Рябушинский. Неизбежность краха. - 3. "Богатство обязывает"
Богатство обязывает. (Красиво звучит! - Р.Б.)
Рябушинский. Неизбежность краха. - 1."Разговоры за чаем".
Рябушинский. Неизбежность краха. - 2. "Володя в Орду едет!"
Конечно, громадное большинство людей, которые жили по этому обязательству, в формулы свои ощущения не укладывали. да и не хотели укладывать, но знали и нутром чувствовали, что не о хлебе одном жив будет человек.
В древнем старообрядческом стихе об Иоанне Предтече поется: «Сослал Господь три дара. Уж как первый дар - крест и молитву. Второй дар - любовь и милостыню. Третий дар - ночное моление. Четвертую заповедь - читательную книгу».
У многих московских купцов предки могли слышать этот стих.
Первому дару - кресту и молитве - служили церкви и иконы, иконы в храмах и домах. Храмоздатель и русский хозяйственный мужик и купец - это почти синонимы.
Третий дар - ночное моление; ему служит икона как-то нарочито и особенно - у себя дома. И немало в Москве было иконолюбов, собирателей и ценителей древних икон: Рахмановы, К. Т. Солдатенков, А. В. Морозов (Линия Викуловичей), Постников, Новиков, Горюнов, П. М. и С. М. Третьяковы (что, может быть, не всем известно); Е. Е. Егоров, С. П. Рябушинский, И. С. Остроухов и многие другие.
Интересный фигурой был Е. Е. Егоров. Беспоповец.
Образа его моленной были одни из лучших в Москве. Не всем он их показывал, а чтобы давать их на выставку, да об этом ему и заикнуться никто не посмел бы.
Что касается до второго дара - любви и милостыни, то ему служили богадельни, больницы, даровые столовые. И, пожалуй, тут на первом месте нужно поставить род Бахрушиных. Немногим им, вероятно, уступят Морозовы (линия Саввы Морозова сын). Клиника на Девичьем поле, ими сооруженная, представляла собой целый город.
А затем идут Солодовниковы, Боевы и т.д.
К этой же категории любви и милостыни, хотя и другого варианта, нужно причислить некоторым образом московскую достопримечательность, радетельницу о студенческой бедноте - Ю. И. Базанову. Род ее - золотопромышленники.
Четвертая заповедь: читательная книга.
Для старопечатных книг и рукописей назову два замечательных собрания.
Первое - Ивана Никитича Царского (1790-1853). Второе - Алексея Ивановича Хлудова (1818-1882) (Егорьевская мануфактура).
Многочисленные древнерусские жития святых, собранные И. Н. Царским, послужили главным материалом для соответствующих работ А. Н. Муравьева и В. О. Ключевского.
Замечательно было также роскошное издание «Выходы царей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича и Федора Алексеевича» (Москва, 1844г.).
Хлудовское собрание было не менее важно. Жемчужиной его является известная византологам всего мира так называемая «Хлудовская псалтырь», драгоценный греческий памятник Х и XI вв. После смерти А. И. его библиотека поступила в собственность Единоверческого монастыря в Москве.
Было в Москве много и других интересных библиотек в купеческих домах. Владельцем одной их крупнейших был опять один из Бахрушиных.
Идейным издательством, не для наживы, занималось тоже немало лиц; назову наиболее известных и крупных: опять К. Т. Солдатенкова, Ступина и Сабашниковых. Вне указанных только что четырех категорий стоят картинные галереи, музеи, театры.
Замечательным собранием картин французских мастеров второй половины и конца XIX века и начала XX обладал С. И. Щукин.
В самом Париже только немногие начинали ценить Матисса, Сезана и т. д., а С. И. их уже приобретал.
Другой Щукин, Петр Иванович, был известным знатоком русской старины, устроенный им музей представлял интерес.
Чтобы покончить с Щукиным, назову еще Щукинский психологический институт при Московском университете.
Теперь перехожу к театру. Это - московская специальность. Все москвичи более или менее театралы. Помню, с каким восторгом отец говорил о знаменитом Тришке Мочалове, которого он еще застал.
Если для оперы - виднейшее меценатское место в Москве принадлежит С. И. Мамонтову, о чем уже говорилось, то для драмы еще более был важен К. С. Алексеев (такова настоящая фамилия Станиславского).
Началось с семейной забавы домашнего театра у Алексеевых - кончилось знаменитым Художественным театром.
В организации последнего чувствуется московская купеческая деловитость.
«Нутро», основа манеры играть Малого Театра (как я любил и до сих пор люблю это нутро) было взято Станиславским-Алексеевым в суровую московскую муштру, часто более суровую, чем немецкая, а признаки муштры нельзя было оказывать. Муштруют, да еще приговаривают: ты играй так, чтобы не было видно, что мы тебя муштровали.
Не всякому и таланту это было под силу.
К той же именитой семье, как Станиславский, принадлежал городской голова Алексеев, может быть, самый блестящий из целого ряда выдающихся городских голов Москвы.
Про него рассказывали такой случай. Приходит к нему богатый купец и говорит: «Поклонись мне при всех в ноги - дам миллион на больницы». Стояли тут люди. Алексеев, ни слова не говоря, бух купцу в ноги. Больницу построили.
Было это самодурство или озорство со стороны того купца - не знаю. Самодуров в Москве было не мало, но полагаю, в этом случае было другое - искушение. «Правда, голова, денег ты своих на общее дело не жалеешь (и действительно, Алексеев щедро тратил свои личные средства и на город, и на представительство), а вот интересно знать, отдашь ли ты свою гордость для больных и несчастных?»
Тут меня могут спросить: что ж ты пристрастно про московское купечество пишешь только хорошее? Этим читателя в заблуждение вводишь; чай сам знаешь, сколько в Москве было жадюг, без креста на шее озорников, живоглотов, саврасов без узды, обалдуев, лоботрясов, злостных банкротов, жмотов, пустозвонов, выжиг и иных всякого мерзкого и пустого звания и повадки людей. Почему про них слова не скажешь?
Вот мой ответ.
Верно, были такие люди, и немало, и по именам иных я знаю, а корить не буду. Да к тому же во многих не одно только плохое, а и хорошее было; у кого ум, у кого талант, у кого размах, у кого щедрость. Не буду я ни их, ни родной город срамить и позорить, а буду за тех, кого знаю, Богу молиться. Молись и ты за них, совопросниче.
Да, из-за спора чуть не забыл.
Нужно еще особый разряд хороших людей помянуть.
Выше уже говорилось о людях не московского, а иногда и не русского даже происхождения, обосновавшихся в Москве, и как бы приобщившихся к ее купечеству. И они воспринимали его заветы.
Зубаловское собрание икон, хотя и недавно составленное, очень одобрялось знатоками. Владелец был грузин.
Москва очень гордилась своим народным университетом. Учрежден он был на средства, пожертвования золотопромышленников, генералом Шанявским, поляком по происхождению.
Незадолго до революции Москва узнала об очень крупном даре одному вновь учрежденному научному институту от «неизвестного». Этот «неизвестный» был Гуго Маврикиевич Марк, член очень известной старой фирмы «Вогау и Ко», давно осевшей в Москве. Хозяева были людьми немецкого происхождения.
Я был знаком с жертвователем. Он скончался во время большевистской революции. Мне, в это время тайно жившему в Москве, удалось прийти поклониться телу Г. М.
Панихиду служил православный священник.
Не все полезное делалось в Москве единолично, многое, особенно в последнее время, делалось и сообща. Укажу на экспедицию на Памир для отыскивания радиоактивных минералов, на Монгольскую экспедицию, на Учреждение Высшего Коммерческого Института и т.д.
Впрочем, в этом последнем начинании первенствующая роль принадлежала председателю Московского купеческого о-ва взаимного кредита Алексею Семеновичу Вишнякову. Так и вижу перед собой его крупную и грузную фигуру классического московского образа с умными, немного косящими глазами.
Возвращаюсь к Морозовым. Из четырех линий самой известной была младшая, развивавшая самое крупное дело под фирмой «Саввы Морозова сын и Компания». И самый знаменитый из всех Морозовых был вот этот сын - Тимофей Саввич. Товар у них был замечательный по качеству. Вот это отличительная черта русского рынка: покупатель требует хорошего качества, предпочитая, несмотря на свою бедность, платить за него дороже. «Дорого, но мило, - дешево да гнило». Этим Россия отличается от Востока, который часто уж очень беден и поэтому берет дрянную дешевку, и от Запада, который богат, но в некоторых своих частях до того мелочен и скуп, что тоже набрасывается на плохой товар, если цены его прельщают.
Высокое достоинство и соответствующая слава товаров Саввы Морозова были достигнуты очень строгой приемкой, тщательной сортировкой (первый разбор, второй разбор) и большой добросовестностью при продаже. Морозовский товар можно было брать с закрытыми глазами: самые подозрительные и недоверчивые восточные люди к этому привыкли.
Достигнуть этого было нелегко. Выше уже упоминалось о строгой приемке. Чтобы приучить ткачей к тщательной работе, их штрафовали за пороки в ткани. Такие меры были необходимы, и закон их разрешал, но плохо было то, что штрафы шли в пользу хозяина. Этим создавалась видимость, что штраф - это предлог, чтобы поменьше заплатить рабочему, штрафовали везде, но у Саввы Морозова особенно беспощадно, и ходил слух, что это делалось по личному приказанию Тимофея Саввича для увеличения хозяйской прибыли. Думаю, что это неправда. Был у нас в доме слуга, раньше служивший у Морозовых. Так он рассказывал, как его старый хозяин у себя в моленной (он был старообрядцем) часами со слезами отмаливал грех штрафования. В Древней Руси существовали особые вопросы на исповеди для разных групп населения: одни для служилых людей (воевод), другие для хозяев-не задерживал ли плату наемника и т.д. Помню, как мой духовник, он же отцовский, меня об этом на духу спрашивал. Полагаю, что если бы Т. С. действительно сознательно так грешил, его лишили бы причастия. Естественней полагать, что цель действительно была - добиться безукоризненного товара, что и было достигнуто.
Как бы то ни было, штрафование вызвало шумную забастовку на Морозовской фабрике. Она составила эпоху в истории русского фабричного законодательства. Была создана фабричная инспекция, среди других законов был издан закон об обращении всех штрафных денег в особый капитал с назначением на нужды рабочих.
В это же самое время, в 80-90-е годы прошлого, XIX века, произошел перелом в отношениях между хозяевами и рабочими. Патриархальный период с его добром и злом, с простодушием и грехом, с защитой, помощью и с обсчитыванием и обидой - кончился. В романах «В лесах» и «На горах» Мельникова можно прочесть про хозяев обидчиков и про хозяев справедливых. Среди них упомяну о Коновалове. Его потомки продолжали традиции предка. Таков был и последний хозяин - Александр Иванович, недавно скончавшийся в Париже, а его сын, Сергей А., уже не хозяин, а профессор в одном из английских университетов.
После эпохи, описанной Мельниковым, патриархальные отношения держались еще лет 30-40. При них иной старик - фабрикант с полным убеждением в своей правоте говорил:
«Много у меня грехов, но одно себе в заслугу ставлю: фабрику учредил и дело развил: теперь 10 000 народу кормлю». И старые рабочие хозяину, с которым в детстве вместе в бабки играли, это тоже в заслугу ставили. Но шли годы, и в глубокой старости тому же хозяину во время забастовки приходилось слышать, как ему из толпы рабочей молодежи кричали: «Нас 10 000, а мы тебя одного, толстопузого, кормим».
У нас, Рябушинских, переход от простоты к современной сложности сопровождался трагедией, убийством директора, образованного и талантливого инженера Н. Ганешина. До того времени управляющим фабрикой был давнишний наш сотрудник Е. П. Тараконов, вышедший из конторских мальчиков, человек опытный, но без образования. Дело велось по-старинному; народу было больше, чем нужно, заработки были небольшие, но и требования были небольшие: слабенькие, пьяненькие, ленивые - все терпелись. Новый директор ввел новый режим: заработки повысились, но и требования увеличились. Все это явно не одобрялось Егором Петровичем. Не скажу, чтобы он науськивал на Ганешина, но жалобы на него выслушивал сочувственно. Начались забастовки, а раньше их у нас почти никогда не бывало. И тут произошла маленькая, но характерная сценка.
Фабричная контора. Присутствуют хозяева, фабричная администрация, представители от бастующих рабочих, фабричный инспектор. Рабочие вычитывают требования и жалобы. Последняя - новый директор грубо обращается с народом. Во время чтения смотрю на Егора Петровича. Глаза у него становятся, как шило, бороденка точно заостряется и трясется. Вдруг, как тигр, бросается на одного представителя, старого рабочего, хватает его за бороду и начинает неистово трясти ею его голову, приговаривая: «Это что ж, Михаиле, вздумал срамить меня, старика: 35 лет управляю фабрикой, никогда забастовок не было, а теперь что?»
Михаил же растерянно говорит: «За что ты меня, Егор Петрович? Я тут ни при чем». Наконец Е. П. бороду выпустил, и начались переговоры; а я подумал: вот так дело, Егору Петровичу все можно, а Ганешину, который с народом был холодно вежлив, его холодность поставлена в вину и объявлена грубостью.
В дальнейшем отношения становились все хуже и хуже. Кончилось тем, что раз в помещении фабрики несколько рабочих набросились на Ганешина и стамесками стали наносить ему раны. Некоторые пробовали его защищать, один даже прикрыл его собою, но ранения были так тяжелы, что Ганешин скончался.
Вдове, конечно, была назначена нами пожизненная пенсия, а фабрику мы закрыли, и она была закрыта, пока рабочие не прислали в Москву депутацию просить у семьи покойного прощения. Тогда мы с ними помирились и фабрику открыли.
Некоторая вина все-таки падала на Егора Петровича. Он был уволен на покой, конечно, тоже с пенсией, и новая администрация из образованных инженеров продолжала ганешинскую политику уже без затруднений.
Отношения с рабочими были хорошими, и когда в начале XX века, в 1906 г., мы праздновали столетие существования нашего дома, то рабочие в этом праздновании приняли участие. На фабрике в Вышнем Волочке был устроен обед для всех служащих и рабочих. В Москву от них приехала депутация с поздравлениями. В Эрмитаже (старые москвичи, конечно, помнят этот ресторан) был устроен общий обед: приехавшие фабричные представители, московские сотрудники, хозяева.
В середине стола сидел глава нашей семьи после смерти отца, старший брат Павел Павлович, справа от него по годам служащий, слева старший рабочий. Все остальные сидели без мест, вперемежку: прядильщики, ткачихи, ткачи, красильщики, хозяева, московские приказчики, бухгалтеры и т.д. Официальный тост был один - за Государя, провозглашенный братом.
Обед был нами сознательно устроен в одном из лучших московских ресторанов, где обычно обедали некоторые холостые члены нашей семьи, чтобы не говорилось, что для хозяев одно, а для народа - другое. В этот день все самое лучшее для всех.
Меня поразила в этот вечер одна мелочь: приезжие рабочие зорко наблюдали за манерами соседей - москвичей и подражали им: как пить, как есть, как держать ножи, вилки и т.д.
Разговоры были общие - не деловые. Несколько молодых рабочих попробовали заявлять петиции, но брат П.П. попросил этого не делать в тот вечер, когда за столом все сидели одной дружной семьей.
Так и согласились.
После обеда провинциальных гостей повезли в московские театры, где было взято необходимое число лож.
В других домах столетия тоже часто праздновали торжественно, иногда еще более торжественно, чем у нас. Помню столетие у Коноваловых. Нас, гостей, повезли к ним на фабрику экстренным поездом. Там к столетию было приурочено открытие новой больницы. Больницы были при всех фабриках, была, и очень хорошая, конечно, и у Коноваловых, но новая больница, выстроенная и оборудованная, как принято говорить, по последнему слову науки, представляла собой, так говорили врачи, нечто замечательное.
Раньше был, по-видимому, такой обычай - при столетиях купцам давали дворянство. На моей памяти купеческое самосознание очень повысилось - дворянства почти никто не домогался, говорили: лучше быть первым среди купцов, чем последним между дворян.
Свое фабричное дело мы любили и ценили. Родовые фабрики были для нас то же самое, что родовые замки для средневековых рыцарей, но сильно в нас сказывалась и мужичья кровь - тянуло нас к земле. Конечно, покупали землю, леса: сначала для фабричных надобностей, а потом отчасти и по какому-то влечению. И не мы одни были такие, другие еще больше нас были зачарованы лесом. Рассказывали про владимирского фабриканта, и не очень крупного, Соловьева; у него было 35000 десятин леса, и он берег его как зеницу ока; это была его страсть, прутика не давал тронуть. А другого такого любителя знал я лично - Михаила Алексеевича Павлова-этого крупнейшего и богатейшего тоже владимирского фабриканта. Он говорил:
«При чем тут правильное лесное хозяйство, вырубки участков или проходные рубки? Верю, что выгоднее и, может быть, для леса лучше,- да не хочу его трогать, пусть растет, как его Бог создал, по своей вольной волюшке».
Говорю - владимирские фабриканты, а жили они в Москве и считались московским купечеством. Про некоторых говорили, что очень они гордились своим крестьянством, принципиально из него не выходили и писались: «крестьянин такого-то села или деревни, такой-то, временно московский первой гильдии купец».
Но нас тянул не только лес, а и лесное дело; и мы поставили себе задачей развить его у себя. Вообще соображения симпатий и антипатий играют в выборе дела иногда большую роль, чем купец сам сознает, а иногда влечение и отталкивание бывают переплетены с принципиальностью. Так, отец нам заповедывал: ни за что не заводить спиртовых заводов, так как это связано с народным пьянством.
А от леса шаг к сельскому хозяйству. Мальчишками шлялись мы летом, на каникулах, верхами по нашим лесам, и тут часто в глухих углах, у заброшенных дворов и усадеб натыкались вдруг рядом с обычной дичью и зарослью на участки молодого леса: ровного, здорового, ничем на заглушаемого. Стоят прекрасные молодые деревья (как гвардейцы на смотру).
Спрашиваем: «Это что?»
А лесные приказчики, нас сопровождавшие, отвечают: «Заброшенная пашня». Таковой было довольно много в Новгородской и в северных уездах Тверской губернии. До проведения железных дорог, когда подвоз хлеба был затруднен, иногда невозможен, приходилось, несмотря на невыгодные условия, заниматься хлебопашеством на местах, чтобы не умереть с голоду.
Вид этих участков был прямым указанием, что в оборот правильного лесного хозяйства у нас нужно было вводить несколько лет пашни, которая уничтожала сорные семена. Особенно же важна и полезна была очередь льна.
Лен - свое родное.
Россия не только ввозила волокно, но обладала и замечательными льняными фабриками. Среди них одно из первых мест и по размерам, и по качеству товара принадлежало «Ново-Костромской Мануфактуре», вотчине именитейшего купеческого рода Третьяковых, потомок которого стал в Париже агентом большевиков и работал вместе со Скоблиным.
Продолжение следует. - Рябушинский. Неизбежность краха. - 4. Сто лет одиночества.
Рябушинский. Неизбежность краха. - 1."Разговоры за чаем".
Рябушинский. Неизбежность краха. - 2. "Володя в Орду едет!"
Конечно, громадное большинство людей, которые жили по этому обязательству, в формулы свои ощущения не укладывали. да и не хотели укладывать, но знали и нутром чувствовали, что не о хлебе одном жив будет человек.
В древнем старообрядческом стихе об Иоанне Предтече поется: «Сослал Господь три дара. Уж как первый дар - крест и молитву. Второй дар - любовь и милостыню. Третий дар - ночное моление. Четвертую заповедь - читательную книгу».
У многих московских купцов предки могли слышать этот стих.
Первому дару - кресту и молитве - служили церкви и иконы, иконы в храмах и домах. Храмоздатель и русский хозяйственный мужик и купец - это почти синонимы.
Третий дар - ночное моление; ему служит икона как-то нарочито и особенно - у себя дома. И немало в Москве было иконолюбов, собирателей и ценителей древних икон: Рахмановы, К. Т. Солдатенков, А. В. Морозов (Линия Викуловичей), Постников, Новиков, Горюнов, П. М. и С. М. Третьяковы (что, может быть, не всем известно); Е. Е. Егоров, С. П. Рябушинский, И. С. Остроухов и многие другие.
Интересный фигурой был Е. Е. Егоров. Беспоповец.
Образа его моленной были одни из лучших в Москве. Не всем он их показывал, а чтобы давать их на выставку, да об этом ему и заикнуться никто не посмел бы.
Что касается до второго дара - любви и милостыни, то ему служили богадельни, больницы, даровые столовые. И, пожалуй, тут на первом месте нужно поставить род Бахрушиных. Немногим им, вероятно, уступят Морозовы (линия Саввы Морозова сын). Клиника на Девичьем поле, ими сооруженная, представляла собой целый город.
А затем идут Солодовниковы, Боевы и т.д.
К этой же категории любви и милостыни, хотя и другого варианта, нужно причислить некоторым образом московскую достопримечательность, радетельницу о студенческой бедноте - Ю. И. Базанову. Род ее - золотопромышленники.
Четвертая заповедь: читательная книга.
Для старопечатных книг и рукописей назову два замечательных собрания.
Первое - Ивана Никитича Царского (1790-1853). Второе - Алексея Ивановича Хлудова (1818-1882) (Егорьевская мануфактура).
Многочисленные древнерусские жития святых, собранные И. Н. Царским, послужили главным материалом для соответствующих работ А. Н. Муравьева и В. О. Ключевского.
Замечательно было также роскошное издание «Выходы царей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича и Федора Алексеевича» (Москва, 1844г.).
Хлудовское собрание было не менее важно. Жемчужиной его является известная византологам всего мира так называемая «Хлудовская псалтырь», драгоценный греческий памятник Х и XI вв. После смерти А. И. его библиотека поступила в собственность Единоверческого монастыря в Москве.
Было в Москве много и других интересных библиотек в купеческих домах. Владельцем одной их крупнейших был опять один из Бахрушиных.
Идейным издательством, не для наживы, занималось тоже немало лиц; назову наиболее известных и крупных: опять К. Т. Солдатенкова, Ступина и Сабашниковых. Вне указанных только что четырех категорий стоят картинные галереи, музеи, театры.
Замечательным собранием картин французских мастеров второй половины и конца XIX века и начала XX обладал С. И. Щукин.
В самом Париже только немногие начинали ценить Матисса, Сезана и т. д., а С. И. их уже приобретал.
Другой Щукин, Петр Иванович, был известным знатоком русской старины, устроенный им музей представлял интерес.
Чтобы покончить с Щукиным, назову еще Щукинский психологический институт при Московском университете.
Теперь перехожу к театру. Это - московская специальность. Все москвичи более или менее театралы. Помню, с каким восторгом отец говорил о знаменитом Тришке Мочалове, которого он еще застал.
Если для оперы - виднейшее меценатское место в Москве принадлежит С. И. Мамонтову, о чем уже говорилось, то для драмы еще более был важен К. С. Алексеев (такова настоящая фамилия Станиславского).
Началось с семейной забавы домашнего театра у Алексеевых - кончилось знаменитым Художественным театром.
В организации последнего чувствуется московская купеческая деловитость.
«Нутро», основа манеры играть Малого Театра (как я любил и до сих пор люблю это нутро) было взято Станиславским-Алексеевым в суровую московскую муштру, часто более суровую, чем немецкая, а признаки муштры нельзя было оказывать. Муштруют, да еще приговаривают: ты играй так, чтобы не было видно, что мы тебя муштровали.
Не всякому и таланту это было под силу.
К той же именитой семье, как Станиславский, принадлежал городской голова Алексеев, может быть, самый блестящий из целого ряда выдающихся городских голов Москвы.
Про него рассказывали такой случай. Приходит к нему богатый купец и говорит: «Поклонись мне при всех в ноги - дам миллион на больницы». Стояли тут люди. Алексеев, ни слова не говоря, бух купцу в ноги. Больницу построили.
Было это самодурство или озорство со стороны того купца - не знаю. Самодуров в Москве было не мало, но полагаю, в этом случае было другое - искушение. «Правда, голова, денег ты своих на общее дело не жалеешь (и действительно, Алексеев щедро тратил свои личные средства и на город, и на представительство), а вот интересно знать, отдашь ли ты свою гордость для больных и несчастных?»
Тут меня могут спросить: что ж ты пристрастно про московское купечество пишешь только хорошее? Этим читателя в заблуждение вводишь; чай сам знаешь, сколько в Москве было жадюг, без креста на шее озорников, живоглотов, саврасов без узды, обалдуев, лоботрясов, злостных банкротов, жмотов, пустозвонов, выжиг и иных всякого мерзкого и пустого звания и повадки людей. Почему про них слова не скажешь?
Вот мой ответ.
Верно, были такие люди, и немало, и по именам иных я знаю, а корить не буду. Да к тому же во многих не одно только плохое, а и хорошее было; у кого ум, у кого талант, у кого размах, у кого щедрость. Не буду я ни их, ни родной город срамить и позорить, а буду за тех, кого знаю, Богу молиться. Молись и ты за них, совопросниче.
Да, из-за спора чуть не забыл.
Нужно еще особый разряд хороших людей помянуть.
Выше уже говорилось о людях не московского, а иногда и не русского даже происхождения, обосновавшихся в Москве, и как бы приобщившихся к ее купечеству. И они воспринимали его заветы.
Зубаловское собрание икон, хотя и недавно составленное, очень одобрялось знатоками. Владелец был грузин.
Москва очень гордилась своим народным университетом. Учрежден он был на средства, пожертвования золотопромышленников, генералом Шанявским, поляком по происхождению.
Незадолго до революции Москва узнала об очень крупном даре одному вновь учрежденному научному институту от «неизвестного». Этот «неизвестный» был Гуго Маврикиевич Марк, член очень известной старой фирмы «Вогау и Ко», давно осевшей в Москве. Хозяева были людьми немецкого происхождения.
Я был знаком с жертвователем. Он скончался во время большевистской революции. Мне, в это время тайно жившему в Москве, удалось прийти поклониться телу Г. М.
Панихиду служил православный священник.
Не все полезное делалось в Москве единолично, многое, особенно в последнее время, делалось и сообща. Укажу на экспедицию на Памир для отыскивания радиоактивных минералов, на Монгольскую экспедицию, на Учреждение Высшего Коммерческого Института и т.д.
Впрочем, в этом последнем начинании первенствующая роль принадлежала председателю Московского купеческого о-ва взаимного кредита Алексею Семеновичу Вишнякову. Так и вижу перед собой его крупную и грузную фигуру классического московского образа с умными, немного косящими глазами.
Возвращаюсь к Морозовым. Из четырех линий самой известной была младшая, развивавшая самое крупное дело под фирмой «Саввы Морозова сын и Компания». И самый знаменитый из всех Морозовых был вот этот сын - Тимофей Саввич. Товар у них был замечательный по качеству. Вот это отличительная черта русского рынка: покупатель требует хорошего качества, предпочитая, несмотря на свою бедность, платить за него дороже. «Дорого, но мило, - дешево да гнило». Этим Россия отличается от Востока, который часто уж очень беден и поэтому берет дрянную дешевку, и от Запада, который богат, но в некоторых своих частях до того мелочен и скуп, что тоже набрасывается на плохой товар, если цены его прельщают.
Высокое достоинство и соответствующая слава товаров Саввы Морозова были достигнуты очень строгой приемкой, тщательной сортировкой (первый разбор, второй разбор) и большой добросовестностью при продаже. Морозовский товар можно было брать с закрытыми глазами: самые подозрительные и недоверчивые восточные люди к этому привыкли.
Достигнуть этого было нелегко. Выше уже упоминалось о строгой приемке. Чтобы приучить ткачей к тщательной работе, их штрафовали за пороки в ткани. Такие меры были необходимы, и закон их разрешал, но плохо было то, что штрафы шли в пользу хозяина. Этим создавалась видимость, что штраф - это предлог, чтобы поменьше заплатить рабочему, штрафовали везде, но у Саввы Морозова особенно беспощадно, и ходил слух, что это делалось по личному приказанию Тимофея Саввича для увеличения хозяйской прибыли. Думаю, что это неправда. Был у нас в доме слуга, раньше служивший у Морозовых. Так он рассказывал, как его старый хозяин у себя в моленной (он был старообрядцем) часами со слезами отмаливал грех штрафования. В Древней Руси существовали особые вопросы на исповеди для разных групп населения: одни для служилых людей (воевод), другие для хозяев-не задерживал ли плату наемника и т.д. Помню, как мой духовник, он же отцовский, меня об этом на духу спрашивал. Полагаю, что если бы Т. С. действительно сознательно так грешил, его лишили бы причастия. Естественней полагать, что цель действительно была - добиться безукоризненного товара, что и было достигнуто.
Как бы то ни было, штрафование вызвало шумную забастовку на Морозовской фабрике. Она составила эпоху в истории русского фабричного законодательства. Была создана фабричная инспекция, среди других законов был издан закон об обращении всех штрафных денег в особый капитал с назначением на нужды рабочих.
В это же самое время, в 80-90-е годы прошлого, XIX века, произошел перелом в отношениях между хозяевами и рабочими. Патриархальный период с его добром и злом, с простодушием и грехом, с защитой, помощью и с обсчитыванием и обидой - кончился. В романах «В лесах» и «На горах» Мельникова можно прочесть про хозяев обидчиков и про хозяев справедливых. Среди них упомяну о Коновалове. Его потомки продолжали традиции предка. Таков был и последний хозяин - Александр Иванович, недавно скончавшийся в Париже, а его сын, Сергей А., уже не хозяин, а профессор в одном из английских университетов.
После эпохи, описанной Мельниковым, патриархальные отношения держались еще лет 30-40. При них иной старик - фабрикант с полным убеждением в своей правоте говорил:
«Много у меня грехов, но одно себе в заслугу ставлю: фабрику учредил и дело развил: теперь 10 000 народу кормлю». И старые рабочие хозяину, с которым в детстве вместе в бабки играли, это тоже в заслугу ставили. Но шли годы, и в глубокой старости тому же хозяину во время забастовки приходилось слышать, как ему из толпы рабочей молодежи кричали: «Нас 10 000, а мы тебя одного, толстопузого, кормим».
У нас, Рябушинских, переход от простоты к современной сложности сопровождался трагедией, убийством директора, образованного и талантливого инженера Н. Ганешина. До того времени управляющим фабрикой был давнишний наш сотрудник Е. П. Тараконов, вышедший из конторских мальчиков, человек опытный, но без образования. Дело велось по-старинному; народу было больше, чем нужно, заработки были небольшие, но и требования были небольшие: слабенькие, пьяненькие, ленивые - все терпелись. Новый директор ввел новый режим: заработки повысились, но и требования увеличились. Все это явно не одобрялось Егором Петровичем. Не скажу, чтобы он науськивал на Ганешина, но жалобы на него выслушивал сочувственно. Начались забастовки, а раньше их у нас почти никогда не бывало. И тут произошла маленькая, но характерная сценка.
Фабричная контора. Присутствуют хозяева, фабричная администрация, представители от бастующих рабочих, фабричный инспектор. Рабочие вычитывают требования и жалобы. Последняя - новый директор грубо обращается с народом. Во время чтения смотрю на Егора Петровича. Глаза у него становятся, как шило, бороденка точно заостряется и трясется. Вдруг, как тигр, бросается на одного представителя, старого рабочего, хватает его за бороду и начинает неистово трясти ею его голову, приговаривая: «Это что ж, Михаиле, вздумал срамить меня, старика: 35 лет управляю фабрикой, никогда забастовок не было, а теперь что?»
Михаил же растерянно говорит: «За что ты меня, Егор Петрович? Я тут ни при чем». Наконец Е. П. бороду выпустил, и начались переговоры; а я подумал: вот так дело, Егору Петровичу все можно, а Ганешину, который с народом был холодно вежлив, его холодность поставлена в вину и объявлена грубостью.
В дальнейшем отношения становились все хуже и хуже. Кончилось тем, что раз в помещении фабрики несколько рабочих набросились на Ганешина и стамесками стали наносить ему раны. Некоторые пробовали его защищать, один даже прикрыл его собою, но ранения были так тяжелы, что Ганешин скончался.
Вдове, конечно, была назначена нами пожизненная пенсия, а фабрику мы закрыли, и она была закрыта, пока рабочие не прислали в Москву депутацию просить у семьи покойного прощения. Тогда мы с ними помирились и фабрику открыли.
Некоторая вина все-таки падала на Егора Петровича. Он был уволен на покой, конечно, тоже с пенсией, и новая администрация из образованных инженеров продолжала ганешинскую политику уже без затруднений.
Отношения с рабочими были хорошими, и когда в начале XX века, в 1906 г., мы праздновали столетие существования нашего дома, то рабочие в этом праздновании приняли участие. На фабрике в Вышнем Волочке был устроен обед для всех служащих и рабочих. В Москву от них приехала депутация с поздравлениями. В Эрмитаже (старые москвичи, конечно, помнят этот ресторан) был устроен общий обед: приехавшие фабричные представители, московские сотрудники, хозяева.
В середине стола сидел глава нашей семьи после смерти отца, старший брат Павел Павлович, справа от него по годам служащий, слева старший рабочий. Все остальные сидели без мест, вперемежку: прядильщики, ткачихи, ткачи, красильщики, хозяева, московские приказчики, бухгалтеры и т.д. Официальный тост был один - за Государя, провозглашенный братом.
Обед был нами сознательно устроен в одном из лучших московских ресторанов, где обычно обедали некоторые холостые члены нашей семьи, чтобы не говорилось, что для хозяев одно, а для народа - другое. В этот день все самое лучшее для всех.
Меня поразила в этот вечер одна мелочь: приезжие рабочие зорко наблюдали за манерами соседей - москвичей и подражали им: как пить, как есть, как держать ножи, вилки и т.д.
Разговоры были общие - не деловые. Несколько молодых рабочих попробовали заявлять петиции, но брат П.П. попросил этого не делать в тот вечер, когда за столом все сидели одной дружной семьей.
Так и согласились.
После обеда провинциальных гостей повезли в московские театры, где было взято необходимое число лож.
В других домах столетия тоже часто праздновали торжественно, иногда еще более торжественно, чем у нас. Помню столетие у Коноваловых. Нас, гостей, повезли к ним на фабрику экстренным поездом. Там к столетию было приурочено открытие новой больницы. Больницы были при всех фабриках, была, и очень хорошая, конечно, и у Коноваловых, но новая больница, выстроенная и оборудованная, как принято говорить, по последнему слову науки, представляла собой, так говорили врачи, нечто замечательное.
Раньше был, по-видимому, такой обычай - при столетиях купцам давали дворянство. На моей памяти купеческое самосознание очень повысилось - дворянства почти никто не домогался, говорили: лучше быть первым среди купцов, чем последним между дворян.
Свое фабричное дело мы любили и ценили. Родовые фабрики были для нас то же самое, что родовые замки для средневековых рыцарей, но сильно в нас сказывалась и мужичья кровь - тянуло нас к земле. Конечно, покупали землю, леса: сначала для фабричных надобностей, а потом отчасти и по какому-то влечению. И не мы одни были такие, другие еще больше нас были зачарованы лесом. Рассказывали про владимирского фабриканта, и не очень крупного, Соловьева; у него было 35000 десятин леса, и он берег его как зеницу ока; это была его страсть, прутика не давал тронуть. А другого такого любителя знал я лично - Михаила Алексеевича Павлова-этого крупнейшего и богатейшего тоже владимирского фабриканта. Он говорил:
«При чем тут правильное лесное хозяйство, вырубки участков или проходные рубки? Верю, что выгоднее и, может быть, для леса лучше,- да не хочу его трогать, пусть растет, как его Бог создал, по своей вольной волюшке».
Говорю - владимирские фабриканты, а жили они в Москве и считались московским купечеством. Про некоторых говорили, что очень они гордились своим крестьянством, принципиально из него не выходили и писались: «крестьянин такого-то села или деревни, такой-то, временно московский первой гильдии купец».
Но нас тянул не только лес, а и лесное дело; и мы поставили себе задачей развить его у себя. Вообще соображения симпатий и антипатий играют в выборе дела иногда большую роль, чем купец сам сознает, а иногда влечение и отталкивание бывают переплетены с принципиальностью. Так, отец нам заповедывал: ни за что не заводить спиртовых заводов, так как это связано с народным пьянством.
А от леса шаг к сельскому хозяйству. Мальчишками шлялись мы летом, на каникулах, верхами по нашим лесам, и тут часто в глухих углах, у заброшенных дворов и усадеб натыкались вдруг рядом с обычной дичью и зарослью на участки молодого леса: ровного, здорового, ничем на заглушаемого. Стоят прекрасные молодые деревья (как гвардейцы на смотру).
Спрашиваем: «Это что?»
А лесные приказчики, нас сопровождавшие, отвечают: «Заброшенная пашня». Таковой было довольно много в Новгородской и в северных уездах Тверской губернии. До проведения железных дорог, когда подвоз хлеба был затруднен, иногда невозможен, приходилось, несмотря на невыгодные условия, заниматься хлебопашеством на местах, чтобы не умереть с голоду.
Вид этих участков был прямым указанием, что в оборот правильного лесного хозяйства у нас нужно было вводить несколько лет пашни, которая уничтожала сорные семена. Особенно же важна и полезна была очередь льна.
Лен - свое родное.
Россия не только ввозила волокно, но обладала и замечательными льняными фабриками. Среди них одно из первых мест и по размерам, и по качеству товара принадлежало «Ново-Костромской Мануфактуре», вотчине именитейшего купеческого рода Третьяковых, потомок которого стал в Париже агентом большевиков и работал вместе со Скоблиным.
Продолжение следует. - Рябушинский. Неизбежность краха. - 4. Сто лет одиночества.