Неизведанные страны Средней Азии. Турфан (3/3)
Г. Е. Грум-Гржимайло. Неизведанные страны Средней Азии. Турфан. (Отрывки из записок) // Русский вестник, 1892, № 9, 11, 12.
Турфан. Часть 1. Часть 2.
Неизведанные страны Средней Азии. Урумчи.
У крепостной стены городища Кочо. 1900-е
Я думаю, что ввиду вышеприведенных фактов, которые выбраны из массы других, не менее того возмутительных, следует призадуматься тем, кто с легким сердцем пишет о либерализме китайского управления. В самом деле, чем не либерализм? Вот перед вами группа лемчжинских дунган. Кроме «янь-тяня» они даже ничего китайцам не платят… Спросите, однако, этих счастливцев, вполне ли довольны они своим положением?
«Все мы только и мечтаем о том, как бы поскорее перебраться к вам, в Альматы [т. е. Верненский уезд]. Ведь здесь мы батраки… житья нет никакого. Китайцы из земледельцев превратили нас чуть не в извозчиков… а на какие же деньги содержать нам тут лошадей, если не хватает времени даже на обработку полей?»
И куда здесь ни взгляни, кого ни спроси - все одинаково ропщут, все проклинают китайцев и все обращают взор свой на запад, туда, к этому всесильному Ак-паше, освободителю уже стольких сотен тысяч бесправных рабов! И они верят, что настанет черед и за ними, что и на их горизонте наконец появится солнце!.. Не хотят этого солнца и страшатся его только ван и его прихлебатели, во всех отношениях достойные сателлиты своих презренных учителей…
Кроме вышеупомянутого посемейного налога деньгами и «аша», турфанцы выплачивают немало и других, как экстренных, так и постоянных налогов. Так, например, в пользу сборщиков податей, которые за свой труд жалованья не получают, идет значительный «перемер» зерна; насколько же значителен такой перемер, видно хотя бы из того, что в качестве такого сборщика хлеба посылается обыкновенно лицо, которое было бы желательно как-нибудь наградить; если же такого лица в виду не имеется, то временная должность эта сдается с торгов…
Здесь не знают, что такое отсрочка; и как «газначи», так и сборщики «аша» поступают во всех случаях совершенно одинаково неумолимо и беспощадно. Собственно говоря, они и не могут действовать иначе, так как подать, выплачиваемая населением, не имеет решительно никакого отношения к урожаю. Вот почему в годину каких-нибудь бедствий турфанскому земледельцу остается один только выход - заем у ростовщика. Меня уверяли, что в Турфане семья, которая никому ничего не должна, редкое исключение, и что в кабале у ростовщиков находятся не только частные лица, но и целые волости (дорга); так, например, три восточные волости в общей сложности должны ростовщикам Лукчина и Пичана около 120 ямб серебра [Ямбой называется всякий вообще слиток серебра определенной формы, но не веса. Если же ведется расчет на ямбы, то понимаются ямбы исключительно веса в 50-53 лана, т. е. ямбы наивысшего веса. Долг этот сложился в период постройки Утын-аузы’ского канала.]!
Затем, на обязанности турфанца лежит еще даровой ремонт карысей, содержание ближайшей туземной администрации и, наконец, целый ряд весьма разнообразных, самых тяжелых и всегда беспокойных натуральных повинностей, к которым относятся: перевозка казенных траспортов от Турфана до Хами, Гучена, Урумчи и Карашара, наряд рабочих на казенные постройки [«Существует, как кажется, у китайцев обычай разрушать тотчас всякое здание, если оно более не нужно для тех целей, для которых построено; делается это с тем, чтобы доставить последним жильцам небольшие деньги, вырученные от продажи материалов. Казенные здания никогда не передаются из одного ведомства в другое. Этот образ действий сильно раздражает тюрков, доставляющих строевой лес и кладущих массу труда и работы на возведение этих зданий». Кэри (Carey). Сборник материалов по Азии, XXX, стр. 84.] и казенные медные рудники [Находятся на южных склонах Богдо-ола. От казны полагается каждому рабочему в месяц несколько ценов, но денег этих никто обыкновенно не видит.] и т. д.
Но как ни тяжело само по себе положение населения в таких даже богатейших округах, как Лукчин, Турфан, Пичан и Хан-ду [благодаря громадной урожайности Хан-ду’ских земель (джугара - сам-30), население здесь лучше обставлено, чем где бы то ни было, не исключая даже Лукчина], но есть уголки, где положение земледельца еще того безотраднее. К таким уголкам принадлежит, например, Ауат, запроданный чуть не с публичных торгов в частную собственность четырех лиц, трех китайцев и одного туркестанца.
Ауат, судя по словам одной песни, должен был когда-то играть некоторую роль в истории края, да и в начале 60-х годов он представлял еще крупное родовое поместье некоего Абдулла-бека-ходжи, который был даже настолько смел и богат, что в период смут успел овладеть не только Мултуком, Лемчжином и Сынгимом, но и всей страной к северу от Богдо-ола до селения Моро-хо. Видя затем старания, прилагавшиеся Якуб-беком для того, чтобы навсегда утвердиться в Турфане, он решился по мере сил противодействовать этому, стал во главе недовольных, но ничем не успел проявить своей деятельности, так как был своевременно схвачен, предан суду и, наконец, по приказанию Якуб-бека, отправлен в Кашгар. Одновременно все имения его были конфискованы, сданы в аренду, а вскоре затем и проданы выходцам Кара-ходжи и Лукчина. С обратным занятием Турфана китайцами, последние в свою очередь конфисковали имущество Якуб-бека, а так как в делах последнего не нашлось, будто бы, запродажной записи Ауата, то и сочли этот клочок земли государственной собственностью. Протесты ауатцев не повели ни к чему. Земли их продали, а вместе с ними и все постройки селения. Тогда ауатцы решились на массовое переселение, но и это им воспретили, дабы не вводить в убыток купивших имение. Осел, нагруженный деньгами, как это в свое время сказал еще Филипп Македонский, сумеет пробиться и в самую недоступную крепость; ну, а в Китае ему и пробиваться вовсе не нужно: его всюду встретят с радостью и почетом. Действительно, владетели Ауата сумели выхлопотать приказ, прикрепивший на веки вечные бедных ауатцев к им уже не принадлежащей земле!
Установив подати с семьи и с карыся, китайцы вовсе не заботятся о том, чем засеяны поля турфанцев; это логично во всех отношениях, так как только благодаря этому обстоятельству населению этой области и является кое-какая возможность сводить с концами концы. Специальному обложению подлежат только виноградники; но обложение это по сравнению с их доходностью должно быть признано совершенно ничтожным.
<…>
Кроме хлебов в Турфане возделывают:
Хлопчатник. Хлопковые плантации довольно обширны в восточных волостях этой области. Почву под него не унавоживают, воды пускают не много. Засевают 1½ пуда семян на десятину, получают же с нее чистой ваты около 300 фунтов, что по местным ценам составит около 25 рублей метал. с десятины; но, разумеется, доход этим не ограничивается, так как в распоряжении земледельца остаются еще семена, идущие на корм баранам и стоящие на месте не менее 20 коп. за пуд.
О достоинствах и характере волокон турфанского хлопчатника, принадлежащего, как и все среднеазиатекие сорта, к виду Gossypium herbaceum, я не стану распространяться, так как это совершенно не входит в план моего очерка Турфана, да к тому же не может иметь и особой цены в виду того, что мне как неспециалисту пришлось бы без всякой критики цитировать то, что уже писалось по этому поводу специалистами. Скажу только, что местные жители считают турфанский хлопчатник лучшим после кашгарского, но каковы положительные достоинства этого последнего, мне неизвестно.
Табак. Благодаря весьма значительному доходу, который приносит земледельцу посев табака, плантации последнего составляют здесь удел даже самых малых хозяйств; к сожалению, значительный процент выгод табаководства переходит всецело в карман лукчинского вана, пользующегося правом исключительной монополии в торговле этим продуктом.
Табак требует только незначительного удобрения, причем зольным пользуются далеко не повсюду, и это потому, что здесь вообще распространено убеждение, что между крепостью табака и количеством последнего существует прямая зависимость, весьма, кстати сказать, невыгодная для местных табаководов, так как лучшими сортами признаются здесь наиболее слабые табаки [лучшими табаками считаются дгинские; они продаются по цену за джин, остальные же по 6 ерыков за джин].
Кунжут (Sesamum indicum) высевается с целью получения масличного семени. Хорошо очищенное масло довольно приятного вкуса, но в том виде, в каком его продают в городах Средней Азии, оно издает резкий, неприятный запах, который при нагревании (стало быть, и при изготовлении на нем пищи) усиливается чрезмерно. При хорошем поливе стрючковое растение это дает баснословный урожай, доходящий до сам-200, при недостатке же в воде - едва сам-7-8. Это-то обстоятельство и служит здесь главной причиной, почему его здесь так мало сеют. Никакого специального удобрения растение это не требует, благодаря чему и есть возможность высевать его после яровой пшеницы, т. е. в начале июня.
Один шин семян продается в Лукчине по 4 фына; десять же шинов дают 13 джинов масла, стоимостью в 6 ценов 5 фынов; принимая даже в соображение, что выжимка масла с сказанного количества семян обходится в 1½ цена, мы все же получим довольно высокую разницу в один цен на каждую крю семян, не считая весьма ценных жмыхов, которая, очевидно, составляет тот барыш, который берут себе местные скупщики и торговцы [в Турфане, кроме вышеупомянутых хлопчатника, табака и кунжута, высеваются еще кое-где люцерна и конопля (кендырь); последняя попалась мне только в Пичане; волокна ее идут на изготовление очень плохих веревок, чем занимаются преимущественно дунгане, семя же - на приготовление масла; что же касается приготовления здесь из конопли одуряющего вещества «анаши», то об этом я не мог собрать никаких данных.].
Турфан знаменит своими фруктами и плодами. И груши, и яблоки его так хороши, как нигде в Туркестане; но экономическое значение для края имеют все же не они, а дыни и виноград, которые в сухом виде наполняют рынки Джунгарии, Китая и даже Восточного Туркестана, где так много своих дынь и винограда!
В Турфане мне рассказывали следующую легенду о дынях:
Дыни упали на землю из рая. Одну из них успел схватить обеими руками пророк Магомет, и все десять пальцев его тотчас же отпечатались на наружной кожице дыни. От этой-то дыни и пошли лучшие в мире сорта.
Эта дыня - «ойма», зеленая дыня с зеленою мякотью, сорт, не известный ни в Кашгаре, ни в Фергане, и совершенно исключительный по нежности, аромату и сахаристости. Однако дыни этого сорта годны только для местного употребления: перевозки они не выносят, засушенные же теряют всю свою цену. Вот почему для сушения идут здесь только зимние сорта дынь с оранжевой мякотью (мизган) и тканью хотя более грубой, но зато и более прочной.
Из всех турфанских сортов винограда экономическое значение имеет только один, известный в Самарканде под именем «ханского»: он мелкий, вовсе без косточек и слаще других.
Сушат его в особо для этого приспособленных зданиях-сушильнях. Идея последних хороша, а результат не оставляет желать ничего лучшего. Турфанцы, воспользовавшись особенностями своего воздуха - почти феноменальною сухостью и часто весьма высокой температурой - и заставляют его пробегать быстрой горячей струей над разложенным в ряды виноградом. Достигается же это помощью узких, но небольших отверстий, которыми сверху донизу минированы все четыре стены сушильни, сравнительно с остальными постройками всегда довольно высокого, двух- и даже трехэтажного здания. В таких сушильнях сушка винограда производится весьма постепенно и к тому же в тени, а не на солнце - обстоятельство немаловажное, если желают сохранить изюму его чудный зеленый цвет, сочность внутри и сухость наружной оболочки, а каждой ягоде его - естественную многогранную форму. Лукчинский высший сорт изюма отличается необыкновенной чистотой и настолько сух на ощупь, что не оставляет на руках следов какой бы то ни было сахаристости. Но это только в Лукчине, на местах своего приготовления, а дальше, поступая в руки торгашей, сдабривающих его низкими сортами того же изюма, водой [в этом случае они поступают совершенно так же, как китайцы со своим сахаром: держат над паром] и всяческим сором, очень быстро утрачивает все свои превосходные качества, ставящие его вне конкуренции с какими бы то ни было сортами «коринки» как в пределах всей Азии, так и в Европе.
Изюм, по общему убеждению, составляет главнейшую статью вывоза из Турфана, но подобное утверждение пока не более как голословное заявление, так как фактических к тому данных вовсе не существует. Китайцы и у себя на родине враги всякой статистики, какая же им нужда заниматься ею здесь, в Турфане, в покоренной ими стране, и населенной, к тому же, народом, к которому они ничего вообще, кроме презрения [«Природная гордость китайцев производит даже и в подлом народе презрение ко всем прочим нациям… Ко всем вообще иностранным народам, которых они против себя почитают невеждами, имеют великое презрение и говорят о себе, что они только одни имеют два глаза, а соседи их совсем слепы». Орлов. (Историко-географическое описание Китайской Империи, 1820, Москва, стр. 189). «Китаец в приемах обращения всегда старается удержать первенство перед иностранцем… Но китайские чиновники нередко выказывают свое преимущество перед иностранцем в самом оскорбительном презрении к последним, а простолюдин иногда тоже обнаруживает, но в дерзких и наглых поступках. Эта дурная черта происходит от самомечтательности». Иакинф. Китай, его жители, нравы, обычаи, просвещение. Стр. 388.], не чувствуют?
Из дикорастущих растений турфанец утилизирует для своих нужд главнейшим образом только «шап» и «джантак»: первое служит ему для получения мыла, со второго собирает он сахаристое вещество - отличный, по его мнению, суррогат китайского сахара.
«Шап» (Salsola spissa MB) в изобилии растет на юг от Лукчина. С него собирают только цветы, которые и укладываются горкой над двумя крестообразно пересекающимися желобками, вырубленными в глинистой почве. Когда цветы так уложены, их зажигают. Под золой в желобках скопляется после этого быстро твердеющая на воздухе смолистая масса - «шахар», которую очищают от грязи кипячением в воде: она расплывается и осаждает постороннюю примесь. Очищенный этим путем «шахар» сливают в котел, прибавляют туда некоторое количество топленого козьего сала и щепотку гашеной извести, затем еще раз кипятят всю эту смесь и держат последнюю на большом огне до тех пор, пока вода не испарится вполне; тогда остающуюся на дне сосуда белую массу переливают в отдельные формочки, в которых она уже и затвердевает вполне. Эта масса и есть мыло, которое каждый хозяин готовит себе по мере нужды.
«Джантак» (Alhagi sp.?, верблюжья колючка) растет повсеместно, но только в котловине Асса он обладает способностью выделять в значительных количествах особую белую сахаристую камедь «таранджебель» [Уже в V веке при описании Гаочана китайцы упоминают об этом таранджебеле. «Есть трава, называемая ян-цы. На сей траве родится мед (?) весьма приятного вкуса». Иакинф, Собрание сведений о народах Средней Азии, III, стр. 150.], собираемую крупинка по крупинке и сбиваемую затем в весьма непривлекательные по своей внешности комья, продающиеся здесь по баснословно высокой цене - 2 цена за джин!
Джантак, кроме того, идет турфанцу и на топливо, впрочем, в качестве такового употребляется здесь решительно все, что только попадается под руку и имеет хотя какую-нибудь способность гореть; между прочим, например, даже «чаткал» - старые корневища камышей, росших когда-то под Ауатом. Выкорчевывание последних ведется здесь в громадных размерах и, вероятно, ему обязан своим происхождением тот песок, барханы коего надвинулись в последнее время на земли восточного предместья Турфана.
________
Насколько турфанец хороший земледелец и садовод, настолько же плохой он ремесленник и торговец.
Скотоводство в Турфане не развито по отсутствию выгонов; ремесла и торговля находятся в руках пришлых дунган, китайцев, андиджанцев и выходцев из Кашгара, Яркента и других городов Восточного Туркестана. Но некоторые отрасли производства он и до сих пор не выпустил еще из своих рук и в них достиг даже возможного совершенства; так, например, хлопчатобумажные его ткани (бöз) пользуются заслуженной славой и по добротности своей уступят разве только лучшим кашгарским сортам; в особенности же хороши здесь сорта, известные под именем «тöртбач» и ткущиеся из ниток, крученых из предварительно обваренной ваты: они носятся долго, очень мягки и тонки. Затем, очень-очень хороша турфанская армячина и всевозможные изделия из хлопка и шерсти. Но, без сомнения, самым любопытным турфанским изделием следует считать корзины, плетенные из тонких ивовых прутьев; окрашенные ниже борта фуксином, они казались нам совершенным двойником лучших эстляндских корзин. Я именно говорю «любопытным», потому что нигде в Средней Азии, за исключением разве только некоторых провинций Внутреннего Китая, ивовых корзин не плетут, да и там общий характер этого типа работ совершенно иной. Если рассмотреть столярный инструмент, находящийся в распоряжении какого-нибудь турфанца [он очень груб и далеко не разнообразен; пила, например, не что иное, как железная грубо зазубренная полоска без необходимого развода зубьев и т. д.], то нельзя отказать последнему и в известной доле искусства в изделии хотя бы такого рода предметов, как, например, музыкальный инструмент. Однако все же, несмотря на все это, Турфан сделал значительный шаг назад против того, чем была эта страна в XIII, XIV и даже еще в XVI веке, когда вся торговля Монголии находилась в руках ее предприимчивых жителей [Иакинф, Записки о Монголии, 1828, ч. II, стр. 173].
Валиханов, описывая впечатления, вынесенные им из своей замечательной поездки в Кашгарию в 1859 году, говорит, между прочим: «Страна эта, в которой, несмотря на господство ислама, развилась свобода женщин, веротерпимость, безразличие народностей и муниципальные начала, обнищала теперь и одичала под гнетом китайской цензуры и военных мандаринов» [Очерки Джунгарии. Записки Импер. Русск. геогр. общ., кн. I, стр. 186.].
Но этот приговор китайскому управлению действительно несчастным краем показался проф. В. В. Григорьеву настолько суровым и к тому же несправедливым, что он решился характеризовать его «пустой, хотя и громкой фразой молодого писателя начала шестидесятых годов» [Китайский, или Восточный Туркестан, 1878, стр. 433], и пустой потому, добавляет он [Ib., стр. 434], что под китайским управлением не только отнюдь не могли пострадать все эти свобода женщин, веротерпимость, безразличие народностей и муниципальные начала, которыми так восхищается (sic!) Валиханов, но и совершенно наоборот, именно они-то и должны были сохраниться там во всей своей целости и неприкосновенности, «так как китайцы сами отличаются величайшей веротерпимостью, женщин не запирают и не занавешивают [Будто? А вот, между прочим, что пишет Орлов: «Они жен своих держат в домах подобно как взаперти, не позволяя им со двора сходить и ездить, а буде по необходимости какой хотя и случилось бы им куда ехать со двора, что, однако же, бывает в год не более двух или трех раз, да и то по их обыкновению или для свидания в постановленное для того время с родителями, или какого-либо поклонения, то знатные отпускают их в нарочно сделанных для того наподобие маленькой одноместной кареты, с маленькими же по бокам для света, да и то за флером, стеклышками, носилках или, лучше сказать, портшезах; a прочие в подобных тому тележках, так, чтобы они никого и их никто не видал», (l. c., стр. 189-190).], ко всем иностранцам относятся одинаково, и того устройства администрации и суда, которое застали в стране, ни в чем не изменили». Но, рассуждая так, прав ли с своей стороны профессор?
«Величайшая веротерпимость китайцев!..»
В чем же, однако, выразилась она? И не потому ли китайцы относятся индифферентно к исламу, что чувствуют себя бессильными его вытеснить? По крайней мере, как же иначе объяснить эти подневольные поездки лиц туземной администрации в китайские капища там, где подобное насилие не могло встретить действительного отпора?
«Свобода женщин…»
«У туркестанцев при женитьбе и замужестве требуется согласие с обеих сторон», пишут китайцы [Иакинф, Описание Чжунгарии и Вост. Туркестана, стр. 203], у китайцев же, как известно, женщин не спрашивают… Но, разумеется, бесправное положение китаянки не могло иметь существенного влияния на изменение положения женщины в Туркестане; если что и имело такое влияние, так это ислам, и не столько даже ислам, сколько ходжи, так долго управлявшие Джиттышаром.
Но зато китайцы, без сомнения, много способствовали усилению разврата в этой стране. И мне кажется, что я даже буду очень близок к истине, если всецело взвалю на плечи последних ответственность за распутство, которое наблюдается теперь во всех городах Восточного Туркестана.
Все прежние путешественники единогласно повествуют о более чем странной свободе женщины в этой стране, но никто из них не говорит о «продажности» этой последней. А ныне это уже факт, достаточно общеизвестный.
Легкодоступная женщина мало-помалу переработалась в проститутку!
«Китайцы от природы весьма к женскому полу любострастны, и по тому любострастью своему, кроме настоящей одной законной жены, имеют они не только по нескольку наложниц, но сверх того еще и содомское сообщение с младыми и благолепными юношами» [Орлов, l. с. стр. 191].
«Китайцы преданы сладострастию, можно сказать, необузданному, а законы на общую наклонность к какому-либо пороку вообще смотрят сквозь пальцы» [Иакинф, Китай etc., стр. 383].
Вот как характеризуют китайцев Орлов и Иакинф! И эти-то люди явились победителями в страну, где ни одна женщина не решилась бы никогда добровольно стать наложницей ненавистного ей язычника (капыр).
«Не выходите в замужество за многобожников, доколе не уверуют они: верующий раб лучше многобожника, хотя бы этот и нравился вам…» - Коран. Глава 2, ст. 220.
И вот первой заботой китайских администраторов являлось всегда устройство домов терпимости для солдат и прочего пришлого сюда рабочего люда [Переселенцами в Западный край (Си-юй) является главным образом голытьба. Идут пешком, а при таком способе передвижения их, разумеется, не могут сопровождать ни жены, ни дети. Впрочем, даже высшие чиновники живут здесь иногда на холостом положении.].
Устройство подобных домов, я понимаю это, вызывалось полнейшей необходимостью, не было, однако, ни малейшей нужды покровительствовать разврату в той мере, как ему покровительствуют ныне в Си-цзяньской провинции. Смотря на все это со стороны, кажется даже, будто все заведения этого рода являются любезным детищем китайских чиновников! Китайский закон запрещает устройство домов, служащих притоном разврату, даже в предместьях, тем более внутри городских стен [Иакинф, Китай etc., стр. 383], и, однако, в резиденции губернатора Урумчи - существует целый квартал «думу», отведенный под подобного сорта дома! Мужья проституток (джалэп сарт., бузук турф.) [дома терпимости возникают здесь таким образом: какой-нибудь негодяй, чаще всего на китайские деньги, обзаводится тремя женами и гостеприимно затем открывает двери своего заведения каждому, кто того пожелает] в последнее время были освобождены от всяких повинностей и податей, сами же они пользуются таким вниманием со стороны китайских властей, точно последние и в самом деле вменили себе в обязанность сделать этого рода промысел почтенным в глазах местного населения.
Надо думать, что не о поддержке же китайцами такого рода свободы женщины хотел говорить почтенный профессор?!
«Ко всем иностранцам относятся одинаково…»
Но как? совершенно одинаково их презирая… Да наконец, подданные китайского императора какие же «иностранцы» для китайских чиновников? В том-то и разгадка той ненависти, которую питают к китайцам безразлично все инородцы, игрою судьбы поставленные в необходимость сносить иго последних, что для них они действительно только иностранцы, и притом иностранцы, которых есть полная возможность эксплоатировать без конца, бесстыдно и беспощадно!
В Небесной империи не существовало, не существует и, вероятно, никогда не будет существовать либерального управления, ибо деспотизм уже в характере самого народа; деспотизм самый непреклонный и в семье, и в управлении, и решительно во всем строе их государственной жизни! Разве существуют люди в Китае в том, разумеется, смысле, как их понимают в Европе? Разве не должны они одеваться, жить, даже кланяться, есть, пить, спать и думать так, как это уже раз навсегда им было определено? Где, в какой иной стране или государстве, обезличение народа могло зайти так далеко? Китай!?.. Да, это вот что такое: это громадная страна манекенов, где перед вами будут падать ниц, когда это будет почему-либо приказано свыше, или поносить вас, если в движение приведут другую веревочку: говорю все это по опыту, потому что сами мы все это на себе испытали, резко, разительно!
Единственно, чего центральное управление не в силах заставить сделать народ - это броситься на штыки… Но и само оно никогда не бросится на штыки, потому что оно есть кость от кости и плоть от плоти народной. Недаром же один китайский мудрец сказал, а за ним весь его народ повторяет: «Из хорошего железа не куют гвоздей, из хороших людей не делают воинов!»
Китайцы всегда проводят резкую грань между собой и побежденным народом, а это не только мешает всегда обоюдному их слиянию, но и усиливает в значительной степени антагонизм между ними. Где же тут думать о безразличном отношении китайских властей ко всем членам этой громадной, но и слабо сплоченной семьи, составляющей так называемое «великое непорочное государство» - Дай-цинь-гурунь?
«Китайцы ни в чем не изменили того устройства администрации и суда, которое застали в стране…»
Но пусть же на это отвечают сами китайцы.
«До вступления в подданство Китайской державы [после падения Джунгарского царства (1756)], пишут они, в первый день нового года, по окончании молитвы, ахуны судили о добродетелях и пороках хаким-бека; если находили его добродетельным, то оставляли, а если открывали какие противозаконные дела, то ахуны с народом отменяли его и предавали смерти» [Иакинф, Описание Чжунгарии и Вост. Туркестана, стр. 199].
То ли видим мы в настоящее время? В каком же из городов Восточного Туркестана можно найти еще и теперь ставленников народа, отдающих последнему отчет в своих действиях? И не являются ли злой насмешкой над седой стариной все эти современные нам туземные власти - жалкая креатура китайских администраторов?
Для того, чтобы оценить их по достоинству, достаточно привести относящиеся к ним слова одного китайского писателя прошлого века: «Они знают соблюдать только свои личные выгоды, но не знают бедности своих подчиненных: обижают низших, угнетают слабых» [Иакинф, ib., стр. 235] и, добавим мы от себя, преклоняются перед высшими, с затаенною завистью посматривая в то же время на тех, кого почему-нибудь почитают богатыми.
Это - одновременно и краткая и общая характеристика всех вообще представителей высшей туземной администрации в крае, и мы решительно не знаем причин, по которым следовало бы нам исключить турфанские власти из этого общего правила.
Во главе последних находится в настоящее время ван, т. е. князь, Магомет-Султан, человек еще молодой, но уже в высшей степени негодяй. Происхождение его темное. Говорят, что он незаконный сын Апридын-вана, со смертью которого, собственно говоря, и должна была прекратиться династия князей, правивших Турфаном непрерывно в течение 160 лет. Вот почему родные Апридын-вана и уговорили вдову последнего усыновить Султан-Магомета. Главными его воспитателями были китайцы. В чем выразилось влияние их на характер молодого князя, сказать, без сомнения, трудно, но в настоящее время это не более как развратный до мозга костей тунеядец. Управление своим уделом он всецело поручил некоторым из окружающих его лиц, сам же отдался самому необузданному разврату. Оргии свои он справляет поочередно в домах своих соправителей, где к его услугам является все: вино, опиум, женщины, карты… Отуманенный винными парами, он иногда приказывает хватать с улицы молодых девушек, чуть не детей, и, опозорив, отпускает назад. Все жалобы на него китайским властям, как и следовало ожидать, оставались обыкновенно под спудом - недаром же в Китае существует пословица: «Без денег не ходи в суд!» [Иакинф, Китай etc, стр. 386]. Но весь этот разгул, без сомнения, поглощает громадные суммы; немало расходится их и по широким карманам его прихвостней и китайских чиновников, которым решительно нет никакого расчета прекращать его безобразия. Что же, в таком случае, удивительного в том, что его громадного содержания ему не хватает, и что он очень часто вынужден прибегать к услугам ростовщиков? Говорят, что долги его настолько значительны, что встречаются иногда затруднения выплачивать по ним даже текущий процент. И нельзя этому не поверить, если принять во внимание то влияние, какое ростовщики приобрели с некоторых пор на дела по управлению княжеством. В качестве иллюстрации сообщу нижеследующий факт:
В 1889 году ван должен был выехать в Пекин. Такие поездки сопряжены всегда с значительными расходами, как путевыми, так и на взятки дворцовым чиновникам. Между тем казна вана, как и следовало ожидать, оказалась совершенно пустой. Все, что на этот раз решились уделить сообща ростовщики Лукчина и Турфана, не хватало и на половину пути. И вот, скрепя уже сердце, решено было прибегнуть к новым налогам на население. Но налоги эти взимались до такой степени бессмысленно и беспощадно, что вызвали не одно кровавое столкновение между населением и приближенными вана. Выведенные из терпения караходжинцы и астынцы решились наконец послать коллективную жалобу в Пекин; но на беду их не нашлось человека, который взялся бы написать ее с соблюдением всех нужных формальностей. Тогда караходжинцы приняли такое решение. В десятках экземпляров изготовили они громадное объявление, в котором выписаны были все преступления вана, и однажды ночью расклеили его по городам и селениям целой области. Эффект этих объявлений был чрезвычайный. Приближенные вана бросились их было срывать, но население воспротивилось; тогда Султан-Магомет лично отправился в Гуань-ань-чень [Название китайского Турфана, расположенного в версте на восток от туземного города. Здесь находятся присутственные места, кумирня, казармы, рассчитанные на 500-750 человек, но в действительности не имеющие и 250 солдат, китайский базар и тому подобные постройки.], но и там на первых порах его встретили злыми насмешками, и только уже на четвертый день, да и то за громадную сумму, ему удалось наконец купить себе право сорвать эти позорящие его имя листки.
Тем временем и главные зачинщики всего этого переполоха были разысканы - их выдал какой-то китаец, к которому четверо караходжинцев обращались было с предложением написать прошение богдохану. Султан-Магомет, горя жаждой мести, решился было тотчас же расправиться с ними, но дунганские ростовщики наложили свое veto на это решение. Они потребовали или освобождения заключенных, или немедленной уплаты по просроченным векселям. Разумеется, дунгане действовали не из чувства человеколюбия, но из прямого расчета. Они видели возбуждение народа, чувствовали надвигавшийся ураган, и так как им лично он ничего хорошего не сулил, то и сделали все, чтобы не дать ему разразиться. Каковы бы, однако, ни были побудительные причины ростовщиков, все же, благодаря энергичному их вмешательству, дело караходжинцев приняло вскоре весьма благоприятный для них оборот: двое были тотчас же освобождены без всяких условий, двое других ждали подобного же освобождения.
Все высшие административные должности в княжестве распределены или между таджиями, т. е. более или менее близкими родственниками лукчинского князя, или между людьми «белой кости» (ак-суöк). Но и те и другие во всяком случае подобраны с таким мастерством, что трудно опасаться, чтобы который-нибудь из них запел в диссонанс с остальными.
Все Турфанское приставство разделено на шесть участков, вверенных управлению шестерых таджи: трое из них живут в Лукчине, один - Асудулла-бек, пользующийся наилучшей репутацией, в Турфане, и двое остальных в Токоупе. Жалованья они не получают, за то и не платят никаких податей и повинностей, что немаловажно, так как все они одновременно и крупные собственники.
<…>
Всего в приставстве 11.910, семейств, из коих главную массу составляют туземцы (11.300 дворов); дунган насчитывают здесь около 550 семейств, китайцев около 25 (Лемчжин, Хан-ду и др.) и выходцев из Хами и других городов не более 30-35 сем. Все эти три последние категории поселенцев не подчинены таджи и управляются своими выборными старшинами, обязанными отчетом перед амбанем (тин-тун-чжи) Турфана.
Каждый участок распадается на волости (дорга), волости на старшинства (аксакал). Распределением карысной воды заведуют миршабы; в небольших же общинах часто случается, что обе последние обязанности, аксакала и миршаба, возлагаются на одно и то же лицо. Делается это в видах облегчения населения, обязанного своему аксакалу отвести земельный участок, половина урожая которого и служит вознаграждением за труд сказанному лицу; миршаб тоже даром не служит и получает свою долю зерна с подобного же участка земли; ясное дело, что где воды мало, там такая щедрая дача земель была бы делом далеко не посильным для местного населения.
Высшая духовная власть сосредоточена в руках алям-ахуна, назначаемого турфанским амбанем. Во время нашего посещения Турфана должность эта оставалась вакантной, так как Богры-алям-ахун, занимавший ее еще месяца три тому назад, был смещен за свое постоянное вмешательство в пользу туземного населения. Особенно ненавистен он вану и соправителям, которых не переставал и после постигшей его отставки публично уличать во всевозможных проступках и беззакониях.
Взамен содержания алям-ахуну положен доход с 300 мо общественной земли. Кроме того, он получает от 5 ценов до лана за каждое приложение «мюра», т. е. печати, к таким актам, как запродажная запись, духовное завещание и т. д.; а также более или менее крупное вознаграждение за прочтение свадебных молитв и сундет; за похороны же денег обыкновенно не платят, но передают всю одежду покойного, так как алям-ахун приглашается на похороны только именитых людей, то доход этот по всей справедливости считается одним из самых значительных [Алям-ахун вместе с тем и главный преподаватель в медресе, которое одно (Лукчин) на все приставство].
Помощниками алям-ахуна являются муфти-ахун, раис-ахун и казий. Ни доходов с общественных земель, ни казенного содержания они не получают, а довольствуются вознаграждением за духовные требы и решение тяжебных дел.
«Люди с лихостью, а Бог с милостью!»
Так думают и турфанцы и в ожидании лучших минут коротают свободные от работы часы в плясках и играх и с веселою песней.
Турфан. Часть 1. Часть 2.
Неизведанные страны Средней Азии. Урумчи.
У крепостной стены городища Кочо. 1900-е
Я думаю, что ввиду вышеприведенных фактов, которые выбраны из массы других, не менее того возмутительных, следует призадуматься тем, кто с легким сердцем пишет о либерализме китайского управления. В самом деле, чем не либерализм? Вот перед вами группа лемчжинских дунган. Кроме «янь-тяня» они даже ничего китайцам не платят… Спросите, однако, этих счастливцев, вполне ли довольны они своим положением?
«Все мы только и мечтаем о том, как бы поскорее перебраться к вам, в Альматы [т. е. Верненский уезд]. Ведь здесь мы батраки… житья нет никакого. Китайцы из земледельцев превратили нас чуть не в извозчиков… а на какие же деньги содержать нам тут лошадей, если не хватает времени даже на обработку полей?»
И куда здесь ни взгляни, кого ни спроси - все одинаково ропщут, все проклинают китайцев и все обращают взор свой на запад, туда, к этому всесильному Ак-паше, освободителю уже стольких сотен тысяч бесправных рабов! И они верят, что настанет черед и за ними, что и на их горизонте наконец появится солнце!.. Не хотят этого солнца и страшатся его только ван и его прихлебатели, во всех отношениях достойные сателлиты своих презренных учителей…
Кроме вышеупомянутого посемейного налога деньгами и «аша», турфанцы выплачивают немало и других, как экстренных, так и постоянных налогов. Так, например, в пользу сборщиков податей, которые за свой труд жалованья не получают, идет значительный «перемер» зерна; насколько же значителен такой перемер, видно хотя бы из того, что в качестве такого сборщика хлеба посылается обыкновенно лицо, которое было бы желательно как-нибудь наградить; если же такого лица в виду не имеется, то временная должность эта сдается с торгов…
Здесь не знают, что такое отсрочка; и как «газначи», так и сборщики «аша» поступают во всех случаях совершенно одинаково неумолимо и беспощадно. Собственно говоря, они и не могут действовать иначе, так как подать, выплачиваемая населением, не имеет решительно никакого отношения к урожаю. Вот почему в годину каких-нибудь бедствий турфанскому земледельцу остается один только выход - заем у ростовщика. Меня уверяли, что в Турфане семья, которая никому ничего не должна, редкое исключение, и что в кабале у ростовщиков находятся не только частные лица, но и целые волости (дорга); так, например, три восточные волости в общей сложности должны ростовщикам Лукчина и Пичана около 120 ямб серебра [Ямбой называется всякий вообще слиток серебра определенной формы, но не веса. Если же ведется расчет на ямбы, то понимаются ямбы исключительно веса в 50-53 лана, т. е. ямбы наивысшего веса. Долг этот сложился в период постройки Утын-аузы’ского канала.]!
Затем, на обязанности турфанца лежит еще даровой ремонт карысей, содержание ближайшей туземной администрации и, наконец, целый ряд весьма разнообразных, самых тяжелых и всегда беспокойных натуральных повинностей, к которым относятся: перевозка казенных траспортов от Турфана до Хами, Гучена, Урумчи и Карашара, наряд рабочих на казенные постройки [«Существует, как кажется, у китайцев обычай разрушать тотчас всякое здание, если оно более не нужно для тех целей, для которых построено; делается это с тем, чтобы доставить последним жильцам небольшие деньги, вырученные от продажи материалов. Казенные здания никогда не передаются из одного ведомства в другое. Этот образ действий сильно раздражает тюрков, доставляющих строевой лес и кладущих массу труда и работы на возведение этих зданий». Кэри (Carey). Сборник материалов по Азии, XXX, стр. 84.] и казенные медные рудники [Находятся на южных склонах Богдо-ола. От казны полагается каждому рабочему в месяц несколько ценов, но денег этих никто обыкновенно не видит.] и т. д.
Но как ни тяжело само по себе положение населения в таких даже богатейших округах, как Лукчин, Турфан, Пичан и Хан-ду [благодаря громадной урожайности Хан-ду’ских земель (джугара - сам-30), население здесь лучше обставлено, чем где бы то ни было, не исключая даже Лукчина], но есть уголки, где положение земледельца еще того безотраднее. К таким уголкам принадлежит, например, Ауат, запроданный чуть не с публичных торгов в частную собственность четырех лиц, трех китайцев и одного туркестанца.
Ауат, судя по словам одной песни, должен был когда-то играть некоторую роль в истории края, да и в начале 60-х годов он представлял еще крупное родовое поместье некоего Абдулла-бека-ходжи, который был даже настолько смел и богат, что в период смут успел овладеть не только Мултуком, Лемчжином и Сынгимом, но и всей страной к северу от Богдо-ола до селения Моро-хо. Видя затем старания, прилагавшиеся Якуб-беком для того, чтобы навсегда утвердиться в Турфане, он решился по мере сил противодействовать этому, стал во главе недовольных, но ничем не успел проявить своей деятельности, так как был своевременно схвачен, предан суду и, наконец, по приказанию Якуб-бека, отправлен в Кашгар. Одновременно все имения его были конфискованы, сданы в аренду, а вскоре затем и проданы выходцам Кара-ходжи и Лукчина. С обратным занятием Турфана китайцами, последние в свою очередь конфисковали имущество Якуб-бека, а так как в делах последнего не нашлось, будто бы, запродажной записи Ауата, то и сочли этот клочок земли государственной собственностью. Протесты ауатцев не повели ни к чему. Земли их продали, а вместе с ними и все постройки селения. Тогда ауатцы решились на массовое переселение, но и это им воспретили, дабы не вводить в убыток купивших имение. Осел, нагруженный деньгами, как это в свое время сказал еще Филипп Македонский, сумеет пробиться и в самую недоступную крепость; ну, а в Китае ему и пробиваться вовсе не нужно: его всюду встретят с радостью и почетом. Действительно, владетели Ауата сумели выхлопотать приказ, прикрепивший на веки вечные бедных ауатцев к им уже не принадлежащей земле!
Установив подати с семьи и с карыся, китайцы вовсе не заботятся о том, чем засеяны поля турфанцев; это логично во всех отношениях, так как только благодаря этому обстоятельству населению этой области и является кое-какая возможность сводить с концами концы. Специальному обложению подлежат только виноградники; но обложение это по сравнению с их доходностью должно быть признано совершенно ничтожным.
<…>
Кроме хлебов в Турфане возделывают:
Хлопчатник. Хлопковые плантации довольно обширны в восточных волостях этой области. Почву под него не унавоживают, воды пускают не много. Засевают 1½ пуда семян на десятину, получают же с нее чистой ваты около 300 фунтов, что по местным ценам составит около 25 рублей метал. с десятины; но, разумеется, доход этим не ограничивается, так как в распоряжении земледельца остаются еще семена, идущие на корм баранам и стоящие на месте не менее 20 коп. за пуд.
О достоинствах и характере волокон турфанского хлопчатника, принадлежащего, как и все среднеазиатекие сорта, к виду Gossypium herbaceum, я не стану распространяться, так как это совершенно не входит в план моего очерка Турфана, да к тому же не может иметь и особой цены в виду того, что мне как неспециалисту пришлось бы без всякой критики цитировать то, что уже писалось по этому поводу специалистами. Скажу только, что местные жители считают турфанский хлопчатник лучшим после кашгарского, но каковы положительные достоинства этого последнего, мне неизвестно.
Табак. Благодаря весьма значительному доходу, который приносит земледельцу посев табака, плантации последнего составляют здесь удел даже самых малых хозяйств; к сожалению, значительный процент выгод табаководства переходит всецело в карман лукчинского вана, пользующегося правом исключительной монополии в торговле этим продуктом.
Табак требует только незначительного удобрения, причем зольным пользуются далеко не повсюду, и это потому, что здесь вообще распространено убеждение, что между крепостью табака и количеством последнего существует прямая зависимость, весьма, кстати сказать, невыгодная для местных табаководов, так как лучшими сортами признаются здесь наиболее слабые табаки [лучшими табаками считаются дгинские; они продаются по цену за джин, остальные же по 6 ерыков за джин].
Кунжут (Sesamum indicum) высевается с целью получения масличного семени. Хорошо очищенное масло довольно приятного вкуса, но в том виде, в каком его продают в городах Средней Азии, оно издает резкий, неприятный запах, который при нагревании (стало быть, и при изготовлении на нем пищи) усиливается чрезмерно. При хорошем поливе стрючковое растение это дает баснословный урожай, доходящий до сам-200, при недостатке же в воде - едва сам-7-8. Это-то обстоятельство и служит здесь главной причиной, почему его здесь так мало сеют. Никакого специального удобрения растение это не требует, благодаря чему и есть возможность высевать его после яровой пшеницы, т. е. в начале июня.
Один шин семян продается в Лукчине по 4 фына; десять же шинов дают 13 джинов масла, стоимостью в 6 ценов 5 фынов; принимая даже в соображение, что выжимка масла с сказанного количества семян обходится в 1½ цена, мы все же получим довольно высокую разницу в один цен на каждую крю семян, не считая весьма ценных жмыхов, которая, очевидно, составляет тот барыш, который берут себе местные скупщики и торговцы [в Турфане, кроме вышеупомянутых хлопчатника, табака и кунжута, высеваются еще кое-где люцерна и конопля (кендырь); последняя попалась мне только в Пичане; волокна ее идут на изготовление очень плохих веревок, чем занимаются преимущественно дунгане, семя же - на приготовление масла; что же касается приготовления здесь из конопли одуряющего вещества «анаши», то об этом я не мог собрать никаких данных.].
Турфан знаменит своими фруктами и плодами. И груши, и яблоки его так хороши, как нигде в Туркестане; но экономическое значение для края имеют все же не они, а дыни и виноград, которые в сухом виде наполняют рынки Джунгарии, Китая и даже Восточного Туркестана, где так много своих дынь и винограда!
В Турфане мне рассказывали следующую легенду о дынях:
Дыни упали на землю из рая. Одну из них успел схватить обеими руками пророк Магомет, и все десять пальцев его тотчас же отпечатались на наружной кожице дыни. От этой-то дыни и пошли лучшие в мире сорта.
Эта дыня - «ойма», зеленая дыня с зеленою мякотью, сорт, не известный ни в Кашгаре, ни в Фергане, и совершенно исключительный по нежности, аромату и сахаристости. Однако дыни этого сорта годны только для местного употребления: перевозки они не выносят, засушенные же теряют всю свою цену. Вот почему для сушения идут здесь только зимние сорта дынь с оранжевой мякотью (мизган) и тканью хотя более грубой, но зато и более прочной.
Из всех турфанских сортов винограда экономическое значение имеет только один, известный в Самарканде под именем «ханского»: он мелкий, вовсе без косточек и слаще других.
Сушат его в особо для этого приспособленных зданиях-сушильнях. Идея последних хороша, а результат не оставляет желать ничего лучшего. Турфанцы, воспользовавшись особенностями своего воздуха - почти феноменальною сухостью и часто весьма высокой температурой - и заставляют его пробегать быстрой горячей струей над разложенным в ряды виноградом. Достигается же это помощью узких, но небольших отверстий, которыми сверху донизу минированы все четыре стены сушильни, сравнительно с остальными постройками всегда довольно высокого, двух- и даже трехэтажного здания. В таких сушильнях сушка винограда производится весьма постепенно и к тому же в тени, а не на солнце - обстоятельство немаловажное, если желают сохранить изюму его чудный зеленый цвет, сочность внутри и сухость наружной оболочки, а каждой ягоде его - естественную многогранную форму. Лукчинский высший сорт изюма отличается необыкновенной чистотой и настолько сух на ощупь, что не оставляет на руках следов какой бы то ни было сахаристости. Но это только в Лукчине, на местах своего приготовления, а дальше, поступая в руки торгашей, сдабривающих его низкими сортами того же изюма, водой [в этом случае они поступают совершенно так же, как китайцы со своим сахаром: держат над паром] и всяческим сором, очень быстро утрачивает все свои превосходные качества, ставящие его вне конкуренции с какими бы то ни было сортами «коринки» как в пределах всей Азии, так и в Европе.
Изюм, по общему убеждению, составляет главнейшую статью вывоза из Турфана, но подобное утверждение пока не более как голословное заявление, так как фактических к тому данных вовсе не существует. Китайцы и у себя на родине враги всякой статистики, какая же им нужда заниматься ею здесь, в Турфане, в покоренной ими стране, и населенной, к тому же, народом, к которому они ничего вообще, кроме презрения [«Природная гордость китайцев производит даже и в подлом народе презрение ко всем прочим нациям… Ко всем вообще иностранным народам, которых они против себя почитают невеждами, имеют великое презрение и говорят о себе, что они только одни имеют два глаза, а соседи их совсем слепы». Орлов. (Историко-географическое описание Китайской Империи, 1820, Москва, стр. 189). «Китаец в приемах обращения всегда старается удержать первенство перед иностранцем… Но китайские чиновники нередко выказывают свое преимущество перед иностранцем в самом оскорбительном презрении к последним, а простолюдин иногда тоже обнаруживает, но в дерзких и наглых поступках. Эта дурная черта происходит от самомечтательности». Иакинф. Китай, его жители, нравы, обычаи, просвещение. Стр. 388.], не чувствуют?
Из дикорастущих растений турфанец утилизирует для своих нужд главнейшим образом только «шап» и «джантак»: первое служит ему для получения мыла, со второго собирает он сахаристое вещество - отличный, по его мнению, суррогат китайского сахара.
«Шап» (Salsola spissa MB) в изобилии растет на юг от Лукчина. С него собирают только цветы, которые и укладываются горкой над двумя крестообразно пересекающимися желобками, вырубленными в глинистой почве. Когда цветы так уложены, их зажигают. Под золой в желобках скопляется после этого быстро твердеющая на воздухе смолистая масса - «шахар», которую очищают от грязи кипячением в воде: она расплывается и осаждает постороннюю примесь. Очищенный этим путем «шахар» сливают в котел, прибавляют туда некоторое количество топленого козьего сала и щепотку гашеной извести, затем еще раз кипятят всю эту смесь и держат последнюю на большом огне до тех пор, пока вода не испарится вполне; тогда остающуюся на дне сосуда белую массу переливают в отдельные формочки, в которых она уже и затвердевает вполне. Эта масса и есть мыло, которое каждый хозяин готовит себе по мере нужды.
«Джантак» (Alhagi sp.?, верблюжья колючка) растет повсеместно, но только в котловине Асса он обладает способностью выделять в значительных количествах особую белую сахаристую камедь «таранджебель» [Уже в V веке при описании Гаочана китайцы упоминают об этом таранджебеле. «Есть трава, называемая ян-цы. На сей траве родится мед (?) весьма приятного вкуса». Иакинф, Собрание сведений о народах Средней Азии, III, стр. 150.], собираемую крупинка по крупинке и сбиваемую затем в весьма непривлекательные по своей внешности комья, продающиеся здесь по баснословно высокой цене - 2 цена за джин!
Джантак, кроме того, идет турфанцу и на топливо, впрочем, в качестве такового употребляется здесь решительно все, что только попадается под руку и имеет хотя какую-нибудь способность гореть; между прочим, например, даже «чаткал» - старые корневища камышей, росших когда-то под Ауатом. Выкорчевывание последних ведется здесь в громадных размерах и, вероятно, ему обязан своим происхождением тот песок, барханы коего надвинулись в последнее время на земли восточного предместья Турфана.
________
Насколько турфанец хороший земледелец и садовод, настолько же плохой он ремесленник и торговец.
Скотоводство в Турфане не развито по отсутствию выгонов; ремесла и торговля находятся в руках пришлых дунган, китайцев, андиджанцев и выходцев из Кашгара, Яркента и других городов Восточного Туркестана. Но некоторые отрасли производства он и до сих пор не выпустил еще из своих рук и в них достиг даже возможного совершенства; так, например, хлопчатобумажные его ткани (бöз) пользуются заслуженной славой и по добротности своей уступят разве только лучшим кашгарским сортам; в особенности же хороши здесь сорта, известные под именем «тöртбач» и ткущиеся из ниток, крученых из предварительно обваренной ваты: они носятся долго, очень мягки и тонки. Затем, очень-очень хороша турфанская армячина и всевозможные изделия из хлопка и шерсти. Но, без сомнения, самым любопытным турфанским изделием следует считать корзины, плетенные из тонких ивовых прутьев; окрашенные ниже борта фуксином, они казались нам совершенным двойником лучших эстляндских корзин. Я именно говорю «любопытным», потому что нигде в Средней Азии, за исключением разве только некоторых провинций Внутреннего Китая, ивовых корзин не плетут, да и там общий характер этого типа работ совершенно иной. Если рассмотреть столярный инструмент, находящийся в распоряжении какого-нибудь турфанца [он очень груб и далеко не разнообразен; пила, например, не что иное, как железная грубо зазубренная полоска без необходимого развода зубьев и т. д.], то нельзя отказать последнему и в известной доле искусства в изделии хотя бы такого рода предметов, как, например, музыкальный инструмент. Однако все же, несмотря на все это, Турфан сделал значительный шаг назад против того, чем была эта страна в XIII, XIV и даже еще в XVI веке, когда вся торговля Монголии находилась в руках ее предприимчивых жителей [Иакинф, Записки о Монголии, 1828, ч. II, стр. 173].
Валиханов, описывая впечатления, вынесенные им из своей замечательной поездки в Кашгарию в 1859 году, говорит, между прочим: «Страна эта, в которой, несмотря на господство ислама, развилась свобода женщин, веротерпимость, безразличие народностей и муниципальные начала, обнищала теперь и одичала под гнетом китайской цензуры и военных мандаринов» [Очерки Джунгарии. Записки Импер. Русск. геогр. общ., кн. I, стр. 186.].
Но этот приговор китайскому управлению действительно несчастным краем показался проф. В. В. Григорьеву настолько суровым и к тому же несправедливым, что он решился характеризовать его «пустой, хотя и громкой фразой молодого писателя начала шестидесятых годов» [Китайский, или Восточный Туркестан, 1878, стр. 433], и пустой потому, добавляет он [Ib., стр. 434], что под китайским управлением не только отнюдь не могли пострадать все эти свобода женщин, веротерпимость, безразличие народностей и муниципальные начала, которыми так восхищается (sic!) Валиханов, но и совершенно наоборот, именно они-то и должны были сохраниться там во всей своей целости и неприкосновенности, «так как китайцы сами отличаются величайшей веротерпимостью, женщин не запирают и не занавешивают [Будто? А вот, между прочим, что пишет Орлов: «Они жен своих держат в домах подобно как взаперти, не позволяя им со двора сходить и ездить, а буде по необходимости какой хотя и случилось бы им куда ехать со двора, что, однако же, бывает в год не более двух или трех раз, да и то по их обыкновению или для свидания в постановленное для того время с родителями, или какого-либо поклонения, то знатные отпускают их в нарочно сделанных для того наподобие маленькой одноместной кареты, с маленькими же по бокам для света, да и то за флером, стеклышками, носилках или, лучше сказать, портшезах; a прочие в подобных тому тележках, так, чтобы они никого и их никто не видал», (l. c., стр. 189-190).], ко всем иностранцам относятся одинаково, и того устройства администрации и суда, которое застали в стране, ни в чем не изменили». Но, рассуждая так, прав ли с своей стороны профессор?
«Величайшая веротерпимость китайцев!..»
В чем же, однако, выразилась она? И не потому ли китайцы относятся индифферентно к исламу, что чувствуют себя бессильными его вытеснить? По крайней мере, как же иначе объяснить эти подневольные поездки лиц туземной администрации в китайские капища там, где подобное насилие не могло встретить действительного отпора?
«Свобода женщин…»
«У туркестанцев при женитьбе и замужестве требуется согласие с обеих сторон», пишут китайцы [Иакинф, Описание Чжунгарии и Вост. Туркестана, стр. 203], у китайцев же, как известно, женщин не спрашивают… Но, разумеется, бесправное положение китаянки не могло иметь существенного влияния на изменение положения женщины в Туркестане; если что и имело такое влияние, так это ислам, и не столько даже ислам, сколько ходжи, так долго управлявшие Джиттышаром.
Но зато китайцы, без сомнения, много способствовали усилению разврата в этой стране. И мне кажется, что я даже буду очень близок к истине, если всецело взвалю на плечи последних ответственность за распутство, которое наблюдается теперь во всех городах Восточного Туркестана.
Все прежние путешественники единогласно повествуют о более чем странной свободе женщины в этой стране, но никто из них не говорит о «продажности» этой последней. А ныне это уже факт, достаточно общеизвестный.
Легкодоступная женщина мало-помалу переработалась в проститутку!
«Китайцы от природы весьма к женскому полу любострастны, и по тому любострастью своему, кроме настоящей одной законной жены, имеют они не только по нескольку наложниц, но сверх того еще и содомское сообщение с младыми и благолепными юношами» [Орлов, l. с. стр. 191].
«Китайцы преданы сладострастию, можно сказать, необузданному, а законы на общую наклонность к какому-либо пороку вообще смотрят сквозь пальцы» [Иакинф, Китай etc., стр. 383].
Вот как характеризуют китайцев Орлов и Иакинф! И эти-то люди явились победителями в страну, где ни одна женщина не решилась бы никогда добровольно стать наложницей ненавистного ей язычника (капыр).
«Не выходите в замужество за многобожников, доколе не уверуют они: верующий раб лучше многобожника, хотя бы этот и нравился вам…» - Коран. Глава 2, ст. 220.
И вот первой заботой китайских администраторов являлось всегда устройство домов терпимости для солдат и прочего пришлого сюда рабочего люда [Переселенцами в Западный край (Си-юй) является главным образом голытьба. Идут пешком, а при таком способе передвижения их, разумеется, не могут сопровождать ни жены, ни дети. Впрочем, даже высшие чиновники живут здесь иногда на холостом положении.].
Устройство подобных домов, я понимаю это, вызывалось полнейшей необходимостью, не было, однако, ни малейшей нужды покровительствовать разврату в той мере, как ему покровительствуют ныне в Си-цзяньской провинции. Смотря на все это со стороны, кажется даже, будто все заведения этого рода являются любезным детищем китайских чиновников! Китайский закон запрещает устройство домов, служащих притоном разврату, даже в предместьях, тем более внутри городских стен [Иакинф, Китай etc., стр. 383], и, однако, в резиденции губернатора Урумчи - существует целый квартал «думу», отведенный под подобного сорта дома! Мужья проституток (джалэп сарт., бузук турф.) [дома терпимости возникают здесь таким образом: какой-нибудь негодяй, чаще всего на китайские деньги, обзаводится тремя женами и гостеприимно затем открывает двери своего заведения каждому, кто того пожелает] в последнее время были освобождены от всяких повинностей и податей, сами же они пользуются таким вниманием со стороны китайских властей, точно последние и в самом деле вменили себе в обязанность сделать этого рода промысел почтенным в глазах местного населения.
Надо думать, что не о поддержке же китайцами такого рода свободы женщины хотел говорить почтенный профессор?!
«Ко всем иностранцам относятся одинаково…»
Но как? совершенно одинаково их презирая… Да наконец, подданные китайского императора какие же «иностранцы» для китайских чиновников? В том-то и разгадка той ненависти, которую питают к китайцам безразлично все инородцы, игрою судьбы поставленные в необходимость сносить иго последних, что для них они действительно только иностранцы, и притом иностранцы, которых есть полная возможность эксплоатировать без конца, бесстыдно и беспощадно!
В Небесной империи не существовало, не существует и, вероятно, никогда не будет существовать либерального управления, ибо деспотизм уже в характере самого народа; деспотизм самый непреклонный и в семье, и в управлении, и решительно во всем строе их государственной жизни! Разве существуют люди в Китае в том, разумеется, смысле, как их понимают в Европе? Разве не должны они одеваться, жить, даже кланяться, есть, пить, спать и думать так, как это уже раз навсегда им было определено? Где, в какой иной стране или государстве, обезличение народа могло зайти так далеко? Китай!?.. Да, это вот что такое: это громадная страна манекенов, где перед вами будут падать ниц, когда это будет почему-либо приказано свыше, или поносить вас, если в движение приведут другую веревочку: говорю все это по опыту, потому что сами мы все это на себе испытали, резко, разительно!
Единственно, чего центральное управление не в силах заставить сделать народ - это броситься на штыки… Но и само оно никогда не бросится на штыки, потому что оно есть кость от кости и плоть от плоти народной. Недаром же один китайский мудрец сказал, а за ним весь его народ повторяет: «Из хорошего железа не куют гвоздей, из хороших людей не делают воинов!»
Китайцы всегда проводят резкую грань между собой и побежденным народом, а это не только мешает всегда обоюдному их слиянию, но и усиливает в значительной степени антагонизм между ними. Где же тут думать о безразличном отношении китайских властей ко всем членам этой громадной, но и слабо сплоченной семьи, составляющей так называемое «великое непорочное государство» - Дай-цинь-гурунь?
«Китайцы ни в чем не изменили того устройства администрации и суда, которое застали в стране…»
Но пусть же на это отвечают сами китайцы.
«До вступления в подданство Китайской державы [после падения Джунгарского царства (1756)], пишут они, в первый день нового года, по окончании молитвы, ахуны судили о добродетелях и пороках хаким-бека; если находили его добродетельным, то оставляли, а если открывали какие противозаконные дела, то ахуны с народом отменяли его и предавали смерти» [Иакинф, Описание Чжунгарии и Вост. Туркестана, стр. 199].
То ли видим мы в настоящее время? В каком же из городов Восточного Туркестана можно найти еще и теперь ставленников народа, отдающих последнему отчет в своих действиях? И не являются ли злой насмешкой над седой стариной все эти современные нам туземные власти - жалкая креатура китайских администраторов?
Для того, чтобы оценить их по достоинству, достаточно привести относящиеся к ним слова одного китайского писателя прошлого века: «Они знают соблюдать только свои личные выгоды, но не знают бедности своих подчиненных: обижают низших, угнетают слабых» [Иакинф, ib., стр. 235] и, добавим мы от себя, преклоняются перед высшими, с затаенною завистью посматривая в то же время на тех, кого почему-нибудь почитают богатыми.
Это - одновременно и краткая и общая характеристика всех вообще представителей высшей туземной администрации в крае, и мы решительно не знаем причин, по которым следовало бы нам исключить турфанские власти из этого общего правила.
Во главе последних находится в настоящее время ван, т. е. князь, Магомет-Султан, человек еще молодой, но уже в высшей степени негодяй. Происхождение его темное. Говорят, что он незаконный сын Апридын-вана, со смертью которого, собственно говоря, и должна была прекратиться династия князей, правивших Турфаном непрерывно в течение 160 лет. Вот почему родные Апридын-вана и уговорили вдову последнего усыновить Султан-Магомета. Главными его воспитателями были китайцы. В чем выразилось влияние их на характер молодого князя, сказать, без сомнения, трудно, но в настоящее время это не более как развратный до мозга костей тунеядец. Управление своим уделом он всецело поручил некоторым из окружающих его лиц, сам же отдался самому необузданному разврату. Оргии свои он справляет поочередно в домах своих соправителей, где к его услугам является все: вино, опиум, женщины, карты… Отуманенный винными парами, он иногда приказывает хватать с улицы молодых девушек, чуть не детей, и, опозорив, отпускает назад. Все жалобы на него китайским властям, как и следовало ожидать, оставались обыкновенно под спудом - недаром же в Китае существует пословица: «Без денег не ходи в суд!» [Иакинф, Китай etc, стр. 386]. Но весь этот разгул, без сомнения, поглощает громадные суммы; немало расходится их и по широким карманам его прихвостней и китайских чиновников, которым решительно нет никакого расчета прекращать его безобразия. Что же, в таком случае, удивительного в том, что его громадного содержания ему не хватает, и что он очень часто вынужден прибегать к услугам ростовщиков? Говорят, что долги его настолько значительны, что встречаются иногда затруднения выплачивать по ним даже текущий процент. И нельзя этому не поверить, если принять во внимание то влияние, какое ростовщики приобрели с некоторых пор на дела по управлению княжеством. В качестве иллюстрации сообщу нижеследующий факт:
В 1889 году ван должен был выехать в Пекин. Такие поездки сопряжены всегда с значительными расходами, как путевыми, так и на взятки дворцовым чиновникам. Между тем казна вана, как и следовало ожидать, оказалась совершенно пустой. Все, что на этот раз решились уделить сообща ростовщики Лукчина и Турфана, не хватало и на половину пути. И вот, скрепя уже сердце, решено было прибегнуть к новым налогам на население. Но налоги эти взимались до такой степени бессмысленно и беспощадно, что вызвали не одно кровавое столкновение между населением и приближенными вана. Выведенные из терпения караходжинцы и астынцы решились наконец послать коллективную жалобу в Пекин; но на беду их не нашлось человека, который взялся бы написать ее с соблюдением всех нужных формальностей. Тогда караходжинцы приняли такое решение. В десятках экземпляров изготовили они громадное объявление, в котором выписаны были все преступления вана, и однажды ночью расклеили его по городам и селениям целой области. Эффект этих объявлений был чрезвычайный. Приближенные вана бросились их было срывать, но население воспротивилось; тогда Султан-Магомет лично отправился в Гуань-ань-чень [Название китайского Турфана, расположенного в версте на восток от туземного города. Здесь находятся присутственные места, кумирня, казармы, рассчитанные на 500-750 человек, но в действительности не имеющие и 250 солдат, китайский базар и тому подобные постройки.], но и там на первых порах его встретили злыми насмешками, и только уже на четвертый день, да и то за громадную сумму, ему удалось наконец купить себе право сорвать эти позорящие его имя листки.
Тем временем и главные зачинщики всего этого переполоха были разысканы - их выдал какой-то китаец, к которому четверо караходжинцев обращались было с предложением написать прошение богдохану. Султан-Магомет, горя жаждой мести, решился было тотчас же расправиться с ними, но дунганские ростовщики наложили свое veto на это решение. Они потребовали или освобождения заключенных, или немедленной уплаты по просроченным векселям. Разумеется, дунгане действовали не из чувства человеколюбия, но из прямого расчета. Они видели возбуждение народа, чувствовали надвигавшийся ураган, и так как им лично он ничего хорошего не сулил, то и сделали все, чтобы не дать ему разразиться. Каковы бы, однако, ни были побудительные причины ростовщиков, все же, благодаря энергичному их вмешательству, дело караходжинцев приняло вскоре весьма благоприятный для них оборот: двое были тотчас же освобождены без всяких условий, двое других ждали подобного же освобождения.
Все высшие административные должности в княжестве распределены или между таджиями, т. е. более или менее близкими родственниками лукчинского князя, или между людьми «белой кости» (ак-суöк). Но и те и другие во всяком случае подобраны с таким мастерством, что трудно опасаться, чтобы который-нибудь из них запел в диссонанс с остальными.
Все Турфанское приставство разделено на шесть участков, вверенных управлению шестерых таджи: трое из них живут в Лукчине, один - Асудулла-бек, пользующийся наилучшей репутацией, в Турфане, и двое остальных в Токоупе. Жалованья они не получают, за то и не платят никаких податей и повинностей, что немаловажно, так как все они одновременно и крупные собственники.
<…>
Всего в приставстве 11.910, семейств, из коих главную массу составляют туземцы (11.300 дворов); дунган насчитывают здесь около 550 семейств, китайцев около 25 (Лемчжин, Хан-ду и др.) и выходцев из Хами и других городов не более 30-35 сем. Все эти три последние категории поселенцев не подчинены таджи и управляются своими выборными старшинами, обязанными отчетом перед амбанем (тин-тун-чжи) Турфана.
Каждый участок распадается на волости (дорга), волости на старшинства (аксакал). Распределением карысной воды заведуют миршабы; в небольших же общинах часто случается, что обе последние обязанности, аксакала и миршаба, возлагаются на одно и то же лицо. Делается это в видах облегчения населения, обязанного своему аксакалу отвести земельный участок, половина урожая которого и служит вознаграждением за труд сказанному лицу; миршаб тоже даром не служит и получает свою долю зерна с подобного же участка земли; ясное дело, что где воды мало, там такая щедрая дача земель была бы делом далеко не посильным для местного населения.
Высшая духовная власть сосредоточена в руках алям-ахуна, назначаемого турфанским амбанем. Во время нашего посещения Турфана должность эта оставалась вакантной, так как Богры-алям-ахун, занимавший ее еще месяца три тому назад, был смещен за свое постоянное вмешательство в пользу туземного населения. Особенно ненавистен он вану и соправителям, которых не переставал и после постигшей его отставки публично уличать во всевозможных проступках и беззакониях.
Взамен содержания алям-ахуну положен доход с 300 мо общественной земли. Кроме того, он получает от 5 ценов до лана за каждое приложение «мюра», т. е. печати, к таким актам, как запродажная запись, духовное завещание и т. д.; а также более или менее крупное вознаграждение за прочтение свадебных молитв и сундет; за похороны же денег обыкновенно не платят, но передают всю одежду покойного, так как алям-ахун приглашается на похороны только именитых людей, то доход этот по всей справедливости считается одним из самых значительных [Алям-ахун вместе с тем и главный преподаватель в медресе, которое одно (Лукчин) на все приставство].
Помощниками алям-ахуна являются муфти-ахун, раис-ахун и казий. Ни доходов с общественных земель, ни казенного содержания они не получают, а довольствуются вознаграждением за духовные требы и решение тяжебных дел.
«Люди с лихостью, а Бог с милостью!»
Так думают и турфанцы и в ожидании лучших минут коротают свободные от работы часы в плясках и играх и с веселою песней.