Семиречье и Кульджа (татарские мемуары). 1. Джаркент, Верный
Г. Ш. Кармышева. К истории татарской интеллигенции (1890-1930-е годы). Мемуары / Пер. с татарского Ф. Х. Мухамедиевой, составитель Б. Х. Кармышева. - М., 2004.
Другие части: 2. Верный, 3. Верный, 4. Гавриловка, Копал, Попутный, 5. Кульджа.
Перед нами книга Галии Шахмухаммад-кызы Кармышевой. Это воспоминания о жизни простой женщины, предназначенные для детей, внуков, правнуков, написанные с единственной целью - оставить потомкам память о предках. <…> Главное достоинство мемуаров, ради чего их стоило предложить широкому кругу читателей, заключается в том, что в них дана широкая панорама жизни (с массой этнографических подробностей) многонационального населения Семиречья, Кульджи, Поволжья, Москвы, Андижана, Оша на рубеже XIX-XX в. <…>
В Яркенте
В 1890 г. мы прибыли в город Яркент [ Джаркент, уездный город Семиреченской области]. С тех пор я помню себя. Родители мои были из деревни Таканеш Мамадышского уезда Казанской губернии. Когда была убрана рожь, три семьи на лошадях отправились в дорогу. За много лет до этого в те края уехали двое младших братьев моего отца. Один из них обосновался в Яркенте, а другой в Талды-Кургане [до 1920 года - украинское село Гавриловка Копальского уезда Семиреченской области].
В Казанской стороне земли было мало, а налогов много. Даже новорожденные выплачивали налоги. Оттого, что хлеб возделывали на одних и тех же землях, урожаи стали низкими. Еще до отъезда нашей семьи из родной деревни приезжал в гости дядя, живший в Яркенте. В то время Валише, старшему сыну моих родителей, было пятнадцать лет. Он учился в Казани в медресе. Дядя увез его с собой в Яркент, уверяя, что жить там легче и что там он продолжит образование.
У моих родителей было еще четверо детей: Ханмухаммад, Ахмадхан, Наджия и я, Галия, меньшая.
Из Таканеша выехала только наша семья, на двух повозках. Две другие семьи были из деревни Арташ. Они дорогой присоединились к нам. Отец, мать и я ехали на одной телеге, а братья и сестра - на другой. Путь наш пролегал через Алабугу, Чаллы, Златоуст, Троицк, Кызылджар [казахское название города Петропавловска], Омск, Семипалатинск, Аягуз, Аксу, Урдабай, Талды-Курган. Мы пробыли в пути четыре месяца, претерпев много трудностей: и стужу, и бураны. В Яркент мы добрались в январе. Остановились у дяди, который Увез моего старшего брата Валишу. Однако мы брата не застали. Он, оказывается, уехал в соседний Китай, в город Кульджу, нанявшись к одному баю.
Наша семья в течение пяти месяцев жила в доме дяди. У него было трое детей: сын одних лет с моим вторым братом, дочь возраста моей сестры и еще одна дочь - ровесница мне. Когда мы приехали, все татары города, и богатые, и бедные, приходили приветствовать нас.
Во дворе дядиного дома были два низеньких флигеля. Их называли школой. В одном флигеле обучали мальчиков, а в другом девочек. Мальчиков учил сам дядя, а девочек - его жена. Дядю мы называли Мулла-абзый, а его жену - Алма-абыстай. <…>
Жили они обеспеченно. У них бывало много гостей и всяких посетителей. Все жители города стали для них своими людьми. Уже окончившие школу взрослые девушки продолжали приходить к ним и помогать хозяйке в домашней работе: одна чистила самовар, другая месила тесто для лапши, третья накрывала стол для чаепития. Женщины тоже приходили: одни помогали стирать, другие - полоскать, третьи - развешивать. Дом был полон приветливых и веселых женщин и девушек, сопровождавших работу смехом и шутками. Некоторые из них оставались ночевать. Посещали дом дяди также старики и старухи.
Татары города жили дружно, постоянно общаясь между собой; большинство их было с Казанского края. Среди них были такие богатые купцы, как Гани-бай, Ахмад-хаджи и другие. Из тюменских татар также были богатые купцы. Запомнились мне имена Миркасыма хаджи и Мирхайдара хаджи. По соседству с дядей жила зажиточная семья, главу которой звали Чабата-князь - «Князь-лапоть». Были еще татарские богачи: князья Чанышевы, а также Лаишевы и Сулайман-хаджи. Из уйгуров (таранчей) богатым человеком был Вали-бай. Из видных людей среди них были еще Акчапан-хаджи, Фахрий-хаджи, Агла-бай.
Во дворе Муллы-абзый по одну сторону от ворот был дом, в котором жили они сами, а в старом доме, по другую сторону от ворот, жила уйгурская семья. Главу этой семьи мы звали Ака, что по-уйгурски значит «дядя», а его жену - Айла, что значит «тетя». Старшего сына их звали Мухаммадвали, но его обычно называли Мутвали. Были у них две дочери: Зухрахан и Патмахан. Сам Ака был сторожем лавок города, а жена пекла лепешки в тануре по заказу семьи моего дяди, а также выполняла кое-какую работу по дому.
Мои родители, как все казанские татары, были довольно благовоспитанными людьми. Поэтому мама очень удивлялась, наблюдая, как Айла ходит с растрепанными волосами, покрыв маленьким платком только макушку головы, с открытым воротом, как при мужчинах кормит ребенка, обнажив грудь.
Однажды мама спросила у Алмы-абыстай: «Мусульмане ли эти соседи уйгуры?» Алма-абыстай ответила: «Господи! Почему им не быть мусульманами? Конечно, мусульмане».
Мама не понимала по-уйгурски и спрашивала у Алмы-абыстай: «Как же вы их понимаете?» Мои братья и сестра плохо понимали разговор и самих членов дядиной семьи. Дети дяди их дразнили, называя глупыми, смеялись, переглядываясь друг с другом. Поэтому мы, особенно братья, чувствовали себя в семье дяди довольно-таки униженными и забитыми.
В доме дяди, пока мы там жили, все работы вне комнат - дойка коров, просеивание муки, выпечка хлеба - лежали на плечах мамы. Хотя мы и были родственниками, жить у них с четырьмя детьми было очень тяжело. <…>
Гончарный базар в Джаркенте
Однажды на улице появились люди с обвязанными тряпками головами и начали копать землю. Они выкопали большие ящики. Собралась целая толпа поглазеть, что они делают. Эти люди долго возились. Оказалось, что это китайцы, а земля эта одно время принадлежала им. Они откопали останки своих покойников и увезли их. Я разузнала об этом у своих братьев, когда подросла. Китайцы делают, оказывается, гробы из очень толстых досок. К ногам гроб ниже, а в сторону головы повышается настолько, чтобы покойник мог сидеть. В гроб кладут длинную курительную трубку, фарфоровую чашку и другие необходимые человеку предметы. <…>
Отец с некоторых пор стал подумывать, не переехать ли в другой город. Расспрашивал приезжих людей, где лучше, легче жить. Ему расхваливали Алма-Ату [Город в местности Алматы (букв. «яблоневый». В 1854 году русскими было заложено укрепление Заилийское. В 1855 году, с прибытием сюда первой партии переселенцев-казаков, оно было переименовано в Верное. Со временем оно стало городом Верным, административным центром Семиреченской области. Однако среди местного населения это название не привилось. Казахи, как и пришлое мусульманское население, сохранили прежнее название - Алматы. И среди русских старое название местности сохранялось за отдельными частями город: Алматинская станица, Алматинский выселок. Возникли еще татарская и дунганская слободки. В 1921 году за городом Верным было закреплено местное название Алматы, которое ошибочно было переосмыслено и зазвучало как Алма-Ата - «отец яблок».]. Ближе к осени собрались и выехали туда. Как мы прощались с соседями, как мы выехали из Яркента, не помню. Помню, как меня поразили горы Койбын.
После Яркента по дороге стоял пикет Бураходжа [ Борохудзир], потом Койбын. Тогда не было ни автомашин, ни железных дорог, поэтому через каждые двадцать пять верст находились пикеты, чтобы путники останавливались на отдых. Дорога через Койбын была ровной, красивой, щебнистой. Телега не тряслась. Я в телеге садилась рядом с отцом, любовалась окрестностями. Вдоль дороги бегали ящерицы. Некоторые из них останавливались, поворачивались и смотрели, как люди. Спрашиваю отца: «Папа, правда лошадь не устает?» Отец отвечает: «Если лошадь сыта, то она не устанет». Мы с братом слезаем с телеги: надоедает сидеть. Играем камушками, идем за телегой. Отец замедляет ход лошади, доставляет нам удовольствие. Через некоторое время говорит: «Ну, дети, теперь прыгайте на телегу». Сесть снова на телегу тоже удовольствие. Скажешь: «Мама, есть хочу». Тут же мама даст сдобные лепешки, специально испеченные в дорогу. Необыкновенно вкусными они кажутся. Недалеко от Койбына виднеются скалистые горы, похожие на крепости, очень красивые. Вокруг кричат горные куропатки - кеклики. От их крика раздается эхо. Мне так радостно, что я смеюсь, как будто меня щекочут. Остальное не помню.
В Алма-Ате
Осталось немного в памяти, как мы приближались к Алма-Ате: деревья вдоль дороги, мост через Или и еще один большой мост у въезда в город. В город вела широкая, красивая улица. Проехав несколько улиц, отец остановил лошадь посреди одной из них, чтобы спросить, где можно остановиться приезжим. Вечерело. У одних ворот стоял седой человек в белой тюбетейке, с виду татарин. Он внимательно посмотрел и направился к нам. Отец слез с телеги. Они поздоровались. Человек спросил:
- Откуда едете? Кто вы такие, позвольте узнать.
Отец ответил:
- Мы здесь в первый раз. Знакомых у нас нет. Хотели узнать, где здесь постоялый двор.
Город Верный. У постоялого двора Ахунова. 1897
- Добро пожаловать к нам! - сказал этот человек и, взяв лошадь под уздцы, повел к своим воротам и крикнул стоящему у ворот парню:
- Отворяй!
Ворота распахнулись в обе стороны, и наши повозки въехали во двор. Подошли женщины, поздоровались с мамой, повели нас на женскую половину, а папу и братьев - на мужскую. Нашу поклажу с телег выгрузили, перенесли в дом и сказали:
- Добро пожаловать. Не стесняйтесь. Будьте как дома.
Была у них бабушка и две взрослые дочери. Одну из них звали Зулейхой. Она была очень красивая. Обе девушки разговаривали со мной и смеялись. Помню еще, как они резали мясо и лапшу.
Мы гостили у них целую неделю. Затем они нашли для нас квартиру и перевезли нас туда. Хозяин этой квартиры был русский по фамилии Казанцев. У него была дочь Татьяна. Она очень хорошо говорила по-татарски, и никто потому не принимал ее за русскую.
Через некоторое время человек, первым встретивший нас (его все называли Акчапан-хаджи - «Белохалатный хаджи»), нашел нам другую квартиру, ближе к рынку и с отдельным двором. Хозяином ее был Исхак-бай. Сам хозяин жил в усадьбе на берегу Или, поэтому его звали Или-Исхак. Мы переехали в его дом. За квартиру ни копейки не платили. Этот дом мне понравился. Комнаты светлые, на улицу смотрели два окна, во двор - одно. Подоконники низкие, мне было удобно сидеть на них и играть в куклы. Дом был на высоком фундаменте. Во дворе был еще один дом. Туда каждый вечер возвращался один сарт (так называли тогда узбеков). Он был мясником. <…>
Киргизки толкут просо. Семиреченская обл.
Когда приехали в Алма-Ату, то одну телегу и черную кобылу продали, вторую, пегую, зарезали. Перед этим отец повез кое-какой мелкий товар живущим недалеко от города казахам, а оттуда привез несколько мешков казахского тары - пшена особого приготовления (просо варят, сушат, прожаривают в сухом котле, а затем толкут в деревянной ступе и провеивают). Зарезали несколько коз и из их сала отлили свечи, чтобы жечь зимой. В те времена освещали дом только свечками. Тогда коза стоила один рубль или семьдесят-восемьдесят копеек. Мясо козье солили, вялили. Считалось, что такая козлятина плохо усваивается, но для плова она вполне годилась. Некоторые гости даже с удовольствием ели у нас такой плов.
Отец резал коз только ночью, иначе бойня оштрафовала бы. Однажды вечером отец зарезал козу и только успел все прибрать, как вошел полицейский с шашкой на боку. Отец спросил: «Зачем пожаловали?» Тот ответил: «Очень поздно в этом доме свет горит. Зашел проверить». Немного посидев, ушел.
В том году в Алма-Ате была дороговизна. Отец на рынке купил два мешка муки. При этом, конечно же, не попробовал на вкус. Когда привез домой, выяснилось, что мука горькая, с полынью. Не хотелось есть хлеб из этой муки. Хорошо еще, что у нас было пшено. Замачивали его на некоторое время в кипятке, затем перекладывали в сковороду с горячим маслом, смешивали и ели. Такая каша казалась нам очень вкусной.
Похолодало. Приближалась зима. Поскольку кобылу зарезали, мяса у нас было много. Мы сыты. Но без какого-то промысла трудно жить. Наша мама все время думала об этом и вот что надумала: конину мелко-мелко нарезала, смешала с перцем и луком и настряпала пирожков, решив попробовать ими торговать, но сомневалась, купят ли люди, и еще не знала, кто будет продавать. Торговать таким товаром отцу неловко. Это исключено. Старший сын очень стеснительный, считает торговлю пирожками позором для себя. Мама вынула пирожки из печи, положила в большую деревянную чашу, завернула в скатерть и обратилась к младшему сыну:
- Ты пойдешь продавать пирожки, - и, показывая ему медный пятак, сказала: - если кто тебе даст такую монету, то ты ему дашь один пирожок.
А ему нет еще и восьми лет. Но он послушный и живой мальчик. Он говорит:
- Давай, мама, я продам.
Мама его тепло одела, подпоясала кушаком, поставила ему на голову чашу с пирожками и смотрела, как он отправился. А он, не успев еще уйти далеко, уже крикнул:
- Горячие пирожки!
Мама слышала его голос и плакала. То в жар ее бросало, то в холод. А брат шагает такой маленький, будто самовар с чашей на конфорке.
Мама вошла в дом. Беспокоится, как бы сын не попал под колеса телеги или под ноги лошади. Проходит час, другой. Мама поставила самовар, а брат, распродав пирожки, вернулся. Мама с папой его спрашивали:
- Как ты их продавал? Не растащили ли? Не разворовали ли?
Он рассказал:
- Меня люди окружили и говорят: «Покажи». Я вытащил один пирожок. Спрашивают: «Почем?» Я говорю: «Пять копеек». Просят: «За три отдай». Я не соглашался. Кто давал пятак, тому и давал. Кто давал два пятака, тому давал два пирожка.
Он на наш низенький столик высыпал одни пятаки. Когда пересчитали их, оказалась точная сумма. Никто его не обманул.
Он сказал:
- Мама, просят принести еще, если есть. Они купят. И русские покупают. Давай еще, понесу.
Мама завернула оставшиеся пирожки и отдала ему. Он распродал и эти. С тех пор наша мама стала каждый день печь пирожки на продажу.
Мы с братом брали у мамы тесто, лепили из него разных птиц, сажали их на крыши наших кукольных домиков, сами пели, как птицы, пока пеклись пирожки. С готовыми пирожками брат снова отправлялся торговать.
На рынке его уже все знали. Он обычно располагался у магазинов Исхак-бая. Голос его был слышен издали. Приказчики с улыбкой выбегали из магазинов и, дожидаясь его, говорили:
- Голос слышен, а самого не видно.
А как увидят, подзывают:
- Подойди к нам поближе, крикни еще раз про горячие пирожки.
Он им пропоет:
- Эй, горячие пирожки! С них жир течет! Богачи едят, а работники смотрят!
Те поневоле покупали и зазывали других приказчиков. А брату было весело. Все распродаст и домой возвращается.
Видя, что торгует татарчонок, русские люди сомневались, не из конины ли эти пирожки, ломали их, нюхали, спрашивали. Брат отвечал, что они с говядиной. Те покупали и ели. С первого дня, как он начал торговать, мама учила его считать деньги. <…>
Мама предложила младшему брату, чтобы он каждый четверг покупал по фунту семечек. Фунт стоил пять копеек. Пятница - праздник. В этот день пирожки не пекли и не продавали. Ежедневные пирожки мне надоели, даже запах их я уже не переносила и не понимала, как это люди их покупают за деньги и едят.
Мама постепенно познакомилась с соседями. На противоположной стороне улицы жил нугай (так называли в то время татар в Средней Азии) Хабибулла-бай, рядом с ним - нугай, который занимался починкой гармоник.
После нашего поселения в этом дворе тот сарт, что ночевал во флигеле, привез свою жену. Мы с ними стали общаться. Жена его, Гульшадхан, была уйгуркой. Его звали Джалалахун. Спустя некоторое время мы с ними вовсе подружились и стали жить как одна семья. Гульшадхан была очень избалованной, капризной, следила только за своей внешностью. По хозяйству все дела выполнял сам Джалалахун-ака. Каждый вечер, возвращаясь из своей лавки, он приносил домой лепешки, мясо, масло, рис, морковь и сам готовил плов, а потом заходил к нам со словами: «Отец, мать, идемте кушать». Конечно, родители ходили не каждый день. Меня же он уводил за ручку, сажал рядом с собой, и я, облокотясь на его колено (сидели на полу), скромненько ела. У них детей не было.
Во дворе дома, где мы жили, был небольшой красивый сад. Через него можно было пройти в другой двор, где был дом самого хозяина, Исхак-бая. В этом доме жили русские. По моему разумению, глава семьи был офицером - «командиром». В глубине этого двора был еще один дом. В нем жила татарская семья из трех человек: сына звали Закир, жену Зулейха, а самого, кажется, Сабирджан, а мы называли его «дядя солдат», потому что он ходил в военной форме. Еще в одном небольшом доме жил русский, пимокат (тот, кто катает пимы, валенки) Михаил. У него был сын Мишка. В этом дворе, в одном из углов, был огороженный решеткой сад. <…>
Джалал-ака неожиданно для всех дал развод своей жене. Она была молодой, красивой, а Джалал-ака уже немолодой, с сединой в бороде, маленького роста. Жена-бездельница на него обижалась, что он ей не покупает золотых серег и перстней, шелковых отрезов.
Потом он привез из степи девушку-казашку четырнадцати-пятнадцати лет, поручил ее нашей маме, просил научить ее всяким хозяйственным премудростям, говорил, что казашки более расторопны и трудолюбивы. А эта девочка никогда города не видела, откуда ей знать городское домоводство. Она со мною в куклы играла. Собирала мои игрушки и уводила меня к себе, чтобы играть вместе. У них окна были расположены высоко и в комнате холодно. Она играет, а мне не хочется. Звали эту девушку Мансат. Приехали в гости две ее старшие сестры. Одну звали Акбалык, вторую Тазакыз. Они были еще незамужние. Мансат была недоброй. Мы всегда маме жаловались: «Мансат нам то-то говорит, то-то делает. Отругай ее! Побей». Однако, сколько бы мы ни жаловались, мама внимания не обращала, иногда даже смеялась. А мы обижались, что наша мама одна такая, другие не такие. Мы даже плакали от досады, что мама не ругает Мансат.
Джалал-ака был небогатым человеком, а к этой девушке то и дело приезжали ее многочисленные родственники. Иногда мама жаловалась: «Не жену привез, а беду на мою голову!» Джалал-ака смотрел-смотрел, да прогнал и эту жену. Однажды он говорит маме: «Ани (он обращался к ней, как мы), теперь Вы найдите мне жену-нугайку. Хватит, на всяких женился». Мама пообещала поискать. Но подходящей ему жены никак не находилось. Однажды она поехала в татарский квартал - Нугай-кала, где у нее были знакомые, рассказала им про Джалала-аку. Те сказали, что есть одна вдова, но вряд ли она подойдет, потому что у нее трое детей. Она была снохой Газы-бая, чала-казака. Мама думала: «Возьмет ли он ее с тремя детьми». Вернувшись, она все рассказала Джалалу-аке и сказала, что семью ее еще не видела. А он попросил маму снова съездить, познакомиться с вдовой. Мама снова поехала в Нугай-калу, сходила со своими знакомыми женщинами к вдове. Старшему сыну вдовы было девять лет, младшему три года, ей самой лет тридцать - тридцать пять. Вернувшись, мама рассказала: женщина ростом высокая, немного заикается, дети - один краше другого. <…> Каким-то образом показали ее Джалалу-аке, а вдова и не догадалась об этом. Она ему понравилась. Уговорили ее, и их поженили. У этой женщины был свой дом. Он переехал к ней и очень полюбил ее детей, и начали они хорошо жить. В гости нас приглашали. Мы ездили к ним. У нее был высокий деревянный дом.
Я не любила Нугай-калу. Там на улицах была мертвая тишина и ни души. Только из некоторых дворов временами слышались крики петухов. Я удивлялась, как там люди могут жить.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие части: 2. Верный, 3. Верный, 4. Гавриловка, Копал, Попутный, 5. Кульджа.
Перед нами книга Галии Шахмухаммад-кызы Кармышевой. Это воспоминания о жизни простой женщины, предназначенные для детей, внуков, правнуков, написанные с единственной целью - оставить потомкам память о предках. <…> Главное достоинство мемуаров, ради чего их стоило предложить широкому кругу читателей, заключается в том, что в них дана широкая панорама жизни (с массой этнографических подробностей) многонационального населения Семиречья, Кульджи, Поволжья, Москвы, Андижана, Оша на рубеже XIX-XX в. <…>
В Яркенте
В 1890 г. мы прибыли в город Яркент [ Джаркент, уездный город Семиреченской области]. С тех пор я помню себя. Родители мои были из деревни Таканеш Мамадышского уезда Казанской губернии. Когда была убрана рожь, три семьи на лошадях отправились в дорогу. За много лет до этого в те края уехали двое младших братьев моего отца. Один из них обосновался в Яркенте, а другой в Талды-Кургане [до 1920 года - украинское село Гавриловка Копальского уезда Семиреченской области].
В Казанской стороне земли было мало, а налогов много. Даже новорожденные выплачивали налоги. Оттого, что хлеб возделывали на одних и тех же землях, урожаи стали низкими. Еще до отъезда нашей семьи из родной деревни приезжал в гости дядя, живший в Яркенте. В то время Валише, старшему сыну моих родителей, было пятнадцать лет. Он учился в Казани в медресе. Дядя увез его с собой в Яркент, уверяя, что жить там легче и что там он продолжит образование.
У моих родителей было еще четверо детей: Ханмухаммад, Ахмадхан, Наджия и я, Галия, меньшая.
Из Таканеша выехала только наша семья, на двух повозках. Две другие семьи были из деревни Арташ. Они дорогой присоединились к нам. Отец, мать и я ехали на одной телеге, а братья и сестра - на другой. Путь наш пролегал через Алабугу, Чаллы, Златоуст, Троицк, Кызылджар [казахское название города Петропавловска], Омск, Семипалатинск, Аягуз, Аксу, Урдабай, Талды-Курган. Мы пробыли в пути четыре месяца, претерпев много трудностей: и стужу, и бураны. В Яркент мы добрались в январе. Остановились у дяди, который Увез моего старшего брата Валишу. Однако мы брата не застали. Он, оказывается, уехал в соседний Китай, в город Кульджу, нанявшись к одному баю.
Наша семья в течение пяти месяцев жила в доме дяди. У него было трое детей: сын одних лет с моим вторым братом, дочь возраста моей сестры и еще одна дочь - ровесница мне. Когда мы приехали, все татары города, и богатые, и бедные, приходили приветствовать нас.
Во дворе дядиного дома были два низеньких флигеля. Их называли школой. В одном флигеле обучали мальчиков, а в другом девочек. Мальчиков учил сам дядя, а девочек - его жена. Дядю мы называли Мулла-абзый, а его жену - Алма-абыстай. <…>
Жили они обеспеченно. У них бывало много гостей и всяких посетителей. Все жители города стали для них своими людьми. Уже окончившие школу взрослые девушки продолжали приходить к ним и помогать хозяйке в домашней работе: одна чистила самовар, другая месила тесто для лапши, третья накрывала стол для чаепития. Женщины тоже приходили: одни помогали стирать, другие - полоскать, третьи - развешивать. Дом был полон приветливых и веселых женщин и девушек, сопровождавших работу смехом и шутками. Некоторые из них оставались ночевать. Посещали дом дяди также старики и старухи.
Татары города жили дружно, постоянно общаясь между собой; большинство их было с Казанского края. Среди них были такие богатые купцы, как Гани-бай, Ахмад-хаджи и другие. Из тюменских татар также были богатые купцы. Запомнились мне имена Миркасыма хаджи и Мирхайдара хаджи. По соседству с дядей жила зажиточная семья, главу которой звали Чабата-князь - «Князь-лапоть». Были еще татарские богачи: князья Чанышевы, а также Лаишевы и Сулайман-хаджи. Из уйгуров (таранчей) богатым человеком был Вали-бай. Из видных людей среди них были еще Акчапан-хаджи, Фахрий-хаджи, Агла-бай.
Во дворе Муллы-абзый по одну сторону от ворот был дом, в котором жили они сами, а в старом доме, по другую сторону от ворот, жила уйгурская семья. Главу этой семьи мы звали Ака, что по-уйгурски значит «дядя», а его жену - Айла, что значит «тетя». Старшего сына их звали Мухаммадвали, но его обычно называли Мутвали. Были у них две дочери: Зухрахан и Патмахан. Сам Ака был сторожем лавок города, а жена пекла лепешки в тануре по заказу семьи моего дяди, а также выполняла кое-какую работу по дому.
Мои родители, как все казанские татары, были довольно благовоспитанными людьми. Поэтому мама очень удивлялась, наблюдая, как Айла ходит с растрепанными волосами, покрыв маленьким платком только макушку головы, с открытым воротом, как при мужчинах кормит ребенка, обнажив грудь.
Однажды мама спросила у Алмы-абыстай: «Мусульмане ли эти соседи уйгуры?» Алма-абыстай ответила: «Господи! Почему им не быть мусульманами? Конечно, мусульмане».
Мама не понимала по-уйгурски и спрашивала у Алмы-абыстай: «Как же вы их понимаете?» Мои братья и сестра плохо понимали разговор и самих членов дядиной семьи. Дети дяди их дразнили, называя глупыми, смеялись, переглядываясь друг с другом. Поэтому мы, особенно братья, чувствовали себя в семье дяди довольно-таки униженными и забитыми.
В доме дяди, пока мы там жили, все работы вне комнат - дойка коров, просеивание муки, выпечка хлеба - лежали на плечах мамы. Хотя мы и были родственниками, жить у них с четырьмя детьми было очень тяжело. <…>
Гончарный базар в Джаркенте
Однажды на улице появились люди с обвязанными тряпками головами и начали копать землю. Они выкопали большие ящики. Собралась целая толпа поглазеть, что они делают. Эти люди долго возились. Оказалось, что это китайцы, а земля эта одно время принадлежала им. Они откопали останки своих покойников и увезли их. Я разузнала об этом у своих братьев, когда подросла. Китайцы делают, оказывается, гробы из очень толстых досок. К ногам гроб ниже, а в сторону головы повышается настолько, чтобы покойник мог сидеть. В гроб кладут длинную курительную трубку, фарфоровую чашку и другие необходимые человеку предметы. <…>
Отец с некоторых пор стал подумывать, не переехать ли в другой город. Расспрашивал приезжих людей, где лучше, легче жить. Ему расхваливали Алма-Ату [Город в местности Алматы (букв. «яблоневый». В 1854 году русскими было заложено укрепление Заилийское. В 1855 году, с прибытием сюда первой партии переселенцев-казаков, оно было переименовано в Верное. Со временем оно стало городом Верным, административным центром Семиреченской области. Однако среди местного населения это название не привилось. Казахи, как и пришлое мусульманское население, сохранили прежнее название - Алматы. И среди русских старое название местности сохранялось за отдельными частями город: Алматинская станица, Алматинский выселок. Возникли еще татарская и дунганская слободки. В 1921 году за городом Верным было закреплено местное название Алматы, которое ошибочно было переосмыслено и зазвучало как Алма-Ата - «отец яблок».]. Ближе к осени собрались и выехали туда. Как мы прощались с соседями, как мы выехали из Яркента, не помню. Помню, как меня поразили горы Койбын.
После Яркента по дороге стоял пикет Бураходжа [ Борохудзир], потом Койбын. Тогда не было ни автомашин, ни железных дорог, поэтому через каждые двадцать пять верст находились пикеты, чтобы путники останавливались на отдых. Дорога через Койбын была ровной, красивой, щебнистой. Телега не тряслась. Я в телеге садилась рядом с отцом, любовалась окрестностями. Вдоль дороги бегали ящерицы. Некоторые из них останавливались, поворачивались и смотрели, как люди. Спрашиваю отца: «Папа, правда лошадь не устает?» Отец отвечает: «Если лошадь сыта, то она не устанет». Мы с братом слезаем с телеги: надоедает сидеть. Играем камушками, идем за телегой. Отец замедляет ход лошади, доставляет нам удовольствие. Через некоторое время говорит: «Ну, дети, теперь прыгайте на телегу». Сесть снова на телегу тоже удовольствие. Скажешь: «Мама, есть хочу». Тут же мама даст сдобные лепешки, специально испеченные в дорогу. Необыкновенно вкусными они кажутся. Недалеко от Койбына виднеются скалистые горы, похожие на крепости, очень красивые. Вокруг кричат горные куропатки - кеклики. От их крика раздается эхо. Мне так радостно, что я смеюсь, как будто меня щекочут. Остальное не помню.
В Алма-Ате
Осталось немного в памяти, как мы приближались к Алма-Ате: деревья вдоль дороги, мост через Или и еще один большой мост у въезда в город. В город вела широкая, красивая улица. Проехав несколько улиц, отец остановил лошадь посреди одной из них, чтобы спросить, где можно остановиться приезжим. Вечерело. У одних ворот стоял седой человек в белой тюбетейке, с виду татарин. Он внимательно посмотрел и направился к нам. Отец слез с телеги. Они поздоровались. Человек спросил:
- Откуда едете? Кто вы такие, позвольте узнать.
Отец ответил:
- Мы здесь в первый раз. Знакомых у нас нет. Хотели узнать, где здесь постоялый двор.
Город Верный. У постоялого двора Ахунова. 1897
- Добро пожаловать к нам! - сказал этот человек и, взяв лошадь под уздцы, повел к своим воротам и крикнул стоящему у ворот парню:
- Отворяй!
Ворота распахнулись в обе стороны, и наши повозки въехали во двор. Подошли женщины, поздоровались с мамой, повели нас на женскую половину, а папу и братьев - на мужскую. Нашу поклажу с телег выгрузили, перенесли в дом и сказали:
- Добро пожаловать. Не стесняйтесь. Будьте как дома.
Была у них бабушка и две взрослые дочери. Одну из них звали Зулейхой. Она была очень красивая. Обе девушки разговаривали со мной и смеялись. Помню еще, как они резали мясо и лапшу.
Мы гостили у них целую неделю. Затем они нашли для нас квартиру и перевезли нас туда. Хозяин этой квартиры был русский по фамилии Казанцев. У него была дочь Татьяна. Она очень хорошо говорила по-татарски, и никто потому не принимал ее за русскую.
Через некоторое время человек, первым встретивший нас (его все называли Акчапан-хаджи - «Белохалатный хаджи»), нашел нам другую квартиру, ближе к рынку и с отдельным двором. Хозяином ее был Исхак-бай. Сам хозяин жил в усадьбе на берегу Или, поэтому его звали Или-Исхак. Мы переехали в его дом. За квартиру ни копейки не платили. Этот дом мне понравился. Комнаты светлые, на улицу смотрели два окна, во двор - одно. Подоконники низкие, мне было удобно сидеть на них и играть в куклы. Дом был на высоком фундаменте. Во дворе был еще один дом. Туда каждый вечер возвращался один сарт (так называли тогда узбеков). Он был мясником. <…>
Киргизки толкут просо. Семиреченская обл.
Когда приехали в Алма-Ату, то одну телегу и черную кобылу продали, вторую, пегую, зарезали. Перед этим отец повез кое-какой мелкий товар живущим недалеко от города казахам, а оттуда привез несколько мешков казахского тары - пшена особого приготовления (просо варят, сушат, прожаривают в сухом котле, а затем толкут в деревянной ступе и провеивают). Зарезали несколько коз и из их сала отлили свечи, чтобы жечь зимой. В те времена освещали дом только свечками. Тогда коза стоила один рубль или семьдесят-восемьдесят копеек. Мясо козье солили, вялили. Считалось, что такая козлятина плохо усваивается, но для плова она вполне годилась. Некоторые гости даже с удовольствием ели у нас такой плов.
Отец резал коз только ночью, иначе бойня оштрафовала бы. Однажды вечером отец зарезал козу и только успел все прибрать, как вошел полицейский с шашкой на боку. Отец спросил: «Зачем пожаловали?» Тот ответил: «Очень поздно в этом доме свет горит. Зашел проверить». Немного посидев, ушел.
В том году в Алма-Ате была дороговизна. Отец на рынке купил два мешка муки. При этом, конечно же, не попробовал на вкус. Когда привез домой, выяснилось, что мука горькая, с полынью. Не хотелось есть хлеб из этой муки. Хорошо еще, что у нас было пшено. Замачивали его на некоторое время в кипятке, затем перекладывали в сковороду с горячим маслом, смешивали и ели. Такая каша казалась нам очень вкусной.
Похолодало. Приближалась зима. Поскольку кобылу зарезали, мяса у нас было много. Мы сыты. Но без какого-то промысла трудно жить. Наша мама все время думала об этом и вот что надумала: конину мелко-мелко нарезала, смешала с перцем и луком и настряпала пирожков, решив попробовать ими торговать, но сомневалась, купят ли люди, и еще не знала, кто будет продавать. Торговать таким товаром отцу неловко. Это исключено. Старший сын очень стеснительный, считает торговлю пирожками позором для себя. Мама вынула пирожки из печи, положила в большую деревянную чашу, завернула в скатерть и обратилась к младшему сыну:
- Ты пойдешь продавать пирожки, - и, показывая ему медный пятак, сказала: - если кто тебе даст такую монету, то ты ему дашь один пирожок.
А ему нет еще и восьми лет. Но он послушный и живой мальчик. Он говорит:
- Давай, мама, я продам.
Мама его тепло одела, подпоясала кушаком, поставила ему на голову чашу с пирожками и смотрела, как он отправился. А он, не успев еще уйти далеко, уже крикнул:
- Горячие пирожки!
Мама слышала его голос и плакала. То в жар ее бросало, то в холод. А брат шагает такой маленький, будто самовар с чашей на конфорке.
Мама вошла в дом. Беспокоится, как бы сын не попал под колеса телеги или под ноги лошади. Проходит час, другой. Мама поставила самовар, а брат, распродав пирожки, вернулся. Мама с папой его спрашивали:
- Как ты их продавал? Не растащили ли? Не разворовали ли?
Он рассказал:
- Меня люди окружили и говорят: «Покажи». Я вытащил один пирожок. Спрашивают: «Почем?» Я говорю: «Пять копеек». Просят: «За три отдай». Я не соглашался. Кто давал пятак, тому и давал. Кто давал два пятака, тому давал два пирожка.
Он на наш низенький столик высыпал одни пятаки. Когда пересчитали их, оказалась точная сумма. Никто его не обманул.
Он сказал:
- Мама, просят принести еще, если есть. Они купят. И русские покупают. Давай еще, понесу.
Мама завернула оставшиеся пирожки и отдала ему. Он распродал и эти. С тех пор наша мама стала каждый день печь пирожки на продажу.
Мы с братом брали у мамы тесто, лепили из него разных птиц, сажали их на крыши наших кукольных домиков, сами пели, как птицы, пока пеклись пирожки. С готовыми пирожками брат снова отправлялся торговать.
На рынке его уже все знали. Он обычно располагался у магазинов Исхак-бая. Голос его был слышен издали. Приказчики с улыбкой выбегали из магазинов и, дожидаясь его, говорили:
- Голос слышен, а самого не видно.
А как увидят, подзывают:
- Подойди к нам поближе, крикни еще раз про горячие пирожки.
Он им пропоет:
- Эй, горячие пирожки! С них жир течет! Богачи едят, а работники смотрят!
Те поневоле покупали и зазывали других приказчиков. А брату было весело. Все распродаст и домой возвращается.
Видя, что торгует татарчонок, русские люди сомневались, не из конины ли эти пирожки, ломали их, нюхали, спрашивали. Брат отвечал, что они с говядиной. Те покупали и ели. С первого дня, как он начал торговать, мама учила его считать деньги. <…>
Мама предложила младшему брату, чтобы он каждый четверг покупал по фунту семечек. Фунт стоил пять копеек. Пятница - праздник. В этот день пирожки не пекли и не продавали. Ежедневные пирожки мне надоели, даже запах их я уже не переносила и не понимала, как это люди их покупают за деньги и едят.
Мама постепенно познакомилась с соседями. На противоположной стороне улицы жил нугай (так называли в то время татар в Средней Азии) Хабибулла-бай, рядом с ним - нугай, который занимался починкой гармоник.
После нашего поселения в этом дворе тот сарт, что ночевал во флигеле, привез свою жену. Мы с ними стали общаться. Жена его, Гульшадхан, была уйгуркой. Его звали Джалалахун. Спустя некоторое время мы с ними вовсе подружились и стали жить как одна семья. Гульшадхан была очень избалованной, капризной, следила только за своей внешностью. По хозяйству все дела выполнял сам Джалалахун-ака. Каждый вечер, возвращаясь из своей лавки, он приносил домой лепешки, мясо, масло, рис, морковь и сам готовил плов, а потом заходил к нам со словами: «Отец, мать, идемте кушать». Конечно, родители ходили не каждый день. Меня же он уводил за ручку, сажал рядом с собой, и я, облокотясь на его колено (сидели на полу), скромненько ела. У них детей не было.
Во дворе дома, где мы жили, был небольшой красивый сад. Через него можно было пройти в другой двор, где был дом самого хозяина, Исхак-бая. В этом доме жили русские. По моему разумению, глава семьи был офицером - «командиром». В глубине этого двора был еще один дом. В нем жила татарская семья из трех человек: сына звали Закир, жену Зулейха, а самого, кажется, Сабирджан, а мы называли его «дядя солдат», потому что он ходил в военной форме. Еще в одном небольшом доме жил русский, пимокат (тот, кто катает пимы, валенки) Михаил. У него был сын Мишка. В этом дворе, в одном из углов, был огороженный решеткой сад. <…>
Джалал-ака неожиданно для всех дал развод своей жене. Она была молодой, красивой, а Джалал-ака уже немолодой, с сединой в бороде, маленького роста. Жена-бездельница на него обижалась, что он ей не покупает золотых серег и перстней, шелковых отрезов.
Потом он привез из степи девушку-казашку четырнадцати-пятнадцати лет, поручил ее нашей маме, просил научить ее всяким хозяйственным премудростям, говорил, что казашки более расторопны и трудолюбивы. А эта девочка никогда города не видела, откуда ей знать городское домоводство. Она со мною в куклы играла. Собирала мои игрушки и уводила меня к себе, чтобы играть вместе. У них окна были расположены высоко и в комнате холодно. Она играет, а мне не хочется. Звали эту девушку Мансат. Приехали в гости две ее старшие сестры. Одну звали Акбалык, вторую Тазакыз. Они были еще незамужние. Мансат была недоброй. Мы всегда маме жаловались: «Мансат нам то-то говорит, то-то делает. Отругай ее! Побей». Однако, сколько бы мы ни жаловались, мама внимания не обращала, иногда даже смеялась. А мы обижались, что наша мама одна такая, другие не такие. Мы даже плакали от досады, что мама не ругает Мансат.
Джалал-ака был небогатым человеком, а к этой девушке то и дело приезжали ее многочисленные родственники. Иногда мама жаловалась: «Не жену привез, а беду на мою голову!» Джалал-ака смотрел-смотрел, да прогнал и эту жену. Однажды он говорит маме: «Ани (он обращался к ней, как мы), теперь Вы найдите мне жену-нугайку. Хватит, на всяких женился». Мама пообещала поискать. Но подходящей ему жены никак не находилось. Однажды она поехала в татарский квартал - Нугай-кала, где у нее были знакомые, рассказала им про Джалала-аку. Те сказали, что есть одна вдова, но вряд ли она подойдет, потому что у нее трое детей. Она была снохой Газы-бая, чала-казака. Мама думала: «Возьмет ли он ее с тремя детьми». Вернувшись, она все рассказала Джалалу-аке и сказала, что семью ее еще не видела. А он попросил маму снова съездить, познакомиться с вдовой. Мама снова поехала в Нугай-калу, сходила со своими знакомыми женщинами к вдове. Старшему сыну вдовы было девять лет, младшему три года, ей самой лет тридцать - тридцать пять. Вернувшись, мама рассказала: женщина ростом высокая, немного заикается, дети - один краше другого. <…> Каким-то образом показали ее Джалалу-аке, а вдова и не догадалась об этом. Она ему понравилась. Уговорили ее, и их поженили. У этой женщины был свой дом. Он переехал к ней и очень полюбил ее детей, и начали они хорошо жить. В гости нас приглашали. Мы ездили к ним. У нее был высокий деревянный дом.
Я не любила Нугай-калу. Там на улицах была мертвая тишина и ни души. Только из некоторых дворов временами слышались крики петухов. Я удивлялась, как там люди могут жить.
ПРОДОЛЖЕНИЕ