Иэн Бэнкс. Переход. Перевод. 2
Пациент 8262
Удивительно, о чем можно узнать, даже будучи с закрытыми глазами. Например, я могу рассказать, какое сейчас время года, какая погода за окном, какие медсестры и санитары дежурят, какие пациенты заглядывали в мою палату, какой сейчас день недели и умер ли кто-нибудь.
Это не сложно, и уж точно не требует ничего сверхъестественного. Все, что требуется - это умение прислушиваться к происходящему в окружающей тебя повседневной реальности. Помогают также хорошая память о предыдущем опыте и достойное воображение. Воображение необходимо не для того, чтобы что-то выдумывать - это было бы ошибочно - но чтобы предлагать правдоподобные сценарии того, что обнаруживают чувства; теории, которые могли бы стать ключом к происходящему.
Иногда я провожу с закрытыми глазами целые дни. Я притворяюсь спящим - в таком случае мне приходится спать дольше, чем обычно - и позволяю прочим своим чувствам нарисовать окружающую меня обстановку. Я могу слышать ветер и дождь за окном, и пение птиц; по слабому сквозняку, отчетливости и детальности доносящихся снаружи звуков я могу определить, что окно приоткрыто, даже если не слышал скрипа открываемой створки, а по запахам оттуда и по дуновению воздуха могу судить, летний ли это день, или же необычайно теплая интерлюдия к весне или осени. Я могу ощущать запахи тел и парфюма медсестер и врачей, которые ухаживают за мной, и потому могу сказать, кто в данный момент находится рядом, даже не слыша его голоса, - хотя, конечно, мне знакомы и голоса.
Время от времени ко мне заглядывают другие больные, о появлении которых я узнаю по казенному медицинскому запаху. Я недостаточно хорошо знаком с ними, чтобы создать достоверную базу данных о них, как о личностях, хотя часть человек действительно выделяется на общем фоне своими запахами и тем, что делает; мужчина пахнет одеколоном определенной марки, появление пожилой дамы предвещает аромат фиалок, другая все время проводит пальцами по моим волосам (при необходимости я могу наблюдать за происходящим через полуприкрытые веки). Один низкий костлявый мужчина практически все время неопределенно насвистывает, а другой, гораздо крупнее его, никогда не появляется без рассеянного постукивания ногтями по железному каркасу в основании моей кровати.
Ритмы клиники - дни, недели, месяцы и годы - также очевидны без необходимости открывать глаза; и само место, конечно, иначе звучит и ощущается по ночам; наиболее заметно, значительно спокойно. В течение дня мне кормят по расписанию и дают лекарства (их перевозят на двух тележках, у одной из которых поскрипывает колесо), врачи совершают обходы территории по заранее составленному графику; у уборщиков тоже есть свой распорядок, который вписан во все возможные временные интервалы, начиная от ежедневной чистки пыли и протираний и заканчивая ежегодной весенней уборкой.
Поэтому, пока я лежу здесь, от меня ускользает совсем немногое, при том, что я сознательно отказался от наиболее информативной части моих чувств.
Хотя я прекрасно вижу. На самом деле, все это просто игра, которая помогает мне скоротать время в своем добровольном заточении до того момента, когда придет пора вернуться в бой.
Я, несомненно, вернусь.
Транзиционарный
Однажды я наблюдал, как ее рука двигалась над горящей свечой, растопыренные пальцы ее, проходя через желтое пламя, трепетали в раскаленном газе, невредимая плоть будоражила огонь. Язычок пламени изгибался в разные стороны, затухая и рассыпая завитки копотного дыма к полутемному потолку нашей комнаты, пока она медленно перемещала руку из стороны в сторону сквозь прозрачную слезу огня.
- Нет, я считаю точкой фокусировки сознание, - сказала она тогда. - Вроде увеличительного стекла, собирающего солнечные лучи в точке на поверхности, пока та не вспыхнет пламенем. Пламя - это сознание. Мы собираем реальность и создаем самосознание. - Она посмотрела на меня. - Видишь?
Я кивнул, хотя не был уверен в том, что именно вижу. Мы кое-чем закинулись и были все еще под кайфом. Я знал достаточно, чтобы понимать, что в подобной ситуации можно нести полную околесицу, будучи невыразимо уверенным в том, что делаешь. Я знал это, но в то же время чувствовал, что то, что наблюдал сейчас, имело совсем иную природу.
- Нет разума без контекста, - продолжала она, наблюдая за тем, как ее рука проходит сквозь пламя и возвращается обратно. - Подобно тому, как вокруг точки фокуса увеличительного стекла оказывается тень - своего рода обязательство перед концентрацией - так и смысл вытягивается из окружения, собираясь в нас самих, в наших умах.
Как-то летом, когда я был подростком, мы с друзьями ходили в город пешком, чтобы тратить сэкономленные на автобусе деньги на сладости, бургеры и игровые автоматы. Наш путь пролегал по тихой пригородной улочке, вдоль которой выстроились дома с палисадниками. Мы заглянули за ограду одного из них - растительности в этом садике практически не было, в основном плитка да несколько разнокалиберных горшков с растрепанными сухими растениями - где дремал в шезлонге толстый седой мужчина. Вспотев, мы остановились на него поглазеть. Пара ребят, подобно старику, сняла футболки и подставила воздуху грудь. На груди у него было много вьющихся седых волос. Кто-то прошептал, что тот походит на кита, выброшенного на берег. Садик был крошечным; старику пришлось наклонить шезлонг, чтобы уместиться в нем. Он находился так близко к нам, что мы чувствовали запах кокосового масла на его коже, так близко, что могли до него дотронуться.
Мы стояли и глазели на то, как он спит. Кто-то еще сказал, что неплохо было бы сейчас иметь водяной пистолет. Солнце, стоявшее позади, светило нам в спину. Я был самым высоким, и тень от моей головы падала на ноги мужчины. Я вспомнил, что с собой у меня была увеличительное стекло. Я пользовался им, чтобы прожигать дырки в листьях цветов, которые дарили моей мачехе.
- Смотрите! - сказал я и вынул стекло. Я направил его так, чтобы сфокусировать солнечный свет у него на груди, потом повел вверх, сквозь лес вспыхивавших седых волосков к маленькому сморщенному левому соску. Кое-кто уже начинал смеяться. Я тоже сдерживал смех, из-за чего крохотная точка света заколебалась, однако держал я стекло достаточно твердо и долго, чтобы мужчина пошевелился во сне, а на лице его появилось недовольное выражение. Мне все еще кажется, что я увидел тонкую струйку дыма. А потом его глаза открылись, он заорал и сел, рука взлетела к опаленному соску. Другие ребята уже стремглав неслись по улице, подвывая от смеха. Я помчался за ними. Мы слышали, как мужчина кричал нам вслед. На протяжении нескольких недель мы избегали ходить здесь.
Я не рассказывал ей об этой истории ни тогда, ни когда бы то ни было еще.
- Я бы сказал, что, - сказал я вместо этого, - то, что мы отдаем, даже… Даже то, что мы излучаем, наделяется смыслом. Мы приписываем контекст вещам извне. Полагаю, они существуют и без нашего участия…
- В самом деле? - пробормотала она.
- …но мы наделяем их именами, мы различаем системы и процессы, которые связывают их воедино. Мы контекстуализируем их в их окружении. Понимая, что они значат и представляют собой, мы делаем их более реалистичными.
- Хмм, - протянула она и, зачарованная видом своей руки, движущейся сквозь огонь, слегка пожала плечами. - Возможно. - Похоже, она теряла интерес. - Но всему нужна закваска. Всему. - Она медленно качнула головой, продолжая наблюдать за рукой, совершенно поглощенная происходящим, благодаря чему я мог беспрепятственно смотреть на нее.
Она сидела, завернувшись в смятую белую простыню. Ее волосы, рыжеватыми локонами обвивавшиеся вокруг шеи и спадавшие на плечи, образовывали смутное подобие нимба вокруг ее наклоненной головы. Карие глаза ее казались почти черными, и огонек свечи, плясавший в их глубине, напоминал о сознании, о котором она только что размышляла. Взгляд ее был совершенно неподвижен. Я мог различить крошечное пламя, отражавшееся в ее глазах, видеть руку, которая проходила по нему. Она медленно, почти томно, моргнула.
Я вспомнил о том, что глаза видят лишь в момент движения; мы можем сосредоточить взгляд на определенной вещи только потому, что каждую секунду наши глаза совершают множество мельчайших непроизвольных перемещений. Зафиксируйте в поле зрения предмет перед вами, исключите всякую подвижность, и тогда он исчезнет .
- Я люблю тебя, - услышал я собственный шепот.
- Что? - она взглянула на меня.
Ее рука остановилась, задержавшись над пламенем. Она отдернула ее:
- Ай!
Мадам д’Ортолан
В центральном зале кафе «Атлантик» - обширном и гулком, с потолком, теряющимся в застарелом дыму, который перемешивают гигантские вентиляторы - перед практически равнодушной толпой, оккупировавшей пространство между столами для еды, выпивки и игр, выступает группа «Jupla». Круглые витражные окна под потолком сражаются с шаровидными желтыми лампами величиной с батисферу за право освещать хаотические сцены беготни обвешанных плакатами взмыленных человечков внизу.
На миловидной миниатюрной певице евроазиатского происхождения - воротник вибрато. Малые барабаны сдвоены, один расположен стандартным образом, а другой перевернут над ним на расстоянии примерно полуметра. Когда появляется мадам д’Ортолан - путь перед ней как можно тщательнее расчищен шофером Кристофом - певица, которая сейчас стоит посередине низкой сцены, идущей вдоль одной длинной стены берет особенно высокую и протяжную ноту, одновременно переводя при помощи пульта управления в кармане воротник в скоростной режим. Батарейки пульта питают крошечный мотор, соединенный с неуравновешенными грузами внутри самого устройства, которые, в свою очередь, заставляют воротник управлять горлом девушки вместо голосового аппарата, и в результате та издает нечто вроде стаккато, невозможного без подобного механического приспособления. Палочки ударника мелькают между нижним и верхним барабанами, выдавая сумасшедший аккомпанемент.
- Ваш столик, мэм, - говорит Кристоф, быстрым движением смахивая пыль и протирая сиденье стула. Он располагает его спинкой к стене полукруглой кабинки, удачно расположенной прямо напротив музыкантов. Он позвонил из машины заранее, чтобы забронировать этот маленький столик, однако предыдущие клиенты все еще спорят с представителями администрации, несмотря даже на то, что их недопитые напитки уже уносят официанты в белых жилетах.
Мадам д’Ортолан скептически изучает сиденье, потом вздыхает, поправляет юбку и усаживается, аккуратно выпрямив спину, в то время как Кристоф задвигает за ней стул. Она видит человека - вероятно, это Ох - прокладывающего к ней путь через толпу. Одет он как деревенщина. Цвет его кожи то ли столь же крестьянский, как и его вид, то ли вообще ни то ни се, что мадам д’Ортолан находит вызывающим. Он подходит, останавливается перед ней, бросив взгляд на возвышающегося рядом Кристофа. Он улыбается ей, потирая руки. Изящно кланяется.
- Мадам.
- Да?
- Эйман К’андс. К вашим услугам.
- Садитесь, - говорит она. Имя, которое он только что назвал, она моментально забыла. Для нее он навсегда останется Ох. Предыдущие посетители заметили, что их напитки были убраны, и теперь их крики доносятся до входа в кабинку. Официант разворачивает чистую белую скатерть, дает ей разгладиться и поворачивается к мадам, чтобы принять заказ, в то время как грязный человечек усаживается за стол. Кристоф, тенью возвышающийся за ее спиной, поминутно поглядывает то на него, то на клиентов, которые сейчас находятся в первичной стадии вылета из заведения - к администрации только что присоединилась парочка вышибал, каждый из которых еще выше Кристофа.
Сидящий перед ней Эйман К’андс снова кланяется:
- Всегда рад видеть вас.
- Ваши любезности меня не интересуют, - отвечает ему мадам д’Ортолан, - а вы не должны ожидать моих.
Этот, вспоминает она, изучая его улыбающееся, сияющее, отвратительно анонимное лицо кофейного оттенка, всегда правильно реагировал, когда ему указывали на свое место. Она поворачивается к Кристофу и взглядом указывает на свое плечо; тот снимает с нее кремовый жакет и аккуратно перекидывает через спинку стула. Она подозревает, что он позволяет своим пальцам задержаться несколько дольше, чем это необходимо, когда те касаются ее тела сквозь шелковую блузку, и что, наклоняясь к ней, он тайком вдыхает запах ее волос. Это допустимо, но отвлекает.
- Воду без газа, - сообщает она официанту. - Принесите запечатанной. Никакого льда.
- Двойной эспрессо, - говорит Эйман К’андс, обмахиваясь воротником своей камиз. - И воду, и побольше льда.
Он барабанит пальцами по столу.
В Париже стоит жара, а в кафе «Атлантик» еще жарче; неспешно вращающиеся потолочные вентиляторы носят во многом чисто декоративный характер. Запаренные человечки с плакатами - те рекламируют всевозможные специальные предложения, услуги букмекеров, юристов, ломбардов, поручителей под залог и публичных домов, а также передают сводки последних новостей и результаты спортивных состязаний - носятся туда-сюда, создавая прохладные дуновения воздуха, которые оказываются на удивление благотворными. Эйман К’андс ерзает на стуле, глазея по сторонам, и периодически потирает руки. Он явно не способен усидеть на месте. От его вида мадам д’Ортолан становится только жарче.
- Веер, Кристоф, - бросает она через плечо. С щелчком раскрывается кружевной черный веер, который начинает разгонять воздух у ее лица.
Эйман К’андс с блеском в глазах подается к ней:
- Мадам, могу я…
- Нет, не можете, - отрезает мадам д’Ортолан. Она осматривается по сторонам с выражением некоего отвращения. - Сведем это к минимуму.
К’андс выглядит уязвленным.
- Мадам, неужели я так отталкиваю вас?
Будто она совсем не думает об этом несчастном!
- Не говорите глупости, - отвечает она ему. - Просто у меня нет большого желания быть здесь, - добавляет она, окидывая взглядом задымленное пространство вокруг. - Все эти толпы, помимо прочего, весьма привлекательны для террористов.
- Христиан? - уточняет К’андс, слегка удивившись и тоже оглядываясь по сторонам.
- Ну конечно христиан, идиот!
К’андс с сожалением покачивает головой и недовольно замечает:
- Религия братской любви. Печально.
На мгновение мадам д’Ортолан решает, что он, возможно, пытается подшутить над ней. Никогда нельзя быть уверенной в том, насколько подробно эти воробьиные запоминают свои предыдущие столкновения с предметами, событиями или людьми. Неужели он пытается ее задеть? Она спешно отбрасывает эту мысль.
- Это религия фанатизма, - резко сообщает она ему. - Религия любви к мученикам, религия доктрины Первородного греха, которая позволяет разносить на куски даже младенцев, потому что те тоже грешники, - ее передергивает, и она издает нечто вроде сухого плевка. - Религия террористов.
Она наблюдает на неприятно загоревшемся лице К’андса нечто, что можно принять за слабую улыбку, и чувствует, как у нее на лбу проступает пот. Она наклоняется к нему и понижает голос:
- Вы точно внедрились? Вы уверены? Любой идиот обязан это знать. А вы?
- Я знаю то, что знаю, мэм, - спокойно и будто пытаясь напустить на себя ореол загадочности, отвечает он. Тем временем одна его нога подпрыгивает, точно в такт ритму «Jupla». Этот тип совершенно невозможен!
- Тогда знайте, что я больше не хочу терять здесь время.
Она поднимает взгляд на Кристофа, но к своей досаде вынуждена прочистить горло, поскольку тот, кажется, успел отвлечься на евразийскую бродяжку, издающую рулады на сцене. Шофер собирается и, проследив в направлении ее взгляда, извлекает из серого мундира нечто, похожее на футляр для сигары и подает его К’андсу.
Он печально глядит на него и убирает в свою нагрудную сумку.
- К тому же, - говорит К’андс, - я почти без…
- Там припасы для дюжины путешествий, - отвечает ему мадам д’Ортолан. - Мы не глупы. Мы умеем считать.
Он пожимает плечами:
- Приношу свои извинения за столь очевидные неудобства.
В его голосе звучит обида. Он встает и проводит рукой по своим жестким каштановым волосам. Когда он поворачивается, чтобы посмотреть в зал, мимо пробегает человек, хлопая болтающимися на нем объявлениями. Порыв ветра поднимает сальвар-камиз К’андса.
- Посмотрим, смогу ли я перехватить свой кофе…
- Сядьте! - отрезает она.
Он оборачивается к ней.
- Но вы сказали…
- Сидеть!
Он усаживается с еще более скорбным видом.
- Существуют определенные инструкции относительно этого дела, которые не записаны, - говорит она. Выражение на лице К’андса сменяется подобающим удивлением. Она уже догадывается, что его внутреннее состояние постоянно отражается на лице, и это невероятно ее раздражает. А если он со всеми так себя ведет, то это еще и чудовищно непрофессионально. Неужели у него совсем поехала крыша? Досадно, если ее долгая кампания по уничтожению этого типа увенчалась успехом именно тогда, когда она нуждалась в нем больше всего.
- Действительно? - спрашивает он. Он выглядит озадаченным. Мадам д’Ортолан уже готова к появлению у него над головой мультяшного облачка с большим вопросительным знаком в нем.
- Действительно, - говорит она ему. - В приказах упоминаются имена и действия, которые вы можете найти неожиданными. Тем не менее, эти инструкции были подвергнуты особо тщательному изучению на самом высшем уровне, и не одним или двумя, а сразу несколькими лицами, прошедшими проверку безопасности, так что вы можете быть уверены в том, что в них нет ошибки. Но что касается последнего действия, которое вам предписано выполнять в каждом случае, игнорируйте его. Ни один из указанных субъектов не подлежит принудительному перемещению, все они должны быть аннулированы. Убиты. Оперативно. Вы понимаете?
Глаза К’андса округляются.
- Я должен игнорировать письменные приказы?
- В одной детали - да.
- Детали? - этот тип выглядит ошарашенным, хотя, вероятно, скорее от выбора слова, нежели от убедительной серьезности задачи.
- В письменно виде, - терпеливо объясняет мадам д’Ортолан, вам дается указание найти названных персон, войти с ними в контакт и забрать их. Устная корректировка, которую даю вам сейчас я - это сделать все перечисленное выше за исключением того, что вы должны убить их, а не похитить.
- Так это приказ?
- Да. Это приказ.
- Но…
- Письменные приказы исходят от моего офиса, - кисло поясняет мадам д’Ортолан. - Этот устный приказ также поступил от меня, он также был надлежащим образом проверен и утвержден, и он вносит коррективу в приказы письменные. Что в этой последовательности вам не понятно?
Официант приносит заказ в болезненной тишине. Когда он уходит, К’андс говорит:
- Ну, я так понимаю, устные приказы будут подтверждены письменными...
- Конечно же нет! Не будьте кретином! Есть причины, которые вынуждают меня действовать подобным образом, - мадам д’Ортолан подается вперед, понижает голос и немного смягчается. - Совет, - доверительно говорит она, наклонившись к нему, - даже Совет под угрозой, неужели вы не видите? Вы должны выполнить то, что вам говорят. Эти действия могут показаться крайними, но так и угроза соразмерна.
Он не выглядит убежденным.
Она садится обратно.
- Просто выполняйте приказы, К’андс. Все.
Она наблюдает за тем, как Кристоф открывает бутылку, протирает стакан чистым носовым платком и наливает воду. Она делает глоток. К’андс выглядит очень недовольным, но пьет свой эспрессо, избавляясь от него с непривычной поспешностью за несколько глубоких глотков. Внезапно у нее возникает непрошеное, нежелательное и неприятное видение того, как он занимается любовью - столь же резко и отрывисто. Когда-то, конечно, он был довольно умел. Она отталкивает воспоминания как нечто, о чем лучше забыть, и кивает за пределы кабинки:
- Теперь вы можете идти.
Он встает, бегло отвешивает поклон и поворачивается.
Мадам д’Ортолан говорит:
- Одну минуту.
Со вздохом он оглядывается на нее:
- Да?
- Как вы там сказали, ваше имя?
- К’андс, мэм.
- Хорошо, К’андс, вы меня поняли?
Его челюсть движется так, будто он порывается сказать совсем иное, но сдерживается:
- Конечно, - резко отвечает он. - Я понял.
Она одаривает его ледяной улыбкой.
- Как вы могли догадаться, К’андс, для всех нас это имеет особенное значение. Это то, что можно называть вопросом высоких ставок. Самых высоких. Награда за успех будет столь же щедрой, как и санкции за провал…
- Ах, мадам, - громко произносит он, протягивая к ней руку, голос его колеблется где-то между недовольством и тем, что звучит определенно как искреннее оскорбление. - Пощадите.
Он разворачивается и, покачивая головой, уходит, исчезает в сутолоке.
Мадам д’Ортолан весьма шокирована.
Философ
Мой отец был скотиной, моя мать была святой. Папа был здоровым, сильным человеком. Говорили, что он выражался на языке кулаков. В школе его оставили на второй год, поэтому он всегда оставался самым большим парнем в классе. Достаточно большим, чтобы запугивать учителей. В итоге его выгнали за то, что он сломал челюсть другому ученику. По его словам, это был хулиган на несколько лет старше его. Двадцать лет спустя, уже после того, как он умер, мы узнали, что на самом деле это была девочка из его класса.
Он всегда хотел быть полицейским, но регулярно проваливал вступительные экзамены. Он устроился на работу в тюрьму, но оттуда его выгнали за чрезмерное насилие. Давайте, смейтесь.
Моя мать имела очень строгое религиозное воспитание. Ее родители были членами небольшой секты, которая называлась Первая Церковь Христа-Искупителя Избранного Народа Нашего Господа. Однажды я предположил, что слов в ее названии было больше, чем прихожан. Это был единственный раз, когда она меня ударила. Она гордилась тем, что не спала с моим отцом до свадьбы, когда ей исполнилось восемнадцать. Думаю, она просто хотела освободиться от родителей, ото всех их ограничений и правил. У них всегда было много правил. Прежде чем они смогли пожениться, папе пришлось пообещать старейшинам церкви и местному священнику, что всех своих детей он будет воспитывать строго согласно учению Церкви, хотя сделал он это только раз, чтобы умыть руки от своих родительских обязанностей. Пока я рос, он старался не иметь со мной дел. Обычно он читал газету, молча шевеля губами, или слушал музыку в наушниках, громко и фальшиво мыча при этом. Если я пытался привлечь его внимание, он, нахмурившись, откладывал газету и просил меня поговорить с матерью, или сердито смотрел на меня, не выключая музыку, и тыкал пальцем сначала на меня, потом на дверь. Ему нравилась музыка кантри и вестерн, и чем слащавей та была, тем было лучше.
Он не скрывал того, что не верил, если не считать этого «Там наверху что-то должно быть», как он иногда повторял, когда был сильно пьян. Говорил он это довольно часто.
Моя мама, наверное, что-то видела в нем. Возможно, как я уже сказал, с ним она надеялась убежать от мелких правил, указаний, ограничений, которым была вынуждена подчиняться, живя в родительском доме, однако от отца нам досталась масса новых правил. Обычно новое правило я узнавал, схлопотав затрещину, а если очень плохо вел себя, папа снимал свой ремень, перебрасывал меня через колено и хлестал им. Из огня да в полымя - вот что пережила моя мама. Я же начал в самом пекле.
Я был маминым сокровищем. Она отдала мне всю любовь, которую хотела дать отцу, и которая лишь отскакивала от него. Не думайте, что из-за нее я стал геем или кем-то таким. Нет. Я вполне нормальный. Просто у меня было неровное воспитание в этой странной семье, где один родитель боготворил меня, а другой относился как к какой-то домашней зверушке, которую мать купила, не спросив его. Если бы я задумался над этим, то предположил бы, что моя семья была типичной. Однако я об этом не думал и никогда бы не подумал спросить других детей о том, каковы их семьи. В школе я мало общался с другими детьми. Они выглядели очень шумными и опасно буйными, и, наверное, я казался им тихоней. Или они считали меня отстраненным. Меня дразнили и подкалывали за то, что я был христианином.
Я думаю, люди скажут, что у меня было тяжелое детство, но мне так не казалось ни тогда, ни с тех пор, нет. Все было в порядке вещей. Я старательно трудился в классе и долго гулял за городом после учебы и по выходным. Я всегда выполнял свои домашние задания на отлично. Много времени проводил в школьной библиотеке и библиотеке соседнего города, и не всегда читал. В междугороднем автобусе я просто сидел и смотрел в пространство.
Мы, наверное, не так уж плохо ладили вместе, когда были втроем, но потом появилась сестра. Я не виню ее, нет, больше не виню, но в то время не винить ее было трудно. Не могу придумать, как еще я мог поступить. Это была не ее вина, хотя она была всему причиной.
Мы жили за городом в квартале тюремных офицеров, в пределах видимости тюрьмы. Я рос, в течение многих лет выслушивая родительские споры, потому что у нас были тонкие стены. Правда, я не слышал маму, только папу. У нее всегда был тихий голос, она почти шептала, в то время как он либо кричал, либо говорил с ней на повышенных тонах. Не думаю, что за всю жизнь он хоть раз сказал что-нибудь шепотом. Когда я их слушал, то у меня создавалось впечатление, что он спорил сам с собой или с кем-то, кого там не было. Мне приходилось зарываться с головой в подушку, или, если крики звучали особенно громко, затыкать себе уши пальцами и мычать под нос, чтобы заглушить звуки.
Однажды я, должно быть, действительно громко мычал, потому что включился свет, а когда я открыл глаза, то увидел папу в одних трусах, он стоял у моей кровати и допытывался, о чем я думал, издавая весь этот шум? Он мрачно смотрел на меня, лежавшего и моргавшего в ярком свете, и теревшего глаза и щеки. Я был уверен, что он собирался меня ударить, но он только что-то проворчал и вышел, хлопнув дверью. Он оставил свет включенным, поэтому мне пришлось его погасить.
В течение предшествовавших нескольких лет мне уже приходилось слышать то, что слышать я не хотел: вещи о сексе и прочем. Но та ночь, когда мама вернулась из больницы, где лежала где-то неделю после родов моей сестры, все изменила. Маме было плохо, когда она рожала меня, ей не было суждено иметь больше детей, но потом она все-таки забеременела. Папа просто постарался бы скорее избавиться от того, что в итоге превратилось в мою сестру, однако мама не хотела этого из-за религии, так что ей пришлось снова пройти через все. Это была болезненная процедура, и ей потребовалось наложить много швов. Думаю, папа напился, сильно напился, потому что он всегда любил выпить.
Я снова пытался мычать, чтобы заглушить их, но знал, что в ту ночь, когда она вернулась из больницы, они говорили о сексе, а я был уже в том возрасте, в котором приходится интересоваться сексуальными вопросами, поэтому отчасти я хотел их услышать, и в итоге подслушал. Поэтому я услышал, что моя мать умоляла отца, чтобы он дал ей в рот, или даже содомировал ее вместо нормального секса, из-за швов и того, что ей все еще было больно. Раньше я слышал, как отец требовал от нее таких одолжений, но, судя по тому немногому, что я знал, этого так и не произошло. В ту ночь, однако, его нельзя было о чем-то просить, особенно после месяцев отказов.
Так что он решил не придавать ее мольбам значения, а поступил по-своему, и мне пришлось прислушиваться к вздохам, сглатываниям, а потом и крикам. Было много криков, несмотря на то, что она наверняка старалась быть тише. Я так глубоко запихал свои пальцы в уши, что думал, проткну себе барабанные перепонки, и мычал изо всех сил, но все равно слышал ее.
Это заняло гораздо больше времени, чем вы можете себе представить. Возможно, дело было в выпивке, или в криках. Но, в конце концов, те прекратились, сменившись рыданиями и вскоре храпом.
Конечно, я представлял, как врываюсь к ним, оттаскиваю его и избиваю, и так далее, но мне было всего одиннадцать, я был худощавым, как она, а не таким здоровяком, как он. Поэтому я ничего не мог поделать.
Тем временем моя сестра была очень напугана всеми этими криками, и она плакала, как все маленькие дети, и, наверное, плакала так все время, но я не слышал ее за криками матери и собственным мычанием. Я услышал, как мама встала с их с отцом кровати, подошла к колыбели и попыталась успокоить ее сквозь рыдания. Папа очень громко храпел, мама тряслась и рыдала, а сестра заходилась высоким, противным воем. Только тогда наши соседи принялись колотить по стене и кричать, голоса их напоминали какой-то усталый, отдаленный комментарий к происходящему.
Я не стыжусь признаться, что проплакал практически всю оставшуюся ночь, хотя под конец все же заснул и пошел на следующий день в школу. Удивительно, с чем только можно мириться и что можно пережить. Фактически, почти все.
Тем не менее, думаю, что именно тогда я решил, что никогда в жизни ни женюсь, ни заведу детей.
Прим.:
* "Зафиксируйте в поле зрения предмет перед вами, исключите всякую подвижность, и тогда он исчезнет" - см. аналогичные рассуждения главного героя романа "Мост".
(c) Перевод Реоту (Rheo-TU), 2021
(продолжение будет)