Принципы иерархии
В связи с наличием повода повторить сказанное прежде в различных местах делаю это отдельным текстом. Итак, по гегелевско-эсхиловским мотивам…
Власть в своей высоте и глубине - идея, состояние сознания, но это не всегда и не сразу осознается, исторически поэтапно достигает рефлексии и постепенно разворачивается в своей духовной сущности. У идеи власти могут быть разные степени и формы присутствия и как раз они-то и расставляют общества по вертикали, причем в самых примитивных и слабых сообществах власть предстает в наиболее наглядно-простой, неидеальной, нерефлектированной форме (они потому и слабы, что находятся низко по данной шкале). Сообщество тем выше (эффективнее, сильнее), чем выше идея власти, которой оно руководствуется, чем выше она поднялась в его умах по лестнице самосознания и рефлексии, чем в большей степени это именно идея, а не болван, божок, живой или мертвый истукан.
Там, где власть организована идеей власти в её чистой форме и представлена как аристократическое сообщество носителей этой идеи, носителей правого самосознания, можно говорить о том, что она существует как система, всеобщая ценность и правило, а не исключение из правил. Напротив, пока власть концентрируется в руках одного «сингулярного физлица», рядом с которым толпятся миллионы статистов, приучаемых к покорности, она (власть) оказывается исключением из всеобщего правила, каковым является её противоположность.
Системы, которые строятся вокруг сингулярности, несистемны, внутренне противоречивы. Они легко поддаются разрушающему воздействию извне, но в ожидании такового и сами претерпевают процесс дальнейшей деградации. Рабы, антропологически культивируемые в таких антисистемах, роняют ценностный и духовный статус власти. Аппарат, через который осуществляется власть от имени сингулярности, готовит собственных могильщиков: он производит отрицательную селекцию и выбирает наиболее лакейские, слабые, удобные кадры, но они же и подписывают ему смертный приговор. «Аппарат» настолько же очевидным образом конституируется ценностью слабости и повиновения, насколько элита (аристократия, знать) - ценностью силы и властвования.
Как технически совершается указанный маршрут самоотрицания, см. трансформацию Османской империи в направлении распада или движение туда же советского режима, особенно следует обратить внимание на кондицию правящего слоя СССР - партии, спецслужб - к 1991 г. Если коротко, то диагноз звучит примерно так: «Государство слабых. Палка скоро выпадет из рук, потому что в стране, где всё происходит из-под палки, даже палку держать становится некому». Россия находилась в поле действия данной тенденции на протяжении значительных периодов своей истории.
К изложенному примыкает вопрос о верности, также затронутый в дискуссии. Это правда, что у верности бывают разные объекты. И тем не менее, все эти объекты, по мере углубления в рассматриваемое качество, стремятся и восходят к чему-то одному. В своей сути верность - это верность самому принципу величия, которому человек причастен в первую очередь изнутри. А это значит - «в каком-то смысле» верность самому себе: не «вообще», но самому главному в себе. Да, вероятно, её следует отделять и отличать от «верности части целому», от муравьиной преданности общему организму элемента, который психически растворен в нем, то есть ментально как таковой даже не существует, от преданности дикаря своему племени, за пределами которого для него заканчивается бытие и т. д. Все эти низшие типы всегда представлены в любом социуме, но встречаются и другие.
Швейцарские гвардейцы, которые до последнего защищали Людовика XVI в Тюильри в 1792 г., безнадежно отстреливаясь от многочисленных толп революционеров, и погибли почти все, были верны королю Франции и Наварры, стран, чьего языка они чаще всего даже не знали, королю, отстраненному от власти своими подданными? Или они были верны Королю, которого невозможно отстранить? Или они были верны Верности, которая составляет важнейший принцип той «европейской цивилизации», как они её мыслили, и каковую они защищали от собственного искушения изменить своему слову - и не могли отступить от него и от неё даже под угрозой смерти? Вот вопросы, над которыми полезно поразмыслить, планируя каким-то образом распределить виды верности по ту и эту сторону границы.
Власть в своей высоте и глубине - идея, состояние сознания, но это не всегда и не сразу осознается, исторически поэтапно достигает рефлексии и постепенно разворачивается в своей духовной сущности. У идеи власти могут быть разные степени и формы присутствия и как раз они-то и расставляют общества по вертикали, причем в самых примитивных и слабых сообществах власть предстает в наиболее наглядно-простой, неидеальной, нерефлектированной форме (они потому и слабы, что находятся низко по данной шкале). Сообщество тем выше (эффективнее, сильнее), чем выше идея власти, которой оно руководствуется, чем выше она поднялась в его умах по лестнице самосознания и рефлексии, чем в большей степени это именно идея, а не болван, божок, живой или мертвый истукан.
Там, где власть организована идеей власти в её чистой форме и представлена как аристократическое сообщество носителей этой идеи, носителей правого самосознания, можно говорить о том, что она существует как система, всеобщая ценность и правило, а не исключение из правил. Напротив, пока власть концентрируется в руках одного «сингулярного физлица», рядом с которым толпятся миллионы статистов, приучаемых к покорности, она (власть) оказывается исключением из всеобщего правила, каковым является её противоположность.
Системы, которые строятся вокруг сингулярности, несистемны, внутренне противоречивы. Они легко поддаются разрушающему воздействию извне, но в ожидании такового и сами претерпевают процесс дальнейшей деградации. Рабы, антропологически культивируемые в таких антисистемах, роняют ценностный и духовный статус власти. Аппарат, через который осуществляется власть от имени сингулярности, готовит собственных могильщиков: он производит отрицательную селекцию и выбирает наиболее лакейские, слабые, удобные кадры, но они же и подписывают ему смертный приговор. «Аппарат» настолько же очевидным образом конституируется ценностью слабости и повиновения, насколько элита (аристократия, знать) - ценностью силы и властвования.
Как технически совершается указанный маршрут самоотрицания, см. трансформацию Османской империи в направлении распада или движение туда же советского режима, особенно следует обратить внимание на кондицию правящего слоя СССР - партии, спецслужб - к 1991 г. Если коротко, то диагноз звучит примерно так: «Государство слабых. Палка скоро выпадет из рук, потому что в стране, где всё происходит из-под палки, даже палку держать становится некому». Россия находилась в поле действия данной тенденции на протяжении значительных периодов своей истории.
К изложенному примыкает вопрос о верности, также затронутый в дискуссии. Это правда, что у верности бывают разные объекты. И тем не менее, все эти объекты, по мере углубления в рассматриваемое качество, стремятся и восходят к чему-то одному. В своей сути верность - это верность самому принципу величия, которому человек причастен в первую очередь изнутри. А это значит - «в каком-то смысле» верность самому себе: не «вообще», но самому главному в себе. Да, вероятно, её следует отделять и отличать от «верности части целому», от муравьиной преданности общему организму элемента, который психически растворен в нем, то есть ментально как таковой даже не существует, от преданности дикаря своему племени, за пределами которого для него заканчивается бытие и т. д. Все эти низшие типы всегда представлены в любом социуме, но встречаются и другие.
Швейцарские гвардейцы, которые до последнего защищали Людовика XVI в Тюильри в 1792 г., безнадежно отстреливаясь от многочисленных толп революционеров, и погибли почти все, были верны королю Франции и Наварры, стран, чьего языка они чаще всего даже не знали, королю, отстраненному от власти своими подданными? Или они были верны Королю, которого невозможно отстранить? Или они были верны Верности, которая составляет важнейший принцип той «европейской цивилизации», как они её мыслили, и каковую они защищали от собственного искушения изменить своему слову - и не могли отступить от него и от неё даже под угрозой смерти? Вот вопросы, над которыми полезно поразмыслить, планируя каким-то образом распределить виды верности по ту и эту сторону границы.