По калмыцким и трухменским степям
В. Мельницкий. Переезды по России в 1852 году // Современник, 1853, № 7.
Трухмены (Ставропольская губерния)
Царицын. - Развитие Дубовки. - Исторические памятники и воспоминания. - Степная пустыня. - Сарепта. - Жизнь степей. - Переселенцы. - Плодородие степных оазисов. - Села и хутора оседлых жителей степи. - Соляные реки и озера и недостаток в пресной воде. - Встреча с конным трухменом и его семейством. - Атара (стадо баранов) и ее пастухи. - Буря. - Ночлег в трухменской кибитке и некоторые черты из жизни трухмен.
Никогда Царицын не процветал особенно, а теперь особенно служит ему помехою его тороватая соседка Дубовка, торгующая с Астраханью и с Доном, по конно-железной дороге. В настоящее время остались на долю Царицына только исторические воспоминания и памятники, несколько каменных церквей и домов, славных своею древностью, да вал Иоанна Грозного.
Наняв поселенного царицынского казака везти нас на тройке через калмыцкие и трухменские степи до Пятигорска, мы отправились в путь.
Беловатая известковая почва, редкая трава, опаленная солнцем, - все гладко и мертво; словом, совершенная пустыня. Только изредка мелькают вдали калмыцкие кибитки или проедет плосколицый калмык. Казак наш при каждой такой встрече не утерпит и скажет: «Ишь, конокрад».
Уже стемнело.
Тихо ночью по степи, -
Небо ей сказало: спи!
И долина спит!
Только тысячи насекомых жужжат в сухой траве… Темна и таинственна ночь… Изредка проглянет луна, осветит море степи и снова спрячется… Медленно тащится тройка; ямщик дремлет… Мы утомлены однообразием пути, с тоскою смотрим вдаль - и вдруг въезжаем в Сарепту!..
Случалось ли вам побывать в тех чистеньких, чопорных городках северной Европы, где все так тихо, скромно, аккуратно?.. Фасады домов вычищены, вымыты; порой вьется по ним широколиственный плющ или другая ползучая зелень; в широкие, низкие окна, с мелкими стеклами, смотрит миловидная хозяйка; она выходит из дому лишь столько раз, сколько это прилично: иначе заметят соседи и осудят. Там все размерено: и чувства, и действия; там сердца дочерей всегда бьют в один такт с расчетами маменек; там жены всегда верны мужьям своим; мужья всегда трудолюбивы, нежны по возможности и забывают трезвость только по праздникам. Золотое место!
И вот мы въехали в такое же убежище… Бледный свет луны отражается от белых стен домов и бросает длинные тени от высоких ракит и тополей, которые, в строгом порядке, рассажены по улице и площади и под самыми окнами домов. Все дома с загнутыми спереди крышами. Впечатление их мирно и отрадно. Южная ли ночь с своим теплым воздухом, степь ли, только что оставленная с своею пустынностью и вдруг смененная оазисом, романтические ли ворота, с высокою решеткою, узенькою калиткою и промелькнувшею в них пухленькою служанкою, или все это вместе так сладко заговорило душе при въезде в Сарепту?..
Наконец отворились и высокие ворота гостиницы. Наш возница-казак пустился в приятельскую полемику с немцем, поддразнивая его колбасником. Опрятная комната, кипящий самовар, чистая постель, улыбающаяся Минхен; под окном журчание ключа, шепот серебристого, стройного тополя с печальною ивою…
С раннего утра поднялась в колонии деятельность. Кто приготовлял табак, кто горчицу, кто пек баварские пряники, гамбургские пирожные… Чего здесь нет? И булочные, и кондитерские, и магазины, и фабрики… веселые, затянутые и приглаженные немочки, сморчкообразные немцы, плосколицые калмыки и калмычки в пестрых одеждах, бараньих шапках и уродливых башмаках с высокими каблуками…
А там снова потянулась степь печальною пустынею; только изредка мелькнет кавалькада верховых калмыков да пронесется стадо журавлей, вспорхнут чайки и подорожники, встрепенется перепел, приподнимутся дрофы, голуби, ястреба. Порой переползет через дорогу змея, оставляя на песке извилистый след свой, пронесется быстрая сайга, да, полинялые и некрасивые летом, верблюды поднимут вверх свои изогнутые шеи. Иногда протянется длинный обоз чумаков или переселенцев, едущих на волах из Курской, Воронежской и Таврической губерний - заселять степи, водворять в них земледелие, оседлость. На возах навалена домашняя дребедень: посуда, скамьи, ведра, кадки, и переселенцы тащатся длинной вереницей, усталые, грустные, с тоскою по родине. Много испытали они горя в этом долгом пути и много еще испытают и стужи и нужи, обзаводясь вновь хозяйством, устраивая хату, разводя домашнюю живность, распахивая полосу. Но мало-помалу грусть по родине ослабевает, вырастает белая хатка, цветут полосы пшена и пшеницы, огромных бакшей с огурцами и арбузами, и поселянин мирится с своим положением. Земля калмыцких и трухменских степей с избытком вознаграждает труд земледельца; одно худо: воды мало. Но там, где протекает какая-либо речка или просто ручей, плодородные овраги и склоны берегов, засеянные пшеном, пшеницею, коноплей, представляют живой ландшафт, дышащий свежестью. На этих оазисах произрастает хлеб почти без участия, без труда земледельца: стоит бросить зерно на землю, оно возрастет сторицею и два-три года даст обильную жатву… Одно, опять, неприятно: соседство с калмыками, которые очень падки до чужих лошадей.
Северная часть астраханских степей (кочевье калмыков) плодородна только местами, именно там, где, как мы сказали, протекает какой-либо ручей; остальные пространства пусты и безжизненны; но чем более подвигаешься к югу, вовнутрь степей, тем они становятся волнистее и плодороднее. Но случись засуха, и эти степи ничего не дадут.
На расстоянии двадцати-тридцати верст встречали мы село или хутор новых обитателей степи. Есть селения великорусские, малороссийские и смешанные. Большая часть русских мужиков живет на малороссийский лад; но все же есть разница между бытом русского и малоросса: последний живет чище, лучше. Влияние великорусса на малороссиянина выражается здесь тем, что последний носит бороду, а дивчата поют иногда и русскую песню.
Деревни степей выстроены широко, правильно; дворы обнесены белою стеной, с ажурными украшениями; в полисадниках, пред белыми же хатами - подсолнечники и разные плодовые кустарники. Но многие поселенцы живут еще в землянках и не успели устроиться.
Жарко и нечем утолить жажду. Но вот река… какое благодеяние!
- Подъезжай ближе, казак: мы напьемся.
Казак улыбается и качает головою.
Фуй! горько-соленая вода! Вот озеро. Как привлекает оно наши взоры своею светло-голубою поверхностью! Так бы и бросился в его воды, упился бы ими. Но - увы! - и это вязкий солончак! И только какая-то лужа, искусственно поддерживаемая чумаками, в ложе пересохшей пресной канавки, утолила жажду нашу - после волов и лошадей. Из этой же мутно-красноватой воды приготовили чай мои спутники. Но я не мог принять участия в их наслаждении.
Уже за нами кочевья калмыков; мы въезжаем в трухменские степи, менее пустынные, более волнующиеся. На необъятном для взора пространстве стоят стоги скошенной травы. Порою мелькнут малороссийский хутор, русская деревня; вдали от дороги раскинется черный ряд трухменских кибиток, а еще далее кочует огромное стадо баранов. Конный трухмен, в бурке и бараньей шапке, сопровождает арбу на скрыпучих колесах, покрытую коврами и рогожами. Арбу тащат два вола, погоняемые женщиною в синих шальварах, красном бешмете, с серьгою в ноздре. Из арбы выглядывают две молодые женщины, закутанные в чадры. При встрече с нами, трухмен приказывает арбе круто поворотить с дороги, чтоб избежать любопытных взоров, и женщины закрывают лицо чадрами.
Мы расположились кормить лошадей в степи, возле огромного обоза чумаков, остановившихся здесь для той же цели. В стороне паслась атара (стадо) баранов, пригнанная сюда верст за двадцать пять, двумя конными трухменскими пастухами. Двое других трухменов приехали в арбе. Вся степь покрылась людьми, баранами, волами, лошадьми. Чумаки собрались в кучки, развели огни, заварили саламату. Мы поставили самовар.
Возле нас без церемонии уселись, на корточках, два трухмена; их обнаженные руки, ноги и грудь были совершенно бронзового цвета. Голова одного из них, совершенно выбритая и непокрытая, украшалась длинным чубом, завитым за ухо; другой был в бараньей шапке. На спине их бешметов нашиты были из яркого цвета тряпок талисманы - защитники от злого духа. С удивлением посматривали трухмены на складной самовар, сладко облизывались, кусая сахар, и приходили в дикий восторг от любезности моего товарища, который, на ломаном татарском языке, отпускал сообразные с их вкусом шуточки насчет газелей (девушек). Скоро короткость знакомства дошла до того, что старший трухмен сказал: «У нас нет муки, нет сыр, нет табак. Кибитка там, далеко; дай, бачка, мука, дай сыр, дай табак». Делать нечего: мы отдали последнее.
Вдруг взвилась пыль по дороге. «Ну, чертова свадьба!» - сказал казак и бросился к лошадям, которые фыркали и уже готовы были дать тягу. Мигом поднялись трухмены, вскочили на лошадей и понеслись к стаду, которое бросилось в разные стороны. Поднялись и волы, и наконец чумаки, и степь, до того молчаливая и недвижная, огласилась гиком, свистом и лаем. Ветер поднимал до небес пыль столбом, нес и крутил ее по степи. Черное облако остановилось над нами, и целое море дождя обрушилось на наши головы.
Ночь застигла нас далеко от селения, и мы остановились у трухменских юрт, расположенных полукругом около дороги. Казак отправился отыскивать ночлег, и через несколько минут вышел к нам мулла, в бараньей шубе и такой же шапке и с четками в руках. Глаза муллы метали искры. На просьбу нашу дать ночлег больному нашему спутнику, мулла отвечал, что он уступает нам юрту, в которой были телята и куры. И за то спасибо!
Вскоре телята и куры уступили свое место путешественникам, и мулла, сделавшись благосклоннее за несколько кусков сахару, данных его сыну, пригласил нас в свою кибитку.
Можете ли вы, читатель, представить себе удовольствие быть перенесенным из города в степь, из европейского дома в жалкую юрту дикаря? Поверьте, здесь много удовольствия! Вообразите себе круглый шалаш, обтянутый войлоком, вверху маленькое отверстие, в которое проходит дым от костра, разложенного посредине юрты. Вокруг костра, на грязной земле или рогоже, расположились полунагие калмыки и калмычки, старые и малые, и ваши покорнейшие слуги. Смотришь и не веришь себе: неужели я в самом деле здесь, среди дикарей, когда несколько месяцев назад был на Невском, в Опере?
Дым ест глаза; ноги чувствуют сырость земли, увлаженной частыми омовениями муллы, по закону Магомета; сиденье на корточках или скрестив ноги не совсем удобно с непривычки; любопытство калмыков доходит уже до крайних пределов. Все это беспокойно, но любопытно и необыкновенно для нас.
Вскоре вся юрта наполнилась народом. С тупым удивлением рассматривали трухмены наше платье, подушки, до всего касались руками, пробовали чай и облизывались. Мы, с своей стороны, тоже с любопытством рассматривали их и усердно наделяли кого чаем и сахаром, кого кое-чем покрепче. Общество было нами довольно.
Мальчики и девочки, почти обнаженные, но в огромных бараньих шапках, протягивали ноги к огню, ползали вокруг него без всякой осторожности и тоже смотрели на нас своими черными, яркими глазами. В особенности был хорош сын муллы - мальчик лет шести или семи, чрезвычайно живой, с умными, огневыми глазенками. Годовая девочка, в бараньей шапке, без принуждения перешла с рук своей матери на руки нашей спутницы, и мать, калмычка, казалось, очень была этим довольна; но вошедший мужчина, вероятно, отец девочки, поднял страшный шум: зачем отдали гяурам его дитя!
Начались угощения со стороны калмыков. Хозяйка заварила на огне, из пресного теста, лепешку, сварила жидкую пшенную кашу, и уже мы готовы были сесть да и ужинать, как начался намаз.
Мулла подостлал под себя рогожу, встал, опустил руки и забормотал, потом присел на корточки, и наконец растянулся по земле. Пролежав с полминуты, он встал, снова присел на корточки, развел кистями рук, отмахнулся и, повторив все это несколько раз, окончил молитву.
Во время намаза сын муллы теребил отца за руки и за платье; но мулла вполне сохранял свое достоинство, не обращая никакого внимания на шалуна. Прежде и после намаза мулла обмывал или, правильнее, пачкал в грязной воде и без того грязные свои руки и ноги, и струи этой влаги полились по юрте и заставили нас наконец из нее удалиться. Перед юртами толпились женщины, в белых чадрах, и дети в разодранных красных рубашонках. Смазливая калмычка прыгала по бревну, положенному срединой на другое бревно. Мы подошли ближе и узнали, что девушка толкла пшено. Другой женщине не понравилось наше любопытство, и она принялась кричать что есть мочи. Мы удалились.
Мальчишки ловили друг друга в аркан. Мой спутник присоединился к ним, почти всех их переловил арканом и тем внушил большое к себе уважение со стороны зрителей и побежденных.
Молодые женщины, в довольно живописных бешметах, украшенных серебряными бляхами и монетами, толпились около нашей спутницы и осматривали ее шелковое платье. С нашим приближением они быстро удалялись, бросая назад беглые взгляды ярких глаз. Но с наступлением ночи они сделались смелее, и любезность моего спутника окончательно их успокоила.
Пред тем, как ложиться спать, мулла опять сотворил намаз, но уже не на циновке, а на тюфяке. Вскоре юрту оставили посторонние посетители.
Когда все успокоилось, я взял дорожную книгу и стал наскоро набрасывать одежду и жилище трухмен. Мулла следил за движением моей руки и потом, указав на меня, спросил моего спутника:
- Это мулла?
Спутник отвечал утвердительно.
- А где ваша кибитка?
- В Питере.
- Где падишах живет?
- Да.
Когда мы вышли из кибитки, чтобы лечь на открытом воздухе, и оставили там больного спутника, мулла долго расспрашивал его о городе падишаха и потом сказал:
- А где твои спать легли?
- В повозке.
- Гм…
- А что?
- Отчего же ты не в повозке?
- Я болен. А разве я тебе мешаю?
- Гм…
- Если я мешаю тебе, так сейчас уйду.
- Гм…
И бедный больной встал, собрал свои подушки и уже готов был уйти из кибитки.
- Куда, бачка? стой! - говорил мулла.
Больной перепугался и стал кричать, звать нас на помощь. А все дело было в том, что мулла не понимал своего соночлежника.
См. также:
• Ф. Гёбель. Обзор путешествия профессора Гебеля в степи Южной России в 1834 году;
• В. И. Немирович-Данченко. По Волге. (Очерки и впечатления летней поездки).
Трухмены (Ставропольская губерния)
Царицын. - Развитие Дубовки. - Исторические памятники и воспоминания. - Степная пустыня. - Сарепта. - Жизнь степей. - Переселенцы. - Плодородие степных оазисов. - Села и хутора оседлых жителей степи. - Соляные реки и озера и недостаток в пресной воде. - Встреча с конным трухменом и его семейством. - Атара (стадо баранов) и ее пастухи. - Буря. - Ночлег в трухменской кибитке и некоторые черты из жизни трухмен.
Никогда Царицын не процветал особенно, а теперь особенно служит ему помехою его тороватая соседка Дубовка, торгующая с Астраханью и с Доном, по конно-железной дороге. В настоящее время остались на долю Царицына только исторические воспоминания и памятники, несколько каменных церквей и домов, славных своею древностью, да вал Иоанна Грозного.
Наняв поселенного царицынского казака везти нас на тройке через калмыцкие и трухменские степи до Пятигорска, мы отправились в путь.
Беловатая известковая почва, редкая трава, опаленная солнцем, - все гладко и мертво; словом, совершенная пустыня. Только изредка мелькают вдали калмыцкие кибитки или проедет плосколицый калмык. Казак наш при каждой такой встрече не утерпит и скажет: «Ишь, конокрад».
Уже стемнело.
Тихо ночью по степи, -
Небо ей сказало: спи!
И долина спит!
Только тысячи насекомых жужжат в сухой траве… Темна и таинственна ночь… Изредка проглянет луна, осветит море степи и снова спрячется… Медленно тащится тройка; ямщик дремлет… Мы утомлены однообразием пути, с тоскою смотрим вдаль - и вдруг въезжаем в Сарепту!..
Случалось ли вам побывать в тех чистеньких, чопорных городках северной Европы, где все так тихо, скромно, аккуратно?.. Фасады домов вычищены, вымыты; порой вьется по ним широколиственный плющ или другая ползучая зелень; в широкие, низкие окна, с мелкими стеклами, смотрит миловидная хозяйка; она выходит из дому лишь столько раз, сколько это прилично: иначе заметят соседи и осудят. Там все размерено: и чувства, и действия; там сердца дочерей всегда бьют в один такт с расчетами маменек; там жены всегда верны мужьям своим; мужья всегда трудолюбивы, нежны по возможности и забывают трезвость только по праздникам. Золотое место!
И вот мы въехали в такое же убежище… Бледный свет луны отражается от белых стен домов и бросает длинные тени от высоких ракит и тополей, которые, в строгом порядке, рассажены по улице и площади и под самыми окнами домов. Все дома с загнутыми спереди крышами. Впечатление их мирно и отрадно. Южная ли ночь с своим теплым воздухом, степь ли, только что оставленная с своею пустынностью и вдруг смененная оазисом, романтические ли ворота, с высокою решеткою, узенькою калиткою и промелькнувшею в них пухленькою служанкою, или все это вместе так сладко заговорило душе при въезде в Сарепту?..
Наконец отворились и высокие ворота гостиницы. Наш возница-казак пустился в приятельскую полемику с немцем, поддразнивая его колбасником. Опрятная комната, кипящий самовар, чистая постель, улыбающаяся Минхен; под окном журчание ключа, шепот серебристого, стройного тополя с печальною ивою…
С раннего утра поднялась в колонии деятельность. Кто приготовлял табак, кто горчицу, кто пек баварские пряники, гамбургские пирожные… Чего здесь нет? И булочные, и кондитерские, и магазины, и фабрики… веселые, затянутые и приглаженные немочки, сморчкообразные немцы, плосколицые калмыки и калмычки в пестрых одеждах, бараньих шапках и уродливых башмаках с высокими каблуками…
А там снова потянулась степь печальною пустынею; только изредка мелькнет кавалькада верховых калмыков да пронесется стадо журавлей, вспорхнут чайки и подорожники, встрепенется перепел, приподнимутся дрофы, голуби, ястреба. Порой переползет через дорогу змея, оставляя на песке извилистый след свой, пронесется быстрая сайга, да, полинялые и некрасивые летом, верблюды поднимут вверх свои изогнутые шеи. Иногда протянется длинный обоз чумаков или переселенцев, едущих на волах из Курской, Воронежской и Таврической губерний - заселять степи, водворять в них земледелие, оседлость. На возах навалена домашняя дребедень: посуда, скамьи, ведра, кадки, и переселенцы тащатся длинной вереницей, усталые, грустные, с тоскою по родине. Много испытали они горя в этом долгом пути и много еще испытают и стужи и нужи, обзаводясь вновь хозяйством, устраивая хату, разводя домашнюю живность, распахивая полосу. Но мало-помалу грусть по родине ослабевает, вырастает белая хатка, цветут полосы пшена и пшеницы, огромных бакшей с огурцами и арбузами, и поселянин мирится с своим положением. Земля калмыцких и трухменских степей с избытком вознаграждает труд земледельца; одно худо: воды мало. Но там, где протекает какая-либо речка или просто ручей, плодородные овраги и склоны берегов, засеянные пшеном, пшеницею, коноплей, представляют живой ландшафт, дышащий свежестью. На этих оазисах произрастает хлеб почти без участия, без труда земледельца: стоит бросить зерно на землю, оно возрастет сторицею и два-три года даст обильную жатву… Одно, опять, неприятно: соседство с калмыками, которые очень падки до чужих лошадей.
Северная часть астраханских степей (кочевье калмыков) плодородна только местами, именно там, где, как мы сказали, протекает какой-либо ручей; остальные пространства пусты и безжизненны; но чем более подвигаешься к югу, вовнутрь степей, тем они становятся волнистее и плодороднее. Но случись засуха, и эти степи ничего не дадут.
На расстоянии двадцати-тридцати верст встречали мы село или хутор новых обитателей степи. Есть селения великорусские, малороссийские и смешанные. Большая часть русских мужиков живет на малороссийский лад; но все же есть разница между бытом русского и малоросса: последний живет чище, лучше. Влияние великорусса на малороссиянина выражается здесь тем, что последний носит бороду, а дивчата поют иногда и русскую песню.
Деревни степей выстроены широко, правильно; дворы обнесены белою стеной, с ажурными украшениями; в полисадниках, пред белыми же хатами - подсолнечники и разные плодовые кустарники. Но многие поселенцы живут еще в землянках и не успели устроиться.
Жарко и нечем утолить жажду. Но вот река… какое благодеяние!
- Подъезжай ближе, казак: мы напьемся.
Казак улыбается и качает головою.
Фуй! горько-соленая вода! Вот озеро. Как привлекает оно наши взоры своею светло-голубою поверхностью! Так бы и бросился в его воды, упился бы ими. Но - увы! - и это вязкий солончак! И только какая-то лужа, искусственно поддерживаемая чумаками, в ложе пересохшей пресной канавки, утолила жажду нашу - после волов и лошадей. Из этой же мутно-красноватой воды приготовили чай мои спутники. Но я не мог принять участия в их наслаждении.
Уже за нами кочевья калмыков; мы въезжаем в трухменские степи, менее пустынные, более волнующиеся. На необъятном для взора пространстве стоят стоги скошенной травы. Порою мелькнут малороссийский хутор, русская деревня; вдали от дороги раскинется черный ряд трухменских кибиток, а еще далее кочует огромное стадо баранов. Конный трухмен, в бурке и бараньей шапке, сопровождает арбу на скрыпучих колесах, покрытую коврами и рогожами. Арбу тащат два вола, погоняемые женщиною в синих шальварах, красном бешмете, с серьгою в ноздре. Из арбы выглядывают две молодые женщины, закутанные в чадры. При встрече с нами, трухмен приказывает арбе круто поворотить с дороги, чтоб избежать любопытных взоров, и женщины закрывают лицо чадрами.
Мы расположились кормить лошадей в степи, возле огромного обоза чумаков, остановившихся здесь для той же цели. В стороне паслась атара (стадо) баранов, пригнанная сюда верст за двадцать пять, двумя конными трухменскими пастухами. Двое других трухменов приехали в арбе. Вся степь покрылась людьми, баранами, волами, лошадьми. Чумаки собрались в кучки, развели огни, заварили саламату. Мы поставили самовар.
Возле нас без церемонии уселись, на корточках, два трухмена; их обнаженные руки, ноги и грудь были совершенно бронзового цвета. Голова одного из них, совершенно выбритая и непокрытая, украшалась длинным чубом, завитым за ухо; другой был в бараньей шапке. На спине их бешметов нашиты были из яркого цвета тряпок талисманы - защитники от злого духа. С удивлением посматривали трухмены на складной самовар, сладко облизывались, кусая сахар, и приходили в дикий восторг от любезности моего товарища, который, на ломаном татарском языке, отпускал сообразные с их вкусом шуточки насчет газелей (девушек). Скоро короткость знакомства дошла до того, что старший трухмен сказал: «У нас нет муки, нет сыр, нет табак. Кибитка там, далеко; дай, бачка, мука, дай сыр, дай табак». Делать нечего: мы отдали последнее.
Вдруг взвилась пыль по дороге. «Ну, чертова свадьба!» - сказал казак и бросился к лошадям, которые фыркали и уже готовы были дать тягу. Мигом поднялись трухмены, вскочили на лошадей и понеслись к стаду, которое бросилось в разные стороны. Поднялись и волы, и наконец чумаки, и степь, до того молчаливая и недвижная, огласилась гиком, свистом и лаем. Ветер поднимал до небес пыль столбом, нес и крутил ее по степи. Черное облако остановилось над нами, и целое море дождя обрушилось на наши головы.
Ночь застигла нас далеко от селения, и мы остановились у трухменских юрт, расположенных полукругом около дороги. Казак отправился отыскивать ночлег, и через несколько минут вышел к нам мулла, в бараньей шубе и такой же шапке и с четками в руках. Глаза муллы метали искры. На просьбу нашу дать ночлег больному нашему спутнику, мулла отвечал, что он уступает нам юрту, в которой были телята и куры. И за то спасибо!
Вскоре телята и куры уступили свое место путешественникам, и мулла, сделавшись благосклоннее за несколько кусков сахару, данных его сыну, пригласил нас в свою кибитку.
Можете ли вы, читатель, представить себе удовольствие быть перенесенным из города в степь, из европейского дома в жалкую юрту дикаря? Поверьте, здесь много удовольствия! Вообразите себе круглый шалаш, обтянутый войлоком, вверху маленькое отверстие, в которое проходит дым от костра, разложенного посредине юрты. Вокруг костра, на грязной земле или рогоже, расположились полунагие калмыки и калмычки, старые и малые, и ваши покорнейшие слуги. Смотришь и не веришь себе: неужели я в самом деле здесь, среди дикарей, когда несколько месяцев назад был на Невском, в Опере?
Дым ест глаза; ноги чувствуют сырость земли, увлаженной частыми омовениями муллы, по закону Магомета; сиденье на корточках или скрестив ноги не совсем удобно с непривычки; любопытство калмыков доходит уже до крайних пределов. Все это беспокойно, но любопытно и необыкновенно для нас.
Вскоре вся юрта наполнилась народом. С тупым удивлением рассматривали трухмены наше платье, подушки, до всего касались руками, пробовали чай и облизывались. Мы, с своей стороны, тоже с любопытством рассматривали их и усердно наделяли кого чаем и сахаром, кого кое-чем покрепче. Общество было нами довольно.
Мальчики и девочки, почти обнаженные, но в огромных бараньих шапках, протягивали ноги к огню, ползали вокруг него без всякой осторожности и тоже смотрели на нас своими черными, яркими глазами. В особенности был хорош сын муллы - мальчик лет шести или семи, чрезвычайно живой, с умными, огневыми глазенками. Годовая девочка, в бараньей шапке, без принуждения перешла с рук своей матери на руки нашей спутницы, и мать, калмычка, казалось, очень была этим довольна; но вошедший мужчина, вероятно, отец девочки, поднял страшный шум: зачем отдали гяурам его дитя!
Начались угощения со стороны калмыков. Хозяйка заварила на огне, из пресного теста, лепешку, сварила жидкую пшенную кашу, и уже мы готовы были сесть да и ужинать, как начался намаз.
Мулла подостлал под себя рогожу, встал, опустил руки и забормотал, потом присел на корточки, и наконец растянулся по земле. Пролежав с полминуты, он встал, снова присел на корточки, развел кистями рук, отмахнулся и, повторив все это несколько раз, окончил молитву.
Во время намаза сын муллы теребил отца за руки и за платье; но мулла вполне сохранял свое достоинство, не обращая никакого внимания на шалуна. Прежде и после намаза мулла обмывал или, правильнее, пачкал в грязной воде и без того грязные свои руки и ноги, и струи этой влаги полились по юрте и заставили нас наконец из нее удалиться. Перед юртами толпились женщины, в белых чадрах, и дети в разодранных красных рубашонках. Смазливая калмычка прыгала по бревну, положенному срединой на другое бревно. Мы подошли ближе и узнали, что девушка толкла пшено. Другой женщине не понравилось наше любопытство, и она принялась кричать что есть мочи. Мы удалились.
Мальчишки ловили друг друга в аркан. Мой спутник присоединился к ним, почти всех их переловил арканом и тем внушил большое к себе уважение со стороны зрителей и побежденных.
Молодые женщины, в довольно живописных бешметах, украшенных серебряными бляхами и монетами, толпились около нашей спутницы и осматривали ее шелковое платье. С нашим приближением они быстро удалялись, бросая назад беглые взгляды ярких глаз. Но с наступлением ночи они сделались смелее, и любезность моего спутника окончательно их успокоила.
Пред тем, как ложиться спать, мулла опять сотворил намаз, но уже не на циновке, а на тюфяке. Вскоре юрту оставили посторонние посетители.
Когда все успокоилось, я взял дорожную книгу и стал наскоро набрасывать одежду и жилище трухмен. Мулла следил за движением моей руки и потом, указав на меня, спросил моего спутника:
- Это мулла?
Спутник отвечал утвердительно.
- А где ваша кибитка?
- В Питере.
- Где падишах живет?
- Да.
Когда мы вышли из кибитки, чтобы лечь на открытом воздухе, и оставили там больного спутника, мулла долго расспрашивал его о городе падишаха и потом сказал:
- А где твои спать легли?
- В повозке.
- Гм…
- А что?
- Отчего же ты не в повозке?
- Я болен. А разве я тебе мешаю?
- Гм…
- Если я мешаю тебе, так сейчас уйду.
- Гм…
И бедный больной встал, собрал свои подушки и уже готов был уйти из кибитки.
- Куда, бачка? стой! - говорил мулла.
Больной перепугался и стал кричать, звать нас на помощь. А все дело было в том, что мулла не понимал своего соночлежника.
См. также:
• Ф. Гёбель. Обзор путешествия профессора Гебеля в степи Южной России в 1834 году;
• В. И. Немирович-Данченко. По Волге. (Очерки и впечатления летней поездки).