Кресты и стены

[tijd]

Свой первый поэтический перевод Анна Ахматова сделала в эвакуации в Ташкенте в 1942. В «Варшавской коляде» польского поэта Станислава Балинского речь шла о растерзанной в 1939 Варшаве. Перевод был впервые опубликован в 1998.

Не дай нам, Матерь, Христа рождения
Праздничный час.
И да не видят глаза Спасения,
Как мучат нас.
Пусть Бог родится, о, Пресвятая,
Средь звезд иных -
Не здесь, не в самом печальном крае
Из всех земных.
Здесь в нашем граде, что ты любила
От давних дней, -
Растут кресты лишь, растут могилы
В крови своей.
И под шрапнелью все наши дети,
С свинцом в груди.
Молись, Мария, за муки эти,
Не приходи.
А если хочешь родить средь теней
Варшавских мест,
То сразу сына после рожденья
Пошли на крест.
https://znamlit.ru/publication.php?id=527
В нынешние дни эти строки отскакивают от стен разрушенного роддома в городе Марии - Мариуполе.



Она сделала этот перевод по просьбе Юзефа Чапского - замечательного польского художника и писателя. Они встретились в Ташкенте, во время войны.
Еще в 1939 году Чапский, как несколько тысяч других польских офицеров, попал в советский плен и в лагерь в Старобельске. Потом был перевезен в Павлищев Бор, а позже - в Грязовец недалеко Вологды. Он оказался одним из немногих польских офицеров, которые чудом уцелели и избежали катынской участи. Был освобожден в 1941, вступил в польскую армию и до 1942, как делегат генерала Андерса, безуспешно пробовал узнать о судьбах тысяч других офицеров. Весной 1942 года, после долгих бесплодных попыток напасть на след пропавших без вести, он оказался в штабе генерала Андерса под Ташкентом, став пресс-секретарем, главой Отдела пропаганды и просвещения.
https://culture.pl/ru/article/tayna-odnogo-stihotvoreniya-anna-ahmatova-i-yuzef-chapskiy

О необычной судьбе Юзефа Чапского вкратце рассказывает Тимоти Снайдер в предисловии к английскому изданию книги «На бесчеловечной земле». Лучший польский художник 20 века прошёл путь от толстовца-дезертира до храброго армейского офицера и от помощника иммигрантов-беженцев (Дмитрия Мережковского, Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Философова) до иммигранта-беженца, книги которого были запрещены в послевоенной коммунистической Польше.

As an acolyte of Lev Tolstoy, Czapski believed that heaven could be brought to earth if men did not resist evil with force. In September 1917, he volunteered for a Polish army within Russia but was shocked to see a fellow officer abuse a Belarusian peasant. He told his superior officers that he had joined the army out of conformism and cowardice, and left it to help found a pacifist commune in Petersburg. His uncle and other connections looked out for him, but even so he spent his time searching for food in the hungry city. When this youthful venture came to nothing, Czapski departed revolutionary Russia for Warsaw in May 1918, planning to enroll as an art student in the fall. A new Poland was forming around him, but he did not identify strongly with it, and still believed that Christianity forbade the violence that many of his generation saw as necessary to create a state and establish and defend its borders. One fine day, strolling down the street eating cherries, Czapski suddenly found himself thinking about two comrades in the army who had supported his principled decision not to fight. Both of them had since been killed in action. Czapski volunteered again for the Polish Army, asking for an assignment where he would not have to kill. Such a task was quickly found.
Polish officers from the three empires were gathering in Warsaw. Among them was the man who had been Czapski’s immediate superior in the Polish Army in Russia. He received Czapski cordially, ignoring his prior desertion, and found him the appropriate assignment. Five commanders of that Polish army in Russia had decided, after the October Revolution, that they would be most useful fighting with the French against Germany. As they made their way across far northern Russia, hoping to reach France by sea, they had lost touch with Warsaw. Czapski’s assignment was to find them. And so in October 1918, Czapski was sent back to revolutionary Petersburg, his possessions in a basket and bribe money in his wallet, to learn what had become of these men. After a good deal of meandering, he found his way to an influential Bolshevik, Elena Stasova, who told him that the officers had been apprehended by Bolshevik forces and executed.
One day that autumn, as Czapski was walking through Petersburg, he chanced to see a nameplate reading “Merezhkovsky” at the entrance to a building, guessed that it belonged to the symbolist poet and religious thinker of that name, and rang the bell. When Dmitry Merezhkovsky opened the door, Czapski unburdened himself: he was a pacifist at war, he told this complete stranger, and he did not know how to live. Merezhkovsky invited him in and called to his wife, the poet Zinaida Gippius: “Zina! Come! This is interesting!” Merezhkovsky told Czapski that the path to heaven was muddy, that God most valued those who besmirched themselves while trying to do right.
Czapski returned to Warsaw with his news about the death of the five officers, and then enlisted as a regular soldier. Poland had been founded as an independent state while he was on his way to Petersburg, and its borders were uncertain on all sides. The most important conflict in 1919 was with a Bolshevik Russia that was seeking to spread its revolution through Poland to Germany and Europe. Czapski was promoted to the rank of officer and decorated for his courage in the Polish-Bolshevik War of 1919. Extremely tall and a good rider, he cut a fine figure in an engagement with Semyon Budyonny’s famous Red Cavalry. One of Budyonny’s men shouted as Czapski raced forward: “Grab that son of a bitch!” His men liked to remember that moment. Czapski himself recalled one of his soldiers lying in the grass and puzzling over the meaning of war: “And all this for the motherfucking homeland.” That too became a saying among his troops.
As Merezhkovsky had advised, Czapski made contact with the world and, in his own way, entered politics. Poland won the Polish-Bolshevik War, though the peace signed with the Bolsheviks in 1920 left the Czapski family estate on the Soviet side of the border. Czapski had dreamed neither of a communist Russia nor of an independent Poland, but he now found himself a young man with experience of both, skilled at crossing borders of various kinds. His father, Jerzy, seems to have lost his authority with his children along with his property. Czapski, in any event, was open to new influences. He was one of those rare people who knew how to love older people when he was young (and younger people when he was old).
When Merezhkovsky and Gippius decided to flee Bolshevik Russia, Czapski helped smuggle them into Poland in early 1920. The couple was joined in their escape by their friend and collaborator, the journalist and political thinker Dmitry Filosofov. These Russians thought of Poland as a messianic country that should save Europe from Bolshevism; Czapski for his part saw in them citizens of a “Third Russia,” neither czarist nor communist, a possible future. Filosofov became an advisor to the commander of the Polish armed forces, Józef Piłsudski. In Warsaw, Czapski visited Filosofov every week: “I was like a son to him.” In the 1920s and ’30s, guided by Filosofov, Czapski continued to read (and write about) Russian poets, novelists, and philosophers.
What Czapski wanted to do was paint. Once he returned from the battlefield of the Polish-Bolshevik War, he enrolled again as an art student, this time in Kraków, where he studied for three years. In 1924, he led a Paris Committee of young Polish painters (Artur Nacht, Zygmunt Waliszewski, Dorota Seydenmann, Jan Cybis, Hanna Rudzka-Cybisowa, Seweryn Boraczok, and others) on a venture to Paris that lasted the better part of a decade. His sister Maria joined them. Czapski had no money, since his family had lost everything after the revolution, but he did have languages and breeding and poise and charm, his artist friends, and now his sister, who looked after him even as she wrote her own books. He shone in salons, drew for Coco Chanel, talked with Gertrude Stein, listened to jazz, and sang Negro spirituals. He worked hard at his painting, had his first exhibition, wrote a history of impressionism, and planned books about Russian literature.
While ill with typhus, Czapski read Proust’s À la recherche du temps perdu. Czapski appreciated Proust’s powers of concentration and recollection; he also admired Proust as a witness who sacrificed his health for his work. Above all, Czapski understood Proust, and literature generally, as a source of techniques and references that could be applied universally. When in 1939 Czapski went to war again and in 1941 found himself looking for officers a second time, he tried to connect his Soviet experiences to the Russia of his youth and the European art and literature he studied as an adult. At Gryazovets, in the guise of French lessons, Czapski lectured to his fellow prisoners on Proust. He did so from memory, treating a concentration camp as Proust had treated his cork-walled room, as a site enabling what both men called “mémoire involontaire.” His lectures were a triumph of culture over politics and thought over circumstance that would be hard to surpass. They included a pertinent expression of Czapski’s wonder at Proust: “It’s he, and he alone in this crowd, who will make them all come to life again.”
https://lareviewofbooks.org/article/pursuing-the-truth-an-introduction-to-jozef-czapskis-inhuman-land-searching-for-the-truth-in-soviet-russia-1941-1942/



В 1949 году Литературный институт в Париже издал его важнейшую книгу «На бесчеловечной земле». Она разошлась тиражом в сотни тысяч экземпляров и способствовала широкой огласке дела куда больше, чем любые другие документы. Позже Чапский неоднократно, почти маниакально возвращался к теме судьбы польских военнопленных. Давая показания в комитетах, расследовавших преступление, он стал главным свидетелем по делу своих товарищей и, в некотором роде, его заложником. Но Запад, по разным конъюнктурным причинам, не хотел слышать правду.
Чапский жил с чувством ответственности и выполненной миссии - и в то же время огромной вины перед своими товарищами. На протяжении всей жизни он задавался вопросом, почему оказался одним из немногих узников специальных лагерей для военнопленных, которым удалось выжить. Эту историю только в 1990 году объяснила исследовательница Наталья Лебедева. Согласно ее выводам, за Чапского, находившегося в Старобельске, перед советскими властями заступилось… немецкое посольство. Оно сделало это по просьбе графа Фердинанда дю Шастеля и графини Потоцкой. Немецкие чиновники постановили, что лица, родившиеся на территориях, включенных в состав Германии (а Чапский родился в Праге), попадают под юрисдикцию Третьего рейха. Список людей, об освобождении которых просило немецкое посольство, был получен сотрудниками НКВД 5 марта 1940 года, - то есть в тот же день, когда был подписан приказ об уничтожении польских пленных в Катыни. У советской администрации был месяц на то, чтобы отделить Чапского от товарищей, приговоренных к казни. Юзеф Чапский умер в 1993 году в возрасте 96 лет.
https://culture.pl/ru/superarticle/yuzef-chapskiy-rassledovanie-na-beschelovechnoy-zemle



Армия Андерса, в которой служил Чапский, была сформирована из бывших польских граждан, находившихся в сталинских лагерях, благодаря подписанному в Лондоне 30 июля 1941 соглашению Сикорского-Майского между польским правительством в изгнании и советским руководством, вынужденным в это время идти на уступки англичанам ради помощи в войне с общим врагом. Польская делегация немедленно выехала в СССР для отбора солдат. Генерал Андерс не знал, что цвет польской армии, оказавшийся в советском плену, был расстрелян в апреле 1940 в Катынском лесу.

В воспоминаниях Андерса - запись разговора со Сталиным 3 декабря 1941.

Польско-советский военный договор был заключен 14 августа 1941 года, и в нем, в частности, говорилось:
«Польская армия будет в кратчайшие сроки организована на территории СССР, причем она будет составлять часть военных сил суверенной Речи Посполитой Польши... Она будет предназначена для общей, с войсками СССР и других союзных держав, борьбы против германского рейха. После окончания войны она вернется в Польшу... Польские части будут отправлены на фронт после достижения ими полной боевой готовности... Солдаты польской армии на территории СССР будут подчиняться польским военным законам и приказам. Вооружение, боеприпасы, обмундирование, транспорт и т. д. будут предоставлены по мере возможности а) правительством Советского Союза из собственных средств, б) правительством Речи Посполитой Польши из доставок по ленд-лизу». <…>
АНДЕРС (сообщает точные данные о количестве польских солдат, находящихся на юге России, называя соответствующие районы; затем идет дискуссия о местах формирования, речь идет об Узбекистане, Туркмении, Закавказье): Я рассчитывал на 150 000 человек, но среди них много евреев, которые в армии служить не хотят.
СТАЛИН: Евреи - плохие солдаты.
СИКОРСКИЙ: Многие из тех евреев, которые выразили желание служить, это спекулянты или осужденные за контрабанду, из них никогда не выйдет хороших солдат. Такие не нужны в польской армии.
АНДЕРС: 250 евреев дезертировали из Бузулука из-за слухов (которые оказались ложными), будто бомбили Куйбышев. Более 60 дезертировали из 5-й дивизии накануне объявленного дня раздачи оружия.
СТАЛИН: Да, евреи - никудышные вояки.
https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?num=1345&t=page



Среди «никудышных вояк», вывезенных Андерсом из СССР, был польский гражданин Менахем Бегин, сыгравший ключевую роль в основании Израиля и ставший его шестым премьер-министром.

О другом солдате рассказывает в своих воспоминаниях Юзеф Чапский.

Большие светлые глаза на узеньком веснушчатом лице, бледном, как облатка. Из слишком коротких рукавов потертой курточки торчат худые, с очень длинными пальцами, тонкие руки.
Он обратился ко мне, сославшись на семью Млынарских. Он слышал, что в нашей армии служит сын дирижера филармонии, основателя варшавского оркестра. Звали пришедшего Ян Хольцман. Музыкант-виртуоз из семьи, известной в музыкальных кругах Варшавы. Отец его был пианистом, учеником профессора Михаловского, а дядя - первой скрипкой филармонического оркестра в течение многих лет. Отечеством для этого паренька был варшавский музыкальный мир - Филармония.
Он немцев Янек бежал во Львов. Родители, отослав его туда, остались одни в Варшаве. В оккупированном Львове ему повезло: русские заинтересовались талантливым юношей, послали его в Московскую консерваторию и даже назначили ему стипендию. Во время советско-германской войны консерватория эвакуировалась в Ташкент, где существовала, естественно, в очень тяжелых условиях. Поехал следом за ней и Хольцман. На чужбине, без консерваторской стипендии, он буквально умирал с голоду. Ян ничего не знал о судьбе своих близких, заключенных в Варшавском гетто (отец умер в гетто от туберкулеза, дядю вместе со всем оркестром убили немцы - прим.мемуариста). Знал только, что филармония сгорела. Он жил одной музыкой, не роптал на советскую власть, ценил, что учится у превосходных профессоров, которым многим обязан. Но погибал от голода, мечтал о продолжении образования, о Париже, об Америке. Мечтал о Палестине, где у него были дальние родственники и много знакомых. Как же его вывезти, как ему помочь? Уж кто-кто, а Янек Хольцман для службы в армии не годился. Он не смог бы поднять самую легкую винтовку. Да и советские декреты уже действовали против него: декрет от 22 декабря 1941 года гласил, что все, кто до 29 ноября 1939 года находился на оккупированных Советами восточных территориях Речи Посполитой, ipso facto (по этой самой причине - лат.) являются советскими гражданами и имеют право вступить в Польскую армию лишь в случае, если они - поляки по национальности. Украинцы, белорусы, евреи были лишены этого права, и генерал Панфилов, представитель советских властей, в июне 1942 года на основании этого декрета требовал от командования Армии отчисления солдат этих национальностей. Совершенно не принималось во внимание, что они могли чувствовать себя и были в действительности верными гражданами и патриотами Речи Посполитой. Этих солдат, разумеется, не отдали, но уже тогда, чтобы призвать в армию польского гражданина с не польской фамилией приходилось как-то обходить или преодолевать немало препятствий. К сожалению, наш отечественный антисемитизм и врожденное бездумье часто были на руку советским властям. Хольцман, который находился на оккупированной Россией территории еще до ноября, который два года учился в консерватории, с точки зрения Советов не мог служить в польской армии "легально". Хотя это слово здесь неприменимо: сам советский закон был принят большевиками в одностороннем порядке, без согласования с польской стороной. Я привез парня в Янгиюль. С согласия командования мы немедленно переодели его в английское солдатское обмундирование, выдали тяжелые английские ботинки и определили в наш оркестр кем-то вроде переписчика нот. Он подолгу просиживал у нас в отделе пропаганды и играл на расстроенном, старом инструменте любому, кто хотел послушать Баха и Шопена, Бетховена и Шумана, Шипановского и Скрябина. Мы так долго слушали только лагерное радио, что изголодались по музыке. Высокий класс игры Хольцмана восхитил нас, и мы быстро нашли ему применение.
Среди яблонек, на крошечной открытой сцене под убогим протекающим навесом, уподоблявшим сцену раковине, поставили фортепиано, старую рухлядь. В глубине "раковины" повесили гуашь - изображение головы Шопена, напоминавшее как голову с его разрушенного варшавского памятника, так и полупрофиль кисти Делакруа. По обе стороны поставили букетики деревенских ярко-желтых лютиков, одинаково распространенных и в Узбекистане, и в Польше. На фоне всего этого убранства, "как катафалк похоронны" стояло старое фортепиано с поднятой крышкой. Из здания штаб мы вытащили все табуретки и стулья, но солдат и офицеров собралось столько, что многим пришлось стоять.
Концерт начался вечером. Хольцман играл только Шопена: этюды, прелюдии, мазурки и ноктюрны, скерцо H-moll, полонез As-dur и баллады. Играл он великолепно и щедро. Игре этого хилого мальчика были присущи смелость и ясность художественного решения, чистота звучания, сила и тот самый порыв, нервный, страстный и, вместе с тем, точный, ритмичный и твердый, который, как мне кажется, лучше всего характеризует исполнителя Шопена. Чистота педализации, чистота удара, мощной или тишайшей фразировки, а также чистота crescendo - все это ощущалось, несмотря на глухие тоны и дребезжание некоторых клавиш расстроенного фортепиано.
Слушатели замерли, словно околдованные музыкой, у многих были слезы на глазах. Вдруг во время исполнения прелюдии "Капли дождя" сначала заморосил, а затем хлынул дождь. Сквозь плохонький жестяной навес закапало на клавиатуру. Пальцы виртуоза скользили по клавишам, но он продолжал играть. Через десять минут дождь кончился.
Я взглянул на публику. Никто не двинулся с места, чтобы принести себе плащ, хотя в двух шагах была раздевалка штаба. Никто не попытался укрыться от дождя. Таков был дух этой музыки, ее магия и сила воздействия на столпившихся у эстрады поляков.
Сила воздействия воспоминаний?
Воспоминаний о том как когда-то из сотен открытых окон весенней Варшавы неслись громкие звуки ноктюрнов, мазурок, баллад, неуклюже и старательно извлекаемые из инструментов. Воспоминаний о длинном зале филармонии, о разбитом памятнике на Уяздовских аллеях, о той самой голове Шопена, валяющейся среди мусора и развалин столицы, на присланной из Лондона фотографии. Нет, не только душераздирающим воспоминанием была для этих людей музыка Шопена. Ее неровный ритм, то нарастающий стремительно и пылко, то спадающий до тишайшего piano и взрывающийся вновь с неудержимой и расточительной силой. Нет, для этих замерших людей горячечное дыхание музыки было не только воспоминанием. Для них это была
... Польша сиянья
Радуг восторга, взнесенных
Ко всесовершенству деянья..." (Ц.Норвид. "Фортепиано Шопена", пер.Д.Самойлова)
https://naiwen.livejournal.com/1383129.html

Click to view

В 1942 Борис Слуцкий стал свидетелем того, как армия Андерса эвакуировалась из советской Туркмении через Каспийское море в Иран и написал по этому случаю стихи, которые не могли быть опубликованы при его жизни.

Вся армия Андерса - с семьями,
с женами и с детьми,
сомненьями и опасеньями
гонимая, как плетьми,
грузилась в Красноводске
на старенькие суда,
и шла эта перевозка,
печальная, как беда.
Лились людские потоки,
стремясь излиться скорей.
Шли избранные потомки
их выборных королей
и шляхтичей, что на сейме
на компромиссы не шли,
а также бедные семьи,
несчастные семьи шли.
Желая вовеки больше
не видеть нашей земли,
прекрасные жены Польши
с детьми прелестными шли.
Пленительные полячки!
В совсем недавние дни
как поварихи и прачки
использовались они.
Скорее, скорее, скорее!
Как пену несла река
еврея-брадобрея,
буржуя и кулака,
и все гудки с пароходов
не прекращали гул,
чтоб каждый из пешеходов
скорее к мосткам шагнул.
Поевши холодной каши,
болея тихонько душой,
молча смотрели наши
на этот исход чужой,
и было жалко поляков,
детей особенно жаль,
но жребий не одинаков,
не высказана печаль.
Мне видится и сегодня
то, что я видел вчера:
вот восходят на сходни
худые офицера,
выхватывают из кармана
тридцатки и тут же рвут,
и розовые
за кормами
тридцатки
плывут, плывут.
О, мне не сказали больше,
сказать бы могла едва
все три раздела Польши,
восстания польских два,
чем
в радужных волнах мазута
тридцаток рваных клочки,
покуда раздета, разута,
и поправляя очки,
и кутаясь во рванину,
и женщин пуская вперед,
шла польская лавина
на английский пароход.
https://www.rulit.me/books/pokuda-nad-stihami-plachut-read-425709-21.html
На порванных поляками ненужных розовых купюрах красовался лик основателя враждебного государства.


Другой военный поэт Константин Симонов, автор бессмертных строк «Так убей же немца», издевательски писал о солдатах из армии Андерса, которым не довелось принять участие в освобождении родной земли.

Около монастыря Кассино
Подошли ко мне три блудных сына,
В курточках английского покроя,
Опаленных римскою жарою.
Прямо англичане - да и только,
Все различье - над плечами только,
Буквы «Poland» вышиты побольше.
По-английски «Poland» значит - Польша.
Это - чтоб не спутать, чтобы знать,
Кого в бой перед собой толкать.
Посмотрели на мои погоны,
На звезду над козырьком зеленым,
Огляделись и меня спросили:
- Пан полковник, верно, из России?
- Нет, - сказал я, - я приехал с Вислы,
Где дымы от выстрелов повисли,
Где мы днем и ночью переправы
Под огнем наводим у Варшавы
И где бранным полем в бой идут поляки
Без нашивок «Poland» на английском
хаки.
И один спросил: - Ну, как там, дома? -
И второй спросил: - Ну, как там, дома?
Третий только молча улыбнулся,
Словно к дому сердцем дотянулся.
- Будь вы там, - сказал я, - вы могли
бы
Видеть, как желтеют в рощах липы,
Как над Вислой чайки пролетают,
Как поляков матери встречают.
Только это вам не интересно -
В Лондоне ваш дом, как мне известно,
Не над синей Вислой, а над рыжей
Темзой,
На английских скалах, вычищенных
пемзой.
Так сказал я им нарочно грубо.
От обиды дрогнули их губы.
И один сказал, что нету дольше
Силы в сердце жить вдали от Польши.
И второй сказал, что до рассвета
Каждой ночью думает про это.
Третий только молча улыбнулся
И сквозь хаки к сердцу прикоснулся.
https://45parallel.net/konstantin_simonov/ballada_o_trekh_soldatakh.html

Из записок Симонова об его поездке в Италию:

"Среди развалин к нам подходят три польских солдата-андерсовца. Стоим, ждем, что будет. Может быть, идут с намерением устроить с нами потасовку? Оказывается, нет. Подошли, чтобы спросить про Польшу. Рассказываю о том, что видел. О боях за Вислой, на плацдармах южнее Варшавы. Они, в свою очередь рассказывают о боях за Кассино, говорят о том, что я уже слышал от Соколова, что их польские части понесли особенно тяжелые потери. Сейчас они стоят здесь поблизости в резерве и отдыхают.
Двое родом из Люблина. Один из них, узнав, что я был в Люблине, расспрашивает про город, сильно ли пострадал, какие улицы целы, какие разрушены. Улиц не помню, но, в общем успокаиваю его, что город более или менее цел.
Спрашивает, где сейчас правительство, в Люблине? Отвечаю, что, кажется, да. Говорит после этого, что ему хочется в Польшу, чтобы там, в Польше, воевать с немцами. Второй кивает.
Садимся в машину, отдаем честь. Поляки тоже. Стоят, смотрят вслед."
http://croquis.ru/3220.html

Click to view

Под «монастырем Кассино» Симонов имел в виду аббатство на горе Монте-Кассино. Аббатство было уничтожено американской бомбардировкой в феврале 1944. Предыдущие попытки штурма горы заканчивались неудачей - в январе-феврале 1944 американская 34ая пехотная дивизия потеряла 80% личного состава и вынуждена была отступить.

Как позже выяснилось, решение разбомбить аббатство принималось из-за ошибки полковника британской разведки в расшифровке перехваченного сообщения.

The world's most glorious monastery, at Monte Cassino in Italy, was destroyed during the second world war because of a mistake by a British junior officer, according to new evidence in a book due out this week.
The officer - translating an intercepted radio message - mistook the German word for abbot for a similar word meaning battalion. His version convinced his superiors this meant a German military unit was using the monastery as its command post, in breach of a Vatican agreement which treated it as neutral.
Allied generals ordered a huge bombing attack. Only when the planes were in the air did a British intelligence officer, Colonel David Hunt, recheck the full radio intercept. He found that what it actually said was: "The abbot is with the monks in the monastery". <…>
Col Hunt - Alexander's personal intelligence officer - later became Sir David Hunt, diplomat, author and private secretary to the post-war prime ministers Clement Attlee and Winston Churchill.
In February 1944, when Monte Cassino was bombed, he was general staff officer in charge of intelligence in a unit with Sir Rupert. German strongpoints in the mountains around Cassino were imperilling the allied advance towards Rome.
Fighting in conditions almost as severe as the trenches of the first world war, allied units on exposed slopes were under heavy artillery fire which they were convinced was being directed by spotters in the 1,600ft high monastery. But Sir Rupert's book says Hunt told him after the war that the monastery was not occupied by the German parachutists who were holding the Cassino feature.
"However, a radio intercept of the German command net reported that a parachute commander had been heard to ask 'Ist Abt in Kloster?' and was answered, 'Ja in Kloster mit Monchen'.
"The intelligence officer who received the intercept only recorded the answer 'Yes from the enemy'. The translation then produced was 'Is the HQ in the abbey?' - the word 'abt' being taken as an abbreviation for 'Abteilung' (a battalion) rather than abbot. It was only when Col Hunt questioned the translation and the whole intercept that it transpired that the correct reply to the question was, in fact, 'Ja, Abt is mit Monchem in Kloster'. ie: 'Yes. The abbot is with the monks in the monastery'."
https://www.theguardian.com/world/2000/apr/04/johnezard

Но бомбардировка была и военной ошибкой - на развалинах аббатства немедленно расположились немецкие части из первой парашютно-десантной дивизии, которые продолжали удерживать оборону по «линии Густава». В мае 1944 высота была наконец взята героическим прорывом польских подразделений армии Андерса, которые водрузили на вершине горы польский флаг. После этого союзники смогли продолжить наступление на Рим. В многомесячной битве за Монте-Кассино полегло десятки тысяч солдат.

Click to view

В память о битве осталась написанная ее ветеранами красивая песня.

Поздно вечером 17 мая, в день решающего наступления польской армии, Феликс Конарский вернулся с организованного им выступления театральной группы. По собственному рассказу, он не мог заснуть и сидел у окна, глядя на отблески канонады и думая о происходящей у Монте-Кассино битве. Мысленно он сравнивал гитлеровцев с крысами, засевшими среди облаков, и из этого сравнения родилось начало песни: «Ты видишь эти руины на вершине? Там враг твой укрылся, как крыса...» Конарский набросал первый куплет и припев и в три часа ночи разбудил своего приятеля Альфреда Шютца, который в течение полутора часов написал мотив. Утром стало известно о падении Монте-Кассино, и Конарский сочинил второй куплет. Когда же театр выехал на позиции, Конарский увидел по дороге солдатскую могилу - крест, перевязанный белой лентой, с букетом маков в снарядной гильзе. Он тут же на нотной бумаге написал третий куплет: «Ты видишь этот ряд белых крестов...».
https://naiwen.livejournal.com/1440098.html

Смотри же! Увидишь с вершины -
Крестов этих белых - не счесть.
Здесь брачный обряд совершили
Поляк и жена его - честь.
Земля эта Польшею стала.
Свобода - она такова:
Её измеряют крестами.
История тут не права.
https://merelana.livejournal.com/2822784.html
Для оставшихся в живых участников битвы польское правительство в изгнании заказало в Тель-Авиве 50 тысяч медалей в виде креста.



17-18 мая 1944, когда поляки брали Монте-Кассино, на восточном фронте по сводкам Совинформбюро было без перемен:  "на фронтах существенных изменений не произошло". В эти дни войска НКВД были заняты бесчеловечной депортацией крымских татар из Крыма.

Семья актера и режиссера Ахтема Сеитаблаева была одной из сотен, которые в те дни пережили депортацию. Дед Ахтема на тот момент воевал на фронте, как и большинство взрослых мужчин.
Дома осталась его жена с малыми детьми. Ахтемовой маме тогда было 6 лет и она помнит, как 17 мая 1944 года в их дом пришел неожиданный гость.
В дом постучался солдат, попросил воды. Моя бабушка пригласила его домой, дала ему воды, предложила поесть. Он поел и мама рассказывает, что он на меня так долго внимательно смотрел и вдруг начал плакать, - рассказал Сеитаблаев.
"У меня дома такая же дочка, - сказал мужчина. Он поблагодарил за еду, за воду и когда уже уходил, сказал: положите документы и все необходимое куда-нибудь на видное место. Бабушка ничего не поняла, он сказал это и ушел.
Позже ночью, по словам режиссера, в 4 утра, он вместе с другими солдатами и офицерами НКВД пришел для того, чтобы депортировать. Он помогал им собрать вещи. В ту ночь с 17 на 18 мая в 4 утра одновременно постучали в каждый крымскотатарский дом.
Когда люди спали, к ним постучали и именем Советского Союза объявили их предателями. Много крымских татар не знали русского языка и вообще не понимали, что им говорят и почему их прикладами из дома выгоняют.
Советская власть обвинила крымскотатарский народ в сотрудничестве с нацистами. Фактически коллаборантами объявили детей, женщин и пожилых людей, потому что только они на тот момент были дома.
На самом деле причина скрывалась значительно глубже: коммунистической верхушке надо было очистить Крым для себя. Поэтому выдумали предательство. Тотальное сотрудничество целой нации с нацистами было фейком чистой воды.
В любом народе был коллаборационизм, у крымских татар он тоже был не более 1%. Я не могу винить тот 1% коллаборантов, как говорит СССР, они просто не признавали власть Сталина, потому что ничего хорошего эта власть не несла, - объяснила Абдулаева.
Крымские татары от немцев пострадали. 127 сел были сожжены немцами, из них 104 были крымскотатарскими. В результате погибло очень много людей, как рассказала историк.
На сборы людям давали всего несколько минут, кто что успел ухватить, с тем их выгоняли из дома и паковали в машины. Массовой депортацией руководил печально известный убийца Лаврентий Берия, шеф советской тайной полиции НКВД, по приказу Сталина.
Прабабушка Абдулаевой на тот момент в ту ночь дежурила в Бахчисарайском дворце, там был госпиталь для военных. Ее привезли оттуда, в семье были только женщины: самой старшей дочери было 10 лет, моей бабушке, самой младшей, 3 годика.
Им сказали, что их ведут на расстрел. То есть они с собой вообще ничего не взяли, - отметила женщина.
Многих согнали на кладбище, ничего не объясняя. Людей с инвалидностью расстреливали на месте. Выселение провели молниеносно, за какой-то день или 2 вывезли более 400 тысяч крымских татар. Почти половина из них погибла или в пути или в первые годы ссылки.
Как рассказала Абдулаева, 67 эшелонов, которые направлялись в Среднюю Азию и на Урал были высланы и справились, как они писали, за 2 суток. По состоянию на 20 мая Крым был полностью освобожден, ни одного крымского татарина не было.
В вагонах людей везли в нечеловеческих условиях. Мама Ахтема Сеитаблаева хорошо запомнила это ужасное путешествие. "Как-то так было очень тесно, что не то, что сесть, стоять места не было. Меня какой-то пожилой человек поднял на руки, потому что детям нечем было дышать", - вспоминала она.
Люди ехали в течение месяца и естественно, что там очень много погибло. Кто-то попал в Узбекистан, кто-то на Урал, в места депортации. Семью мамы Ахтема Сеитаблаева вывезли в Марийскую АССР в спецпоселение, фактически - концлагерь.
Как рассказал режиссер, они жили по комендантском часу, выходить за пределы этой территории нельзя было, потому что это либо 25 лет заключения дополнительно или расстрел. Работали на лесоповале. Взрослые женщины валили лес, а дети обрубали сучья и ходили в школу под присмотром километров 6 или 7 зимой.
Родственники Абдулаевой попали в Узбекистан, в Самаркандскую область, в колхоз, где выращивали фрукты. Они как-то "продержались" на тех фруктах.
Ни в Узбекистане, ни на Урале таких переселенцев никто не встречал с хлебом-солью. Как раз наоборот, местные были настроены враждебно, ведь там хорошо поработала советская пропаганда.
Число погибших росло и после депортации, уже в местах спецпоселение. В частности, из-за другого климата многие люди заражались дизентерией и малярией. Все делалось для того, чтобы как можно больше представителей этого народа умерли.
https://24tv.ua/ru/zhutkie-vospominanija-repressirovannyh-krymskih-novosti-kryma_n1630365

Click to view

Долгая ненасильственная борьба крымскотатарского народа за возвращение на родину вдохновила правозащитное движение советских диссидентов. Только для того, чтобы после возврата они встретили новую оккупацию с новым витком этнических чисток и преследования правозащитников.

Долгая дорога польского народа к независимости шла через военную победу, новую двойную оккупацию, одиссею солдат армии Андерса и ненасильственное сопротивления профсоюза "Солидардность".

Коротких дорог к свободе не бывает. Между тем у польских стихов и песен возникают новые переводы.

Давай разрушим эту тюрьму,
Здесь этих стен стоять не должно,
Так пусть они рухнут, рухнут, рухнут,
Обветшавшие давно.
И если ты надавишь плечом,
И если мы надавим вдвоём,
То стены рухнут, рухнут, рухнут,
И свободно мы вздохнём.
https://naiwen.livejournal.com/911953.html

Click to view