Рябушинский. Неизбежность краха. - 2. "Володя в Орду едет!"
"Володя в Орду едет!" Проклятие капитала. ( часть 1. "Разговоры за чаем")
Уклад жизни почти до самой революции мог называться патриархальным: сидели в своих особняках-усадьбах, как западные средневековые феодалы в замках, конечно, с необходимыми поправками на Россию XIX века.
Гувернеры, гувернантки, француженки или швейцарки, англичанки, немки, мамки и няньки, старые кормилицы и т. д.,- все это наполняло дом. Как дань веку нужно упомянуть о шоферах. Остальное, как в старину.
Если род был по старой вере, то в доме непременно была моленная с древними образами и с богослужебными книгами, тоже древними. Службу правил уставщик, а в великом посту к нам приезжали матери из заволжских скитов, а потом и из Ржева. Тогда они правили службу. Нечто подобное водилось и в других старообрядческих семьях.
Когда мы были маленькими, нашим духовником был старый священник, перешедший в древлее православие из господствующей церкви, бывший миссионер для борьбы с расколом. Приезжал он к нам тайно, исповедовал и причащал нас запасными дарами. И было это трепетно и таинственно, страшно и утешительно. Потом он скончался, и нашими духовниками были священники белокриницкой иерархии. Все это с малолетства заставляло задумываться. Когда подрастали, то, чтобы приучить к делу, при всякой возможности, если только это не мешало ученью, заставляли ездить в «амбар». Наш помещался на Никольской. Амбар - это оптовый склад и тут же контора.
Служащие, начиная с главного доверенного, бухгалтера, приказчика, артельщика и кончая рабочими, все это - долголетние сотрудники. Редко, редко кого-либо увольняли, разве только что за очень крупные проступки, воровство или уж очень бесшабашное пьянство. Отношение было патриархальное. Если кто-либо сам уходил без особых причин, то это было для хозяина «поношением». В хороших домах с гордостью говорили: «От нас уходят только, когда помирают».
Великолепно это патриархальное отношение изображается Шмелевым. У него не «работодатель» и «работоприниматели», а старшина и его род. ...
Этот замечательный элемент русской деловой жизни, бесценный помощник и сотрудник русского хозяина заслуживает особого внимания. Буду сейчас говорить не об артели вообще, а об одной из ее разновидностей, той, которая ставила кассиров и вообще ответственных лиц в разные дела, в том числе и в банки. Запад не знает такой организации - это особенность нашего хозяйственного уклада.
Некоторые умиляются, полагая, что артель - это «демократия»; совсем она не демократия, а чистая аристократия - отбор по признаку известной зажиточности, а главное, личной годности (любимое выражение П. Б. Струве). Не всякого, кто хочет, возьмут в хорошую артель; он должен внушать доверие, его должны знать. Артель отвечает имущественно за своих членов, а поэтому слабых людей, пьяниц, кутил она терпеть не может. Но и хорошие люди могли портиться, поэтому известный надзор шел постоянно. Артельных старост можно было иногда видеть и в клубах, где шла крупная игра, и на скачках. Сами, конечно, не играя, они проходили между столами и стояли у тотализаторов, зоркими глазами высматривая, нет ли среди игроков членов их артели. Если происходила растрата, то артель была беспощадна к виновному.
...
Рассказывают, что раз какой-то человек, не знавший наших обычаев, получив лично от одного из крупнейших московских хозяев большую сумму денег, стал ее убирать, не считая. Завязался следующий разговор:
- Отчего ты не проверяешь?
- Помилуйте, я вам верю.
- Еще бы ты посмел мне не верить! Да я могу ошибиться. Считай!
...
Однако изредка бывает, что братья пришлифовались друг к другу, трений нет, а есть поддержка и смена для отдыха. Это пожалуй, самое идеальное решение вопроса об организации управления делом.
Акционерные дела еще меньше, чем семейные, совершенны с точки зрения управления: руководителям все время приходится тратить время на объяснения, самооправдания, извинения, самовосхваления.
Спускаясь по лестнице малоуспешности, приходим к делам, где фактически распоряжаются банки. Рассмотрю один вариант, наименее сложный: банк купил у старых пайщиков успешное дело. Старых руководителей обыкновенно оставляют. Для них, если они даже небольшие участники, но давнишние работники, дело все-таки живой организм, детище, а для новых хозяев, банковских директоров, дело - это не совокупность старых служащих, мастеров, рабочих, иногда правда, враждебных, а все-таки близких: для них дело не производимый товар, которым гордятся, не здания, не машины (вот этого Зульцера мы тогда-то ставили, эту турбину Броун-Бовери на три года позднее: как волновались из-за ошибки при обмере фундамента); дело- не леса, не торфяные болота; дело это - акции, бумажки, которые то дорожают, то дешевеют. От власти и денег люди глупеют. Ничего часто не понимая по существу, банкиры, мертвые от мертвых цифр, третируют живых людей, настоящих вождей, вмешиваются в дела и портят дела.
Еще хуже, чем банковские, ведутся часто городские предприятия, а еще много хуже и уже не только часто, а почти всегда плохо ведутся казенные дела. Так как и те, и другие в большинстве случаев фактически являются монополиями, то критерия успешности не существует, и, чтобы ни делали, все изображается превосходным, а в сущности - слезы.
Для тех воспоминаний, которые сейчас пишутся, категории городских и казенных предприятий не существенны, и о них было упомянуто лишь для полноты картины, а первые две категории - частнохозяйственные и банковские дела - знакомы автору по жизненному опыту.
В Москве это разделение только начиналось в текстильной промышленности, и уже определилось то же, что было видно уже за границей, пожалуй, особенно в Германии и в Америке:
антагонизм между промышленниками и банкирами.
Нередко там первые становились и денежно такими могучими, что могли обходиться без банков, и тогда горечь воспоминаний о полученных от банкиров во времена нужды щелчках вызывала иногда расплату.
Как будто и в Москве намечалось нечто подобное.
Наш дом причастен к обеим сторонам хозяйственной структуры: мы и промышленники, и банкиры. Мое деловое воспитание началось на первой стезе и, скажу откровенно, она мне более по душе.
В московской неписаной купеческой иерархии на вершине уважения стоял промышленник, фабрикант. Потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который отдавал деньги в рост, учитывал векселя, заставлял работать капитал. Его не очень уважали, как бы дешевы его деньги ни были и как бы приличен он сам ни был. Процентщик!
Есть предание о новгородском посаднике Шиле, который был, по теперешнему говоря, банкиром. За отдачу денег в рост, несмотря на очень умеренные проценты, Шило попал в ад, и лишь сыну удалось его оттуда вымолить.
Едва ли много народу помнили или знали это предание, а вложенная в него мораль продолжала жить. Но жизнь брала свое:
без кредита дела не могли развиваться и раньше, а с течением времени кредит становился все необходимей и необходимей. У кого из купечества было много денег, больше чем было нужно для своего дела, того жизнь толкала сначала как бы в частные, а потом и в профессиональные банкиры. Так было с нами.
На переломе столетий в нашем доме произошли крупные события. Скончался (20 декабря 1899 г.) глава и созидатель его, батюшка Павел Михайлович! Царствие ему небесное.
Под предводительством старшего брата, Павла Павловича, мы стали управляться самостоятельно.
Среди кредитов, которые отец открывал разным лицам и учреждениям, одним из крупнейших был кредит, который он оказывал своему старому знакомому Алексею Кирилловичу Алчевскому, известному в свое время харьковскому финансовому и промышленному деятелю.
Москва - столица текстиля.
Харьков - столица южнорусской углепромышленности и металлургии.
В конце XIX века русская финансовая политика, между прочим, состояла в том, чтобы привлечь к русскому углю и металлу бельгийские и французские капиталы. Давались заказы, строились железные дороги. Иностранные деньги притекали, но и русские финансовые учреждения принимали деятельное участие.
Начался ажиотаж.
Потом, на переломе XIX и XX веков, казенные заказы прекратились, и разразился кризис. Он страшно ударил по Алчевскому. Дела его: Алексеевское горнопромышленное общество, Донецко-Юрьевское металлургическое общество, Харьковский Торговый банк, Харьковский земельный банк - все это запуталось и перепуталось. При попытках спасти были сделаны неправильности.
Алексей Кириллович бросился под поезд**. Случилось это сравнительно вскоре после смерти отца.
Мы поехали в Харьков. Главная наша заинтересованность была в Харьковском земельном банке. Правление его сменили. Брат Михаил П. (ему тогда только что исполнилось 21 год) и я вошли в Правление. Я, как старший, председателем***.
Банк выправился, и через несколько лет мы с Мишей вернулись в Москву. Здесь как-то естественно и логично было основать учреждение краткосрочного кредита: сначала это был банкирский дом; потом мы его преобразовали в акционерное общество под названием «Московский банк». Так судьба меня окончательно определила в банкирскую линию нашего дома.
Уже харьковские дела ввели нас в соприкосновение с петербургскими финансовыми сферами, с министрами финансов и Кредитной Канцелярией. Для москвича это было очень тяжело.
Каково было наше московское отношение ко всяким канцеляриям, видно из следующего. Как-то собирался я в Петербург, уже не помню к какому министру, не то к Витте, не то к Коковцеву. Лицо у меня сердитое и недовольное.
Почему?
А младшие братья и сестры смеются:
«Володя в Орду едет». Вот недавно, при рассказе об этом, было мне хорошим человеком указано, что это несправедливо: в Орде с меня могли снять голову или содрать шкуру, а из Петербурга приезжали целыми. Это верно, и потом, по совести говоря, ничего плохого про министров сказать, слава Богу, не могу.
Витте, думается, был очень умен и талантлив. (А вот это нам и предстоит выяснить - Р.Б.)
Коковцев честен, умен и знающ.
Шипов и Барк -г порядочные люди , и все знали свое министерское ремесло, но, конечно, кто получше, кто похуже.
Деятели очень влиятельной Кредитной Канцелярии были сложные, но пределов благоразумия как будто не нарушали. Из их среды выходили шустрые банковские дельцы петербургского образца.
А все-таки, приехав из Петербурга, говорили: «Уф!». Нам, вольнолюбивым москвичам, в петербургских канцеляриях дышать было трудно.
Из петербургских чиновничьих кругов в последнее время стало считаться с Москвой Министерство иностранных дел. Помню это в связи с вопросом о Персидской железной дороге (!!! - Р.Б.). Она должна была, пройдя Персию, соединить сеть Индийских железных дорог с русской сетью. Проект этот поддерживался какой-то английской финансовой группой. Тогда Англия уже вступила на путь англо-русской дружбы с острием, направленным против Германии. Очевидно, страх русского похода на Индию отпал, а Персидская дорога должна была облегчить доступ произведениям индийских и английских фабрик в Северную Персию, ибо хлеб-соль вместе, а табачок врозь. Из-за экономического преобладания в Персии, несмотря на новую дружбу, старая глухая борьба с Россией у англичан продолжалась. Север страны был русскою сферою, юг - английской, но залезть в чужой огород грехом не почиталось. Некоторые петербургские круги (к ним примкнул и Н. А. Хомяков) поддерживали проект. Известная часть наших военных тоже была за него: сегодня дружба с Англией, завтра вражда - дорога пригодится. Выходило так: английские купцы, русские военные - кто кого перехитрит?
Деловая Москва была определенно против Трансперсидской железной дороги, но за развитие североперсидской сети и за тесную связь ее с русской сетью, чтобы прочно закрепить нашу торговлю с Северной Персией и затем постепенно углублять наше влияние по направлению к югу, к Персидскому заливу, действуя по старорусскому обычаю, шаг за шагом, медленно, но упорно.
Министерство иностранных дел колебалось. В Москве было устроено совещание, куда приехали представители министерства. Оно состоялось в доме брата Павла П. на Пречистенском бульваре. Особняк был роскошный, принадлежал он раньше Сергею М. Третьякову, брату Павла М., собирателя картин.
Я помню это совещание: петербургские чиновники, общественные деятели, профессора, московские купцы. В конце концов проект похоронили.
Подобные совещания по разным вопросам происходили во многих купеческих особняках. В частности, памятны мне собрания и по религиозно-философским вопросам в доме у Маргариты Кирилловны Морозовой, урожденной Мамонтовой, вдовы Михаила Абрамовича Морозова (Тверская мануфактура). Упоминаю эти фамилии, т.к. они известны и за пределами Москвы.
С. И. Мамонтов - Архангельская дорога - Мамонтовская опера, Шаляпин - блеск и слава, потом разорение. М. К. была не его дочь, но этого же славного рода.
Морозовы - гордость русской хлопчатобумажной промышленности, потомки владимирских крестьян. Деды были мастерами: сами работали, сами красили, мужчины и женщины. Из одного мужичьего корня выросли четыре промышленные династии, четыре дела, каждое громадное, технически совершенное, качеством своих товаров знаменитое, о рабочих заботящееся. Раньше соперничали, кто лучше церковь выстроит, кто лучше ее украсит. Приведу два примера из XVII века. Церковь Грузинской Божьей Матери в Москве, церковь Иоанна Предтечи в Ярославле. Храмоздатели первой - купцы Никитниковы, храмоздатели второй - купцы Скрипины - и те и другие ярославские гости. Оба рода уже давно больше не существуют.
В XIX и в XX веках церкви продолжали строить, но с конца XIX века главное соперничество между именитыми родами пошло в том, кто больше для народа сделает. Было тут, чего греха таить, иногда и тщеславие; у Морозовых, пожалуй, меньше, чем у других. Тут вспоминаю, как, перефразируя французское «noblesse oblige» - знатность обязывает, старший брат Павел Павлович нас часто наставлял: «богатство обязывает» (richesse oblige). Так и другие роды понимали, но подкладкой этого, хотя часто и несознаваемой, конечно, была твердая христианская вера отцов и дедов".
Примечания.
** "7 мая 1901 года из здания почтамта, расположенного на Варшавском вокзале Петербурга, вышел пожилой седобородый господин в черном пальто с котиковым воротником. Мужчина был сосредоточен и по-деловому хмур. Он прошелся по перрону, часто поглядывая на свои серебряные часы с репетиром. Невдалеке раздался паровозный свисток. Когда локомотив приблизился к платформе, солидный господин размашисто перекрестился, неловко, по-стариковски, разбежался и молча прыгнул на рельсы.
Без труда была установлена личность погибшего. Оказалось, что покончил с собой Алексей Кириллович Алчевский, один из известнейших российских предпринимателей, хозяин Харьковского торгового и Харьковского земельного банков, основатель и главный акционер Донецко-Юрьевского металлургического и Алексеевского горнопромышленного обществ. Быстро выяснилось: на почте Алексей Кириллович отправил письмо в Харьков, где высказал свои последние распоряжения по ведению банковских дел.
Следствие показало, что Алчевский прибыл в Петербург в начале апреля, чтобы пробить для своих металлургических компаний госзаказ на поставку рельсов и испросить у министра финансов Витте разрешения на дополнительную эмиссию акций на 8 000 000 рублей под залог своих предприятий. Таким образом он пытался спастись от банкротства, угроза которого нависла над ним в начале года. После того как Алчевскому было отказано во всех просьбах, он понял, что для него все кончено…
Человек, еще недавно считавшийся миллионером, одним из богатейших людей юга России, оставил после себя наследникам имущество на 150 000 рублей и огромный долг - 19 000 000 рублей. Немедленно была проведена ревизия обоих банков. Харьковский торговый банк объявили неплатежеспособным. Та же судьба ждала и первый в России частный ипотечный Харьковский земельный банк. Но в дело вмешались люди, которых в советское время называли «акулами российского капитализма».
В Харьков, по поручению брата Павла Павловича, приехали Владимир и Михаил Рябушинские. Торговый дом Рябушинских уже давно вкладывал деньги в Харьковский земельный банк, и его банкротство значило бы для них потерю около 5 000 000 рублей. Банк надо было спасать. Цены на акции банка уже упали с 450 до 125 рублей. По этой минимальной цене братьям удалось за короткий срок выкупить значительную часть паев. Однако количество голосов в собрании акционеров мало зависело от размеров пакета. По уставу банка каждые 30 акций давали один голос, но никто не имел права иметь больше пяти голосов. Владельцы пакетов в 150 и в 1500 акций были абсолютно равны в своих возможностях. Такая практика, предохранявшая компании от диктата одного пайщика, была типична для российских предприятий конца XIX - начала XX века. Для того чтобы обеспечить себе большинство на чрезвычайном собрании акционеров, Рябушинские привезли в Харьков «два вагона акционеров» из числа своей многочисленной родни. В отдельном купе трое вооруженных молодых людей везли два опечатанных чемодана с разложенными по конвертам акциями. Конверты раздавали перед собранием, вместе с ними каждый из московских акционеров получил специально отпечатанный билет со списком лиц, за которых следовало голосовать при выборе правления". (см.ниже)
*** "Теперь сопротивление энергичным купцам мог оказать только основной акционер банка - сын погибшего банкира Дмитрий Алексеевич. Но его удалось нейтрализовать, пообещав, если он вступит в коалицию с братьями Рябушинскими, не настаивать на судебном преследовании членов действующего правления. А суд был вполне возможен: ревизия вскрыла в банке значительные нарушения. Однако соблюдение «джентльменских соглашений» для Рябушинских не было нормой. В перерыве собрания к Алчевскому подошел «крайне взволнованный» Владимир Рябушинский, взял его за руку и сказал, что хотя «он свои три шара, конечно, положит… за непредание суду прежнего правления, но… все его братья, сестры, другие родственники и акционеры их партии потребуют предания уголовному суду бывших членов правления». Такой поступок был неудивителен: в семье Рябушинских деловые качества Владимира никогда не ценились высоко".
Как и предполагалось, собрание выбрало в правление пятерых представителей семьи Рябушинских, закрепив за ними абсолютное большинство (всего членов правления было восемь), а бывшие члены правления были отданы под суд. Жене бывшего члена правления, «первой леди» Харькова госпоже Любарской, подавшей встречный иск против московских бизнесменов, так и не удалось добиться оправдания своего мужа: не дождавшись освобождения, он умер в тюрьме от сердечного приступа. Сама же госпожа Любарская, за которой зорко следили Рябушинские, вскоре после этого уехала в Париж, где, по словам одного из братьев, Михаила Павловича Рябушинского, «погибла, зарезанная своим сутенером».
После смены собственника Харьковский земельный банк весьма быстро получил льготный правительственный кредит в 6 000 000 рублей, которого не мог добиться Алчевский. Уже к середине 1902 года банк полностью вышел из кризиса и начал полноценную работу. На поступавшие в правительство жалобы, в которых говорилось о злоупотреблениях в банке Рябушинских, следовали ответы: «Знаем, соболезнуем, но ничего сделать не можем, ибо изобличение немыслимо». - Валерий Чумаков. РУССКИЙ КАПИТАЛ ОТ ДЕМИДОВЫХ ДО НОБЕЛЕЙ.
Продолжение следует. - Рябушинский. Неизбежность краха. - 3. "Богатство обязывает".
Уклад жизни почти до самой революции мог называться патриархальным: сидели в своих особняках-усадьбах, как западные средневековые феодалы в замках, конечно, с необходимыми поправками на Россию XIX века.
Гувернеры, гувернантки, француженки или швейцарки, англичанки, немки, мамки и няньки, старые кормилицы и т. д.,- все это наполняло дом. Как дань веку нужно упомянуть о шоферах. Остальное, как в старину.
Если род был по старой вере, то в доме непременно была моленная с древними образами и с богослужебными книгами, тоже древними. Службу правил уставщик, а в великом посту к нам приезжали матери из заволжских скитов, а потом и из Ржева. Тогда они правили службу. Нечто подобное водилось и в других старообрядческих семьях.
Когда мы были маленькими, нашим духовником был старый священник, перешедший в древлее православие из господствующей церкви, бывший миссионер для борьбы с расколом. Приезжал он к нам тайно, исповедовал и причащал нас запасными дарами. И было это трепетно и таинственно, страшно и утешительно. Потом он скончался, и нашими духовниками были священники белокриницкой иерархии. Все это с малолетства заставляло задумываться. Когда подрастали, то, чтобы приучить к делу, при всякой возможности, если только это не мешало ученью, заставляли ездить в «амбар». Наш помещался на Никольской. Амбар - это оптовый склад и тут же контора.
Служащие, начиная с главного доверенного, бухгалтера, приказчика, артельщика и кончая рабочими, все это - долголетние сотрудники. Редко, редко кого-либо увольняли, разве только что за очень крупные проступки, воровство или уж очень бесшабашное пьянство. Отношение было патриархальное. Если кто-либо сам уходил без особых причин, то это было для хозяина «поношением». В хороших домах с гордостью говорили: «От нас уходят только, когда помирают».
Великолепно это патриархальное отношение изображается Шмелевым. У него не «работодатель» и «работоприниматели», а старшина и его род. ...
Этот замечательный элемент русской деловой жизни, бесценный помощник и сотрудник русского хозяина заслуживает особого внимания. Буду сейчас говорить не об артели вообще, а об одной из ее разновидностей, той, которая ставила кассиров и вообще ответственных лиц в разные дела, в том числе и в банки. Запад не знает такой организации - это особенность нашего хозяйственного уклада.
Некоторые умиляются, полагая, что артель - это «демократия»; совсем она не демократия, а чистая аристократия - отбор по признаку известной зажиточности, а главное, личной годности (любимое выражение П. Б. Струве). Не всякого, кто хочет, возьмут в хорошую артель; он должен внушать доверие, его должны знать. Артель отвечает имущественно за своих членов, а поэтому слабых людей, пьяниц, кутил она терпеть не может. Но и хорошие люди могли портиться, поэтому известный надзор шел постоянно. Артельных старост можно было иногда видеть и в клубах, где шла крупная игра, и на скачках. Сами, конечно, не играя, они проходили между столами и стояли у тотализаторов, зоркими глазами высматривая, нет ли среди игроков членов их артели. Если происходила растрата, то артель была беспощадна к виновному.
...
Рассказывают, что раз какой-то человек, не знавший наших обычаев, получив лично от одного из крупнейших московских хозяев большую сумму денег, стал ее убирать, не считая. Завязался следующий разговор:
- Отчего ты не проверяешь?
- Помилуйте, я вам верю.
- Еще бы ты посмел мне не верить! Да я могу ошибиться. Считай!
...
Однако изредка бывает, что братья пришлифовались друг к другу, трений нет, а есть поддержка и смена для отдыха. Это пожалуй, самое идеальное решение вопроса об организации управления делом.
Акционерные дела еще меньше, чем семейные, совершенны с точки зрения управления: руководителям все время приходится тратить время на объяснения, самооправдания, извинения, самовосхваления.
Спускаясь по лестнице малоуспешности, приходим к делам, где фактически распоряжаются банки. Рассмотрю один вариант, наименее сложный: банк купил у старых пайщиков успешное дело. Старых руководителей обыкновенно оставляют. Для них, если они даже небольшие участники, но давнишние работники, дело все-таки живой организм, детище, а для новых хозяев, банковских директоров, дело - это не совокупность старых служащих, мастеров, рабочих, иногда правда, враждебных, а все-таки близких: для них дело не производимый товар, которым гордятся, не здания, не машины (вот этого Зульцера мы тогда-то ставили, эту турбину Броун-Бовери на три года позднее: как волновались из-за ошибки при обмере фундамента); дело- не леса, не торфяные болота; дело это - акции, бумажки, которые то дорожают, то дешевеют. От власти и денег люди глупеют. Ничего часто не понимая по существу, банкиры, мертвые от мертвых цифр, третируют живых людей, настоящих вождей, вмешиваются в дела и портят дела.
Еще хуже, чем банковские, ведутся часто городские предприятия, а еще много хуже и уже не только часто, а почти всегда плохо ведутся казенные дела. Так как и те, и другие в большинстве случаев фактически являются монополиями, то критерия успешности не существует, и, чтобы ни делали, все изображается превосходным, а в сущности - слезы.
Для тех воспоминаний, которые сейчас пишутся, категории городских и казенных предприятий не существенны, и о них было упомянуто лишь для полноты картины, а первые две категории - частнохозяйственные и банковские дела - знакомы автору по жизненному опыту.
В Москве это разделение только начиналось в текстильной промышленности, и уже определилось то же, что было видно уже за границей, пожалуй, особенно в Германии и в Америке:
антагонизм между промышленниками и банкирами.
Нередко там первые становились и денежно такими могучими, что могли обходиться без банков, и тогда горечь воспоминаний о полученных от банкиров во времена нужды щелчках вызывала иногда расплату.
Как будто и в Москве намечалось нечто подобное.
Наш дом причастен к обеим сторонам хозяйственной структуры: мы и промышленники, и банкиры. Мое деловое воспитание началось на первой стезе и, скажу откровенно, она мне более по душе.
В московской неписаной купеческой иерархии на вершине уважения стоял промышленник, фабрикант. Потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который отдавал деньги в рост, учитывал векселя, заставлял работать капитал. Его не очень уважали, как бы дешевы его деньги ни были и как бы приличен он сам ни был. Процентщик!
Есть предание о новгородском посаднике Шиле, который был, по теперешнему говоря, банкиром. За отдачу денег в рост, несмотря на очень умеренные проценты, Шило попал в ад, и лишь сыну удалось его оттуда вымолить.
Едва ли много народу помнили или знали это предание, а вложенная в него мораль продолжала жить. Но жизнь брала свое:
без кредита дела не могли развиваться и раньше, а с течением времени кредит становился все необходимей и необходимей. У кого из купечества было много денег, больше чем было нужно для своего дела, того жизнь толкала сначала как бы в частные, а потом и в профессиональные банкиры. Так было с нами.
На переломе столетий в нашем доме произошли крупные события. Скончался (20 декабря 1899 г.) глава и созидатель его, батюшка Павел Михайлович! Царствие ему небесное.
Под предводительством старшего брата, Павла Павловича, мы стали управляться самостоятельно.
Среди кредитов, которые отец открывал разным лицам и учреждениям, одним из крупнейших был кредит, который он оказывал своему старому знакомому Алексею Кирилловичу Алчевскому, известному в свое время харьковскому финансовому и промышленному деятелю.
Москва - столица текстиля.
Харьков - столица южнорусской углепромышленности и металлургии.
В конце XIX века русская финансовая политика, между прочим, состояла в том, чтобы привлечь к русскому углю и металлу бельгийские и французские капиталы. Давались заказы, строились железные дороги. Иностранные деньги притекали, но и русские финансовые учреждения принимали деятельное участие.
Начался ажиотаж.
Потом, на переломе XIX и XX веков, казенные заказы прекратились, и разразился кризис. Он страшно ударил по Алчевскому. Дела его: Алексеевское горнопромышленное общество, Донецко-Юрьевское металлургическое общество, Харьковский Торговый банк, Харьковский земельный банк - все это запуталось и перепуталось. При попытках спасти были сделаны неправильности.
Алексей Кириллович бросился под поезд**. Случилось это сравнительно вскоре после смерти отца.
Мы поехали в Харьков. Главная наша заинтересованность была в Харьковском земельном банке. Правление его сменили. Брат Михаил П. (ему тогда только что исполнилось 21 год) и я вошли в Правление. Я, как старший, председателем***.
Банк выправился, и через несколько лет мы с Мишей вернулись в Москву. Здесь как-то естественно и логично было основать учреждение краткосрочного кредита: сначала это был банкирский дом; потом мы его преобразовали в акционерное общество под названием «Московский банк». Так судьба меня окончательно определила в банкирскую линию нашего дома.
Уже харьковские дела ввели нас в соприкосновение с петербургскими финансовыми сферами, с министрами финансов и Кредитной Канцелярией. Для москвича это было очень тяжело.
Каково было наше московское отношение ко всяким канцеляриям, видно из следующего. Как-то собирался я в Петербург, уже не помню к какому министру, не то к Витте, не то к Коковцеву. Лицо у меня сердитое и недовольное.
Почему?
А младшие братья и сестры смеются:
«Володя в Орду едет». Вот недавно, при рассказе об этом, было мне хорошим человеком указано, что это несправедливо: в Орде с меня могли снять голову или содрать шкуру, а из Петербурга приезжали целыми. Это верно, и потом, по совести говоря, ничего плохого про министров сказать, слава Богу, не могу.
Витте, думается, был очень умен и талантлив. (А вот это нам и предстоит выяснить - Р.Б.)
Коковцев честен, умен и знающ.
Шипов и Барк -г порядочные люди , и все знали свое министерское ремесло, но, конечно, кто получше, кто похуже.
Деятели очень влиятельной Кредитной Канцелярии были сложные, но пределов благоразумия как будто не нарушали. Из их среды выходили шустрые банковские дельцы петербургского образца.
А все-таки, приехав из Петербурга, говорили: «Уф!». Нам, вольнолюбивым москвичам, в петербургских канцеляриях дышать было трудно.
Из петербургских чиновничьих кругов в последнее время стало считаться с Москвой Министерство иностранных дел. Помню это в связи с вопросом о Персидской железной дороге (!!! - Р.Б.). Она должна была, пройдя Персию, соединить сеть Индийских железных дорог с русской сетью. Проект этот поддерживался какой-то английской финансовой группой. Тогда Англия уже вступила на путь англо-русской дружбы с острием, направленным против Германии. Очевидно, страх русского похода на Индию отпал, а Персидская дорога должна была облегчить доступ произведениям индийских и английских фабрик в Северную Персию, ибо хлеб-соль вместе, а табачок врозь. Из-за экономического преобладания в Персии, несмотря на новую дружбу, старая глухая борьба с Россией у англичан продолжалась. Север страны был русскою сферою, юг - английской, но залезть в чужой огород грехом не почиталось. Некоторые петербургские круги (к ним примкнул и Н. А. Хомяков) поддерживали проект. Известная часть наших военных тоже была за него: сегодня дружба с Англией, завтра вражда - дорога пригодится. Выходило так: английские купцы, русские военные - кто кого перехитрит?
Деловая Москва была определенно против Трансперсидской железной дороги, но за развитие североперсидской сети и за тесную связь ее с русской сетью, чтобы прочно закрепить нашу торговлю с Северной Персией и затем постепенно углублять наше влияние по направлению к югу, к Персидскому заливу, действуя по старорусскому обычаю, шаг за шагом, медленно, но упорно.
Министерство иностранных дел колебалось. В Москве было устроено совещание, куда приехали представители министерства. Оно состоялось в доме брата Павла П. на Пречистенском бульваре. Особняк был роскошный, принадлежал он раньше Сергею М. Третьякову, брату Павла М., собирателя картин.
Я помню это совещание: петербургские чиновники, общественные деятели, профессора, московские купцы. В конце концов проект похоронили.
Подобные совещания по разным вопросам происходили во многих купеческих особняках. В частности, памятны мне собрания и по религиозно-философским вопросам в доме у Маргариты Кирилловны Морозовой, урожденной Мамонтовой, вдовы Михаила Абрамовича Морозова (Тверская мануфактура). Упоминаю эти фамилии, т.к. они известны и за пределами Москвы.
С. И. Мамонтов - Архангельская дорога - Мамонтовская опера, Шаляпин - блеск и слава, потом разорение. М. К. была не его дочь, но этого же славного рода.
Морозовы - гордость русской хлопчатобумажной промышленности, потомки владимирских крестьян. Деды были мастерами: сами работали, сами красили, мужчины и женщины. Из одного мужичьего корня выросли четыре промышленные династии, четыре дела, каждое громадное, технически совершенное, качеством своих товаров знаменитое, о рабочих заботящееся. Раньше соперничали, кто лучше церковь выстроит, кто лучше ее украсит. Приведу два примера из XVII века. Церковь Грузинской Божьей Матери в Москве, церковь Иоанна Предтечи в Ярославле. Храмоздатели первой - купцы Никитниковы, храмоздатели второй - купцы Скрипины - и те и другие ярославские гости. Оба рода уже давно больше не существуют.
В XIX и в XX веках церкви продолжали строить, но с конца XIX века главное соперничество между именитыми родами пошло в том, кто больше для народа сделает. Было тут, чего греха таить, иногда и тщеславие; у Морозовых, пожалуй, меньше, чем у других. Тут вспоминаю, как, перефразируя французское «noblesse oblige» - знатность обязывает, старший брат Павел Павлович нас часто наставлял: «богатство обязывает» (richesse oblige). Так и другие роды понимали, но подкладкой этого, хотя часто и несознаваемой, конечно, была твердая христианская вера отцов и дедов".
Примечания.
** "7 мая 1901 года из здания почтамта, расположенного на Варшавском вокзале Петербурга, вышел пожилой седобородый господин в черном пальто с котиковым воротником. Мужчина был сосредоточен и по-деловому хмур. Он прошелся по перрону, часто поглядывая на свои серебряные часы с репетиром. Невдалеке раздался паровозный свисток. Когда локомотив приблизился к платформе, солидный господин размашисто перекрестился, неловко, по-стариковски, разбежался и молча прыгнул на рельсы.
Без труда была установлена личность погибшего. Оказалось, что покончил с собой Алексей Кириллович Алчевский, один из известнейших российских предпринимателей, хозяин Харьковского торгового и Харьковского земельного банков, основатель и главный акционер Донецко-Юрьевского металлургического и Алексеевского горнопромышленного обществ. Быстро выяснилось: на почте Алексей Кириллович отправил письмо в Харьков, где высказал свои последние распоряжения по ведению банковских дел.
Следствие показало, что Алчевский прибыл в Петербург в начале апреля, чтобы пробить для своих металлургических компаний госзаказ на поставку рельсов и испросить у министра финансов Витте разрешения на дополнительную эмиссию акций на 8 000 000 рублей под залог своих предприятий. Таким образом он пытался спастись от банкротства, угроза которого нависла над ним в начале года. После того как Алчевскому было отказано во всех просьбах, он понял, что для него все кончено…
Человек, еще недавно считавшийся миллионером, одним из богатейших людей юга России, оставил после себя наследникам имущество на 150 000 рублей и огромный долг - 19 000 000 рублей. Немедленно была проведена ревизия обоих банков. Харьковский торговый банк объявили неплатежеспособным. Та же судьба ждала и первый в России частный ипотечный Харьковский земельный банк. Но в дело вмешались люди, которых в советское время называли «акулами российского капитализма».
В Харьков, по поручению брата Павла Павловича, приехали Владимир и Михаил Рябушинские. Торговый дом Рябушинских уже давно вкладывал деньги в Харьковский земельный банк, и его банкротство значило бы для них потерю около 5 000 000 рублей. Банк надо было спасать. Цены на акции банка уже упали с 450 до 125 рублей. По этой минимальной цене братьям удалось за короткий срок выкупить значительную часть паев. Однако количество голосов в собрании акционеров мало зависело от размеров пакета. По уставу банка каждые 30 акций давали один голос, но никто не имел права иметь больше пяти голосов. Владельцы пакетов в 150 и в 1500 акций были абсолютно равны в своих возможностях. Такая практика, предохранявшая компании от диктата одного пайщика, была типична для российских предприятий конца XIX - начала XX века. Для того чтобы обеспечить себе большинство на чрезвычайном собрании акционеров, Рябушинские привезли в Харьков «два вагона акционеров» из числа своей многочисленной родни. В отдельном купе трое вооруженных молодых людей везли два опечатанных чемодана с разложенными по конвертам акциями. Конверты раздавали перед собранием, вместе с ними каждый из московских акционеров получил специально отпечатанный билет со списком лиц, за которых следовало голосовать при выборе правления". (см.ниже)
*** "Теперь сопротивление энергичным купцам мог оказать только основной акционер банка - сын погибшего банкира Дмитрий Алексеевич. Но его удалось нейтрализовать, пообещав, если он вступит в коалицию с братьями Рябушинскими, не настаивать на судебном преследовании членов действующего правления. А суд был вполне возможен: ревизия вскрыла в банке значительные нарушения. Однако соблюдение «джентльменских соглашений» для Рябушинских не было нормой. В перерыве собрания к Алчевскому подошел «крайне взволнованный» Владимир Рябушинский, взял его за руку и сказал, что хотя «он свои три шара, конечно, положит… за непредание суду прежнего правления, но… все его братья, сестры, другие родственники и акционеры их партии потребуют предания уголовному суду бывших членов правления». Такой поступок был неудивителен: в семье Рябушинских деловые качества Владимира никогда не ценились высоко".
Как и предполагалось, собрание выбрало в правление пятерых представителей семьи Рябушинских, закрепив за ними абсолютное большинство (всего членов правления было восемь), а бывшие члены правления были отданы под суд. Жене бывшего члена правления, «первой леди» Харькова госпоже Любарской, подавшей встречный иск против московских бизнесменов, так и не удалось добиться оправдания своего мужа: не дождавшись освобождения, он умер в тюрьме от сердечного приступа. Сама же госпожа Любарская, за которой зорко следили Рябушинские, вскоре после этого уехала в Париж, где, по словам одного из братьев, Михаила Павловича Рябушинского, «погибла, зарезанная своим сутенером».
После смены собственника Харьковский земельный банк весьма быстро получил льготный правительственный кредит в 6 000 000 рублей, которого не мог добиться Алчевский. Уже к середине 1902 года банк полностью вышел из кризиса и начал полноценную работу. На поступавшие в правительство жалобы, в которых говорилось о злоупотреблениях в банке Рябушинских, следовали ответы: «Знаем, соболезнуем, но ничего сделать не можем, ибо изобличение немыслимо». - Валерий Чумаков. РУССКИЙ КАПИТАЛ ОТ ДЕМИДОВЫХ ДО НОБЕЛЕЙ.
Продолжение следует. - Рябушинский. Неизбежность краха. - 3. "Богатство обязывает".