потом, когда сам вошел в силу, разве я тебе зря перечила, твою волю когда-нибудь сдерживала, - нет ведь?.. Я только дом держала в порядке, за женами наблюдала, их учила почет и привет тебе оказывать, и стоял у нас в доме мир, на зависть соседям. А хозяйство твое разве я худо соблюдала, разве было у нас когда хуже, чем у людей?.. Да ведь такого дома во всем городе поискать другого…
- Да я ведь ничего, - нервно перебирал Суффи завязки своего халата. - Я вас тоже всегда почитал, - только… Только вот не понимаю теперь, к чему речь ваша клонится?..
- А к тому клонится… Отвечай-ка мне теперь прямо, да не виляй хвостом, как виноватая собака, - резко переменила тон улькун-ханым. - Неужели же ты и впрямь на такое страшное, позорное дело решился?
- Это на что?
- А жену свою в русский город перевезти?
- А вы, ханым, откуда это знаете? Я ведь вам до сих пор ни слова не говорил, не говорил никому; Эстер вот и та от меня пока этого не слыхала.
Улькун-ханым вынесла твердо подозрительный взгляд своего собеседника.
- Сны вещие мне Аллах посылает, - и каждую ночь сон такой вижу. И голоса слышу с неба: «Ханым, ханым, блюди, с тебя одной все спросится!..» Суффи, господин мой милостивый, ведь это позор! Это душе вечная погибель, - грех смертельный, и ляжет такой грех не на одного тебя, на всех нас, на весь дом, на все его будущее потомство… Ведь скажут про меня, что я злая, что от моей злобы жену спасать да укрывать приходится… Так уже лучше меня самоё, как собаку паршивую, выгони, на край света сошли, да дом свой не рушь. А уже если жену услать хочешь, так выбери дом хороший, честный, мусульманский, а не в поганый, к гяурке неверной, колдунье проклятой.
Намек на Ольгу Николаевну, однако, не помог старухе, а только испортил дело. Суффи опять нахмурился и оборвал ханым, произнеся коротко и резко:
- Опять старые глупости!
- Чем околдовала она тебя, чем разум твой светлый помутила?.. Пожалей ты нас, уважаемый, добрый таксыр, - пощади! Смотри: - ведь знаешь, сама никому не кланялась, сама горда, а тебе в ноги. Помилуй нас, отмени свое решение!..
- Да полно вам, ханым, - поспешил Суффи предупредить земной поклон. - Послушайте и меня теперь хорошенько. Давно уже я смотрю и все хорошо вижу, да и не я один. С того дня, как Эстер мне сына родила, - великого дня, великой радости, - пошло все. Одной вам не пришелся мой первенец по сердцу. Эстер, его мать, вы возненавидели и других жен против нее настраивали. Заболел Шарипка, вы притворились, что горе будто чувствуете, а сами даже скрыть не могли своей радости. Плохо я понимал это тогда, да теперь, как припоминаю, все мне, будто на ладони, ясно становится. Привез я русскую женщину, добрую, ученого доктора. Не вы ведь, а добрые люди мне посоветовали, - как вы ее встретили?.. Силою, страхом заставил я вас повиноваться, - и Аллах чудо послал, ребенок ожил, выздоровел совсем, - мне на радость, вам, должно быть, на горе, потому, что вы дальше делали? Вы полагали: слеп, мол, Суффи, ничего не видит, - а Суффи видел и наблюдал, да и добрые люди помогли ему. Вы за больную Эстер принялись, вы ее своими снами лживыми в гроб чуть не вогнали… Мулла Наурус дурной человек, хоть и сидит на святом месте, - это враг мой заклятый, - а вы к нему за советом шлялись… Я ведь тоже все знаю… Мне сказано следить за вами, хорошенько приглядывать, - я и следил, и, видите, лучше, чем вы за мною.
- С чертовкою заодно колдовал, - прохрипела Улькун-Курсак.
- Да, с нею. Будь по-вашему. Я и сам подумывал, как бы вас самих подальше отправить, да раздумал. Помня старое, щадил вашу честь, позорить не хотел, терпел да все ждал, что одумаетесь. А насчет великого греха, что я Эстер перевезу к Олге Николавне лечиться, так это не беспокойтесь, - я насчет этого с самим Иссетом Асфанджаровым советовался, - слыхали вы о нем? Примерный мусульманин, закону и веры учитель и наставник. В Стамбуле известен и почтен, в Оренбурге муфтием был выбран, - это не чета нашим муллам, а уже тем более вашему Науруске, скупому обманщику, изуверу… Я ему, не посмотрю на его старость и звание, когда-нибудь все ребра пересчитаю…
- Ох! - чуть не прилегла на землю старуха, с ужасом слушая такие речи.
Она никак не ожидала, что Суффи так расходится, и дорого дала бы, чтобы этот, такой желанный для нее разговор с глазу на глаз, вовсе бы не состоялся, - да теперь было уже поздно. Улькун-Курсак даже сделала попытку подползти поближе к дверям, да Суффи заметил и загородил ей дорогу.
- Нет уже! Говорили вы, - я слушал, теперь ваша очередь… Так знаете ли вы, что мне сказал Иссет Асфанджаров? Он сказать мне, что никакого греха нет лечить жену у русского врача, что сам султан в Стамбуле своих жен у чужих докторов лечит, что даже на разные воды целебные их посылает, - что великий святой пророк никакого запрета на такие дела не накладывал, и в Коране, и в Шариате, и во всех святых книгах ничего про то не обозначено, - а, напротив того, повелено любить друг друга, в бедах помогать, крепко своей веры держаться, но и у неверных перенимать все хорошее и полезное. Правда, в Коране сказано, чтобы просвещать неверных, если нельзя словом, то силою, огнем и мечом, вводить законы истинной веры, - но это тогда, когда есть сила, есть и огонь, и меч в твоих руках, а когда нет, - так, значит, и это бессилие принимать за волю Аллаха и чтить своих государей, свято признавать их власть и им беспрекословно повиноваться, хотя бы падишах был и не нашей, мусульманской веры. У русского царя между подданными больше мусульман, чем у самого султана стамбульского, а всех их любит он одинаково, недостойных карает, а достойных возвеличивает и награждает. Мне вот Олга Николавна нагадала, что я пойду в гору… и пойду. Видишь это? И посмеет кто когда-нибудь говорить про меня такие позорные слова!.. Суффи Казиметов чести своей и души никому ни за какие деньги не продаст… Это все должны знать и знают, и только твой змеиный мозг может такую гадость придумать, только твой лукавый, злобный язык разнести такую подлую весть по базару. Довольно! Знай же теперь и помни мой приказ: сиди смирно, не в свое дело не мешайся, на половину Эстер, да и в эту саклю не показывать носа. Я прощу тебе все зло, которое ты мне сделала, благо дальше уже руки коротки будут, - не достанешь, да держи свой язык на привязи. Я сам не хочу, чтобы о моем доме даже глупые люди говорили что-нибудь дурное, а если заговорят, так я буду знать, что это твое дело, твоего языка работа, и тогда уже - не прогневайся. Последнюю Зюльку-работницу улькун-ханым сделаю, а тебя… тебя… Да провались ты скорее с глаз моих, а то… Уходи скорее… Дай хоть немного моему сердцу улечься.
Суффи большими глотками принялся пить остывший чай, прямо из медного кунгана. Из входных дверей протянулись четыре полные руки, украшенные браслетами, и помогли ошеломленной Улькун-Курсак выползти из сакли.
Старуха тяжело дышала, не могла промолвить ни слова и только показывала на свой полуоткрытый рот да судорожно рвала ворот рубахи.
- Пить просит! - догадалась Хатыча.
- Гляди, помрет, - испугалась Сари-Кошма.
Они, конечно, все слышали и дрожали со страху за свою повелительницу.
Хорошо, казалось, рассчитала улькун-ханым, устроив вернувшемуся Суффи такую торжественно-молчаливую встречу. Думала, - приедет, увидит всех в сборе, тут же при людях и станет говорить о своем решении, не станет же скрываться, да увозить потайно; самолюбие не позволит, да и не зачем: решил так решил, его воля. Он глава семьи, - кто же ему перечить станет, от кого ему скрываться? И предполагала старуха, что все произойдет так: «Ну, - скажет Суффи, - собирайся, Эстер, к переезду, а вы, ханым, помогите ей собрать все, что следует». Она, ханым то есть, сделает вид, что ничего не понимает - «дуры» обе поймут и ударятся в слезы, Эстер заупрямится и скажет: не хочу, мол, да и только. Станет хозяин спрашивать - почему? А та, помня обещание молчать про что старуха говорила, скажет, что, мол, раздумала, да страшно стало, не грех ли, мол, великий будет, что у нее сердце заболело от недоброго предчувствия, что, мол, ей и тут, дома, хорошо, улькун-ханым словно мать родную жалко, и подруг жалко, что ее здесь любят и балуют… Заревет, слезами зальется и станет просить мужа отменить свое решение. Хатыча с Сары-Кошмою тоже заревут, завоют, как собаки зимою, и тоже просить станут не увозить от них милую, добрую Эстер, мальчика им тоже жалко, на весь дом баловень, общая радость, а сама старуха кротко покорится хозяйской воле, сейчас же и сделает вид, что готова даже помогать укладываться, только сама все будет плакать да вздыхать, и исподволь, понемногу начнет увещевать Суффи: ты, мол, господин, твоя воля, только будто нехорошо ты теперь поступаешь… Сердце у Суффи не успеет расходиться, да и причин к тому не будет. Эстер, мол, одна чего-то заупрямилась, не желает, а они все покорны господской воле, не перечат, а ежели воют, так потому, что сердца у них добрые, жалко стало им расставаться с «джюгудкою проклятою»… Что же, за это нельзя сердиться.
Характер Суффи улькун-ханым хорошо знала. Слезами и ласковой покорностью какую хочешь на него узду надевай. Посердится, мол, хозяин, махнет рукой, скажет: «Я так хочу, так и будет! А вы, дуры, одумайтесь!» А все-таки, может быть, и не станет очень торопить переездом… Только бы на время отложить, а там, исподволь, может, и останется все по-старому… Эстер ведь тоже стала власть забирать над мужем, Эстер все время поджигать можно будет, можно даже до того мало-помалу намеками довести, что пырнет она сама ножом новую сестру свою названную, туда ей и дорога. Ни по той, ни по другой дом жалеть не станет. Только бы повременить, только бы выиграть время…
Все хорошо рассчитала Улькун-Курсак, да своего собственного неудержимого нрава не приняла в расчет, характера своего сдержать не смогла, медаль эта проклятая на красной ленте, как на бешеного бугая из-под обуха подействовала, ну и сорвалось с языка смертельно оскорбительное для Суффи слово. Да и как ей было сдержаться? Сколько уж времени носит она под сердцем глухую, затаенную скорбь и злобу. И спит она плохо, и есть ей не хочется… «Улькун-Курсак», а какая там «улькун»? Совсем отощал ее «курсак», извелась вся не хуже жидовки, ну и не стерпела. Прорвала ее разом вздувшаяся волна господского гнева, и все размыло в минуту.
ОКОНЧАНИЕ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7.
Совсем уже стемнело, когда Суффи вернулся домой. Дорога была неблизкая, и пока что, - все равно в потемках никому не видно, - он свою медаль спрятал за пазуху, но, подъезжая к воротам, сколол концы ленты булавкою прочно и «возложил» знак отличия себе на шею «по установлению». Джигит его поскакал вперед, распорядиться осветить подворотный проезд и передний двор, но на этом дворе было пусто, служащие при караван-сарае еще не вернулись, и только двое конюшенных джигитов встретили хозяина, да вдобавок еще не сразу заметили блестящую медаль и огненно-красную ленту…
«Эко слепые олухи!» - чуть не вслух подумал Суффи, медленно слезая с коня и еще медленнее расправляя ноги. - Свети ближе!
- Ох, поздравляю, таксыр, - обратил наконец внимание на что следует один из джигитов.
- Поздравляем! - поклонился и другой.
- От самого генерала, пожалован и отличен за верную и хорошую службу, - будто бы равнодушным тоном проговорил Суффи, направляясь на женскую половину.
- Ой! ой! - раздалось за ним вслед.
- Поди, завтра большой праздник сделает на радости.
- Завтра не завтра, а без «томаши» не обойдется.
- Это, понимаешь, совсем такая, как у бухарского посланника, помнишь, приезжал?
- Еще важней, - пояснил джигит, сопровождавший хозяина. - Та меньше и лента у той без дорожек, гладкая, синяя, а эта, вишь ты, как огонь красная.
- По халату нам подарит… это верно.
- Да и подарит… Вы что думаете?..
В общей женской сакле все были в сборе, даже Эстер вышла из своей каморки. Все три жены и сама улькун-ханым принарядились почему-то не по обыкновению; ярко горели четыре фонаря на стенах, пятый на полу, освещая накрытый дастархан. Эстер сидела несколько в тени, наклонив низко голову, словно рассматривая нагрудник, зато Хатыча и Сары-Кошма так и выпятились к свету. Улькун-ханым сидела несколько поодаль, не особенно ласково глядя на вошедшего; она даже бровью не повела, заметив новое украшение на груди Суффи. Это она устроила торжественную обстановку встречи всем домом; она и ждала этой минуты, и боялась ее. Сердце старухи билось усиленно, она как бы изучала выражение лица Суффи, вперед хотела прочесть, что-то он скажет, как произнесет наконец свое роковое решение.
«Неужели же он совсем отдался чарам русской колдуньи, неужели же рискнет на такой неслыханный проступок против религии и старых обычаев?.. А может быть, и опомнится вовремя… Аллах многомилостивый, помоги, спаси от конечной гибели!..»
И губы старухи неслышно шептали молитвы.
«Что же они молчат, дуры бестолковые?» - подумал Суффи Казиметов.
Хатыча и Сары-Кошма вытаращили было глаза от изумления, но Улькун-Курсак так на них взглянула, что они и рта разинуть не посмели.
- Это тебе Олга подарила?..
Суффи даже вздрогнул от этого и как будто знакомого, и будто чужого, не слыханного до сих пор голоса.
Глаза Эстер горели, теперь уже прямо устремленные на него, ее тонкая рука, с судорожно вытянутым указательным пальцем, чуть не в упор касалась медали на красной ленте.
Удивленно взглянул на нее Суффи, и на других всех посмотрел тоже.
- Ах ты, неразумная! - проговорил он, улыбнувшись. - Это не Олга, это орден, большой и важный орден, и жалует только такими орденами сам Ак-Падишах своим лучшим слугам за их верную и хорошую службу.
- Перемени веру, может быть, еще больше получишь, - сорвалось с языка у улькун-ханым.
Хотела про себя сказать, а вышло довольно громко. Суффи услышал, брови у него сдвинулись.
- Вы, ханым, говорите глупости! - произнес он. - По вашему положению и по вашим летам, кажется, не следовало бы.
- Сдуру сорвалось! - проворчала старуха.
- То-то.
- А лента-то, лента какая красивая! - всплеснула руками Хатыча.
- Дорого стоит такая! - заговорила Сары-Кошма. - Ай-ай - важная!..
- Покажи сюда! Дай-ко, - снова протянула руку Эстер.
Суффи осторожно снял с шеи медаль и передал ее своей любимице. Другие жены быстро переползли к ней, и все трое стали с любопытством рассматривать диковину, только Улькун-Курсак осталась на месте.
Главе дома почему-то захотелось задобрить эту угрюмую старуху, он принялся подробно рассказывать ей, как встретил генерала, что он такое ему говорил… все подробности рассказал, умолчал только о том, где произошла эта счастливая встреча.
- Я вот, - продолжал он, - завтра же надену это, когда через базар в караван-сарай поеду, послушаю, что будут говорить другие купцы…
- А хорошего мало говорить будут, - покачала головою старуха, - я знаю, что скажут: скажут, - Улькун-Курсак понизила голос до тихого шепота, чтобы кроме Суффи никто не мог услышать, - скажут, что за почет, да за эту медаль, почтенный купец Суффи Казиметов, старшина базарного совета, лучшую жену свою генералу продал. Оттого и в город ее перевез, чтобы к русским поближе… Хорошее дело сделал уважаемый Суффи Казиметов!.. Вот что на базаре говорить будут.
Такого оборота дела Суффи не мог предвидеть. Вся кровь хлынула ему в лицо.
- Ханым! - вскрикнул он громко. - Да как у вас язык повернулся сказать подобную мерзость… да как…
- Что кулаки сжал? Не бить ли меня собираешься?.. Что же, бей! Подними руку на мать своей первой жены. Только этого еще и недоставало… Только погоди, - дай всем разойтись… Пусть идут все по своим саклям. Дай мне с тобою глаз на глаз поговорить надо. И то много времени потеряно.
Старуха с таким достоинством проговорила это, так решительно и смело смотрела в глаза Суффи, что тот смутился и произнес сдержанно:
- Ну, пусть уйдут.
- Ступайте! - приказала старуха женам.
Хатыча и Сары-Кошма не заставили повторить приказания. Эстер словно и не слыхала вовсе, продолжала сидеть, перебирая пальцами красную ленту.
- Уходи и ты, моя добрая козочка! - ласково повторила ей улькун-ханым.
Эстер мельком взглянула на Суффи - и не двигалась с места.
- Я поговорю с ханым и сейчас же приду к тебе, - обратился к ней Суффи. - Что мальчик наш, спит?
- Спит, - прошептала джюгудка. - А я спать не буду… Эстер теперь никогда спать не будет… Ей некогда спать… она смотреть должна… Ух, как смотреть должна! Ни на одну минутку глаз не спускать…
- Да что с нею? - изумился Суффи и вопросительно взглянул на старуху, да так для той неожиданно, что та не успела принять должное выражение. Она все делала какие-то знаки Эстер, подмигивала ей глазом, чтобы та не расходилась во всю, да не проболталась бы, о чем не нужно. Эти знаки Суффи и заметил.
«Эге, опять за прежнее принялась баба, не присмирела еще…» - подумал он.
Улькун-Курсак тяжело поднялась с места, подошла к упрямице, обняла ее, и чуть не силою потащила к двери, шепча ей что-то на ухо. Та рванулась было, но потом пошла без сопротивления.
- Ну что же, будем говорить, - начал Суффи, выждав, когда домоправительница, проводив Эстер, вернулась на свое место.
- Слушай, Суффи. Ты умный человек и хороший мусульманин, а все-таки выслушай и меня, старуху. Ведь ты много меня моложе. Ведь ты еще неразумным мальчишкою был, когда я твою первую жену родила. Я твой и дом устроила, я и блюла его чистоту, честь твою охраняла, - всех вас уму-разуму учила, и было ли от того худо? Ты меня прежде во всем слушался, - а потом, когда сам вошел в силу, разве я тебе зря перечила, твою волю когда-нибудь сдерживала, - нет ведь?.. Я только дом держала в порядке, за женами наблюдала, их учила почет и привет тебе оказывать, и стоял у нас в доме мир, на зависть соседям. А хозяйство твое разве я худо соблюдала, разве было у нас когда хуже, чем у людей?.. Да ведь такого дома во всем городе поискать другого…
- Да я ведь ничего, - нервно перебирал Суффи завязки своего халата. - Я вас тоже всегда почитал, - только… Только вот не понимаю теперь, к чему речь ваша клонится?..
- А к тому клонится… Отвечай-ка мне теперь прямо, да не виляй хвостом, как виноватая собака, - резко переменила тон улькун-ханым. - Неужели же ты и впрямь на такое страшное, позорное дело решился?
- Это на что?
- А жену свою в русский город перевезти?
- А вы, ханым, откуда это знаете? Я ведь вам до сих пор ни слова не говорил, не говорил никому; Эстер вот и та от меня пока этого не слыхала.
Улькун-ханым вынесла твердо подозрительный взгляд своего собеседника.
- Сны вещие мне Аллах посылает, - и каждую ночь сон такой вижу. И голоса слышу с неба: «Ханым, ханым, блюди, с тебя одной все спросится!..» Суффи, господин мой милостивый, ведь это позор! Это душе вечная погибель, - грех смертельный, и ляжет такой грех не на одного тебя, на всех нас, на весь дом, на все его будущее потомство… Ведь скажут про меня, что я злая, что от моей злобы жену спасать да укрывать приходится… Так уже лучше меня самоё, как собаку паршивую, выгони, на край света сошли, да дом свой не рушь. А уже если жену услать хочешь, так выбери дом хороший, честный, мусульманский, а не в поганый, к гяурке неверной, колдунье проклятой.
Намек на Ольгу Николаевну, однако, не помог старухе, а только испортил дело. Суффи опять нахмурился и оборвал ханым, произнеся коротко и резко:
- Опять старые глупости!
- Чем околдовала она тебя, чем разум твой светлый помутила?.. Пожалей ты нас, уважаемый, добрый таксыр, - пощади! Смотри: - ведь знаешь, сама никому не кланялась, сама горда, а тебе в ноги. Помилуй нас, отмени свое решение!..
- Да полно вам, ханым, - поспешил Суффи предупредить земной поклон. - Послушайте и меня теперь хорошенько. Давно уже я смотрю и все хорошо вижу, да и не я один. С того дня, как Эстер мне сына родила, - великого дня, великой радости, - пошло все. Одной вам не пришелся мой первенец по сердцу. Эстер, его мать, вы возненавидели и других жен против нее настраивали. Заболел Шарипка, вы притворились, что горе будто чувствуете, а сами даже скрыть не могли своей радости. Плохо я понимал это тогда, да теперь, как припоминаю, все мне, будто на ладони, ясно становится. Привез я русскую женщину, добрую, ученого доктора. Не вы ведь, а добрые люди мне посоветовали, - как вы ее встретили?.. Силою, страхом заставил я вас повиноваться, - и Аллах чудо послал, ребенок ожил, выздоровел совсем, - мне на радость, вам, должно быть, на горе, потому, что вы дальше делали? Вы полагали: слеп, мол, Суффи, ничего не видит, - а Суффи видел и наблюдал, да и добрые люди помогли ему. Вы за больную Эстер принялись, вы ее своими снами лживыми в гроб чуть не вогнали… Мулла Наурус дурной человек, хоть и сидит на святом месте, - это враг мой заклятый, - а вы к нему за советом шлялись… Я ведь тоже все знаю… Мне сказано следить за вами, хорошенько приглядывать, - я и следил, и, видите, лучше, чем вы за мною.
- С чертовкою заодно колдовал, - прохрипела Улькун-Курсак.
- Да, с нею. Будь по-вашему. Я и сам подумывал, как бы вас самих подальше отправить, да раздумал. Помня старое, щадил вашу честь, позорить не хотел, терпел да все ждал, что одумаетесь. А насчет великого греха, что я Эстер перевезу к Олге Николавне лечиться, так это не беспокойтесь, - я насчет этого с самим Иссетом Асфанджаровым советовался, - слыхали вы о нем? Примерный мусульманин, закону и веры учитель и наставник. В Стамбуле известен и почтен, в Оренбурге муфтием был выбран, - это не чета нашим муллам, а уже тем более вашему Науруске, скупому обманщику, изуверу… Я ему, не посмотрю на его старость и звание, когда-нибудь все ребра пересчитаю…
- Ох! - чуть не прилегла на землю старуха, с ужасом слушая такие речи.
Она никак не ожидала, что Суффи так расходится, и дорого дала бы, чтобы этот, такой желанный для нее разговор с глазу на глаз, вовсе бы не состоялся, - да теперь было уже поздно. Улькун-Курсак даже сделала попытку подползти поближе к дверям, да Суффи заметил и загородил ей дорогу.
- Нет уже! Говорили вы, - я слушал, теперь ваша очередь… Так знаете ли вы, что мне сказал Иссет Асфанджаров? Он сказать мне, что никакого греха нет лечить жену у русского врача, что сам султан в Стамбуле своих жен у чужих докторов лечит, что даже на разные воды целебные их посылает, - что великий святой пророк никакого запрета на такие дела не накладывал, и в Коране, и в Шариате, и во всех святых книгах ничего про то не обозначено, - а, напротив того, повелено любить друг друга, в бедах помогать, крепко своей веры держаться, но и у неверных перенимать все хорошее и полезное. Правда, в Коране сказано, чтобы просвещать неверных, если нельзя словом, то силою, огнем и мечом, вводить законы истинной веры, - но это тогда, когда есть сила, есть и огонь, и меч в твоих руках, а когда нет, - так, значит, и это бессилие принимать за волю Аллаха и чтить своих государей, свято признавать их власть и им беспрекословно повиноваться, хотя бы падишах был и не нашей, мусульманской веры. У русского царя между подданными больше мусульман, чем у самого султана стамбульского, а всех их любит он одинаково, недостойных карает, а достойных возвеличивает и награждает. Мне вот Олга Николавна нагадала, что я пойду в гору… и пойду. Видишь это? И посмеет кто когда-нибудь говорить про меня такие позорные слова!.. Суффи Казиметов чести своей и души никому ни за какие деньги не продаст… Это все должны знать и знают, и только твой змеиный мозг может такую гадость придумать, только твой лукавый, злобный язык разнести такую подлую весть по базару. Довольно! Знай же теперь и помни мой приказ: сиди смирно, не в свое дело не мешайся, на половину Эстер, да и в эту саклю не показывать носа. Я прощу тебе все зло, которое ты мне сделала, благо дальше уже руки коротки будут, - не достанешь, да держи свой язык на привязи. Я сам не хочу, чтобы о моем доме даже глупые люди говорили что-нибудь дурное, а если заговорят, так я буду знать, что это твое дело, твоего языка работа, и тогда уже - не прогневайся. Последнюю Зюльку-работницу улькун-ханым сделаю, а тебя… тебя… Да провались ты скорее с глаз моих, а то… Уходи скорее… Дай хоть немного моему сердцу улечься.
Суффи большими глотками принялся пить остывший чай, прямо из медного кунгана. Из входных дверей протянулись четыре полные руки, украшенные браслетами, и помогли ошеломленной Улькун-Курсак выползти из сакли.
Старуха тяжело дышала, не могла промолвить ни слова и только показывала на свой полуоткрытый рот да судорожно рвала ворот рубахи.
- Пить просит! - догадалась Хатыча.
- Гляди, помрет, - испугалась Сари-Кошма.
Они, конечно, все слышали и дрожали со страху за свою повелительницу.
Хорошо, казалось, рассчитала улькун-ханым, устроив вернувшемуся Суффи такую торжественно-молчаливую встречу. Думала, - приедет, увидит всех в сборе, тут же при людях и станет говорить о своем решении, не станет же скрываться, да увозить потайно; самолюбие не позволит, да и не зачем: решил так решил, его воля. Он глава семьи, - кто же ему перечить станет, от кого ему скрываться? И предполагала старуха, что все произойдет так: «Ну, - скажет Суффи, - собирайся, Эстер, к переезду, а вы, ханым, помогите ей собрать все, что следует». Она, ханым то есть, сделает вид, что ничего не понимает - «дуры» обе поймут и ударятся в слезы, Эстер заупрямится и скажет: не хочу, мол, да и только. Станет хозяин спрашивать - почему? А та, помня обещание молчать про что старуха говорила, скажет, что, мол, раздумала, да страшно стало, не грех ли, мол, великий будет, что у нее сердце заболело от недоброго предчувствия, что, мол, ей и тут, дома, хорошо, улькун-ханым словно мать родную жалко, и подруг жалко, что ее здесь любят и балуют… Заревет, слезами зальется и станет просить мужа отменить свое решение. Хатыча с Сары-Кошмою тоже заревут, завоют, как собаки зимою, и тоже просить станут не увозить от них милую, добрую Эстер, мальчика им тоже жалко, на весь дом баловень, общая радость, а сама старуха кротко покорится хозяйской воле, сейчас же и сделает вид, что готова даже помогать укладываться, только сама все будет плакать да вздыхать, и исподволь, понемногу начнет увещевать Суффи: ты, мол, господин, твоя воля, только будто нехорошо ты теперь поступаешь… Сердце у Суффи не успеет расходиться, да и причин к тому не будет. Эстер, мол, одна чего-то заупрямилась, не желает, а они все покорны господской воле, не перечат, а ежели воют, так потому, что сердца у них добрые, жалко стало им расставаться с «джюгудкою проклятою»… Что же, за это нельзя сердиться.
Характер Суффи улькун-ханым хорошо знала. Слезами и ласковой покорностью какую хочешь на него узду надевай. Посердится, мол, хозяин, махнет рукой, скажет: «Я так хочу, так и будет! А вы, дуры, одумайтесь!» А все-таки, может быть, и не станет очень торопить переездом… Только бы на время отложить, а там, исподволь, может, и останется все по-старому… Эстер ведь тоже стала власть забирать над мужем, Эстер все время поджигать можно будет, можно даже до того мало-помалу намеками довести, что пырнет она сама ножом новую сестру свою названную, туда ей и дорога. Ни по той, ни по другой дом жалеть не станет. Только бы повременить, только бы выиграть время…
Все хорошо рассчитала Улькун-Курсак, да своего собственного неудержимого нрава не приняла в расчет, характера своего сдержать не смогла, медаль эта проклятая на красной ленте, как на бешеного бугая из-под обуха подействовала, ну и сорвалось с языка смертельно оскорбительное для Суффи слово. Да и как ей было сдержаться? Сколько уж времени носит она под сердцем глухую, затаенную скорбь и злобу. И спит она плохо, и есть ей не хочется… «Улькун-Курсак», а какая там «улькун»? Совсем отощал ее «курсак», извелась вся не хуже жидовки, ну и не стерпела. Прорвала ее разом вздувшаяся волна господского гнева, и все размыло в минуту.
ОКОНЧАНИЕ
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман), [ В камышах] (отрывок из повести), [ Юнуска-головорез], [ Старый Кашкара], [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай], [ Докторша], [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту], [ Байга], [ Джигитская честь], [ Тюркмен Сяркей], [ Ночь под снегом], [ Охота на тигра в русских пределах], [ Атлар], [ Три дня в мазарке], [ Наурусова яма], [ Кочевья по Иссык-Кулю], [ Таук], [ Писанка], [ От Оренбурга до Ташкента], [ Скорбный путь].