Дневник читателя. И. В. Гёте Из "Итальянского путешествия"
Гёте затеял традиционный Гранд Тур по Италии продолжительностью примерно полтора года под псевдонимом купец Мюллер (дабы не докучали), хотя встречаясь с наместниками и вице-королём (как в Палермо), он своё инкогнито, разумеется, раскрывает.
Традиционный для XVIII века Гранд тур, стратегически, может быть выстроен по разному; Гёте выбирает принцип «лучше меньше, да лучше», тщательно изучая всего несколько основных географических точек.
Три часа во Флоренции Венеции, три недели в Венеции, четыре месяца в Риме, столько да полстолька в Неаполе и на Сицилии, в компании художника, способного зарисовать географические и этнографические подробности путешествия.
Фиксация, фиксирование того, что переживаешь или видишь - важный лейтмотив этого текста, по которому почти невозможно понять и оценить что же видит перед собой купец Мюллер.
Хотя, разумеется, интонации опытного человека, слова которого интересны окружающим, выдают привычки человека, знающего себе цену.
Автор «Фауста» не надеется на силу своих описаний, особенно дотошных, когда дело касается природных явлений: «нужно иметь тысячу грифелей, - разве справишься здесь одним пером!» (69).
Одна из первых сцен книги происходит на границе Австро-венгерской Империи и Венецианской республики, в Мальчезине, маленьком городке, где Гёте, зарисовывающего руины укреплений, принимают за шпиона.
Попав в Верону, Гёте признаётся, что ничего не понимает в искусстве: «Я пустился в это замечательное путешествие не затем, чтобы обманывать себя, а чтобы себя познать среди того нового, что мне откроется, и теперь могу откровенно признаться: в искусстве, в ремесле живописца я мало что смыслю.
Моё внимание и мои наблюдения в общем-то сосредоточены лишь на практической стороне предмета и на его трактовке…», 33
Гораздо больше интересна Гёте архитектура, он достаточно подробно (примерно так же, как и горы) описывает творения Палладио в Виченце («Только увидев эти творения собственными глазами, познаёшь всю их значимость, ибо подлинной своей величиной и материальностью они дают пищу зрению, а прекрасной пространственной гармонией доставляют удовлетворение духу…», 35), отдельные записи посвящая Олимпийскому театру и Ротонде.
Поэзия для Гёте возникает в материальных явлениях, которые можно пощупать руками и объективно оценить: описание горного перевала увлекает его гораздо больше сотворённых человеком объектов.
Поэт признаётся, что сверяет классификацию деревьев по Линнею, изучает структуру скальных пород («хоть сейчас составляй из него кабинетные коллекции…», 30), но тут же, буквально на той же странице садится в лужу, переживая за особенную «смуглую бледность» местных женщин.
«Мне думается, что причина болезненных отклонений заложена в излишнем потреблении кукурузы и гречихи… Итальянские тирольцы поедают его просто так, иногда присыпая сыром, и весь год обходятся без мяса. Такая пища неизбежно склеивает и засоряет их кишки, в особенности у женщин и детей, о чём свидетельствует их нездоровый цвет лица…», 30
Для того, чтобы понять и оценить описания Гёте нужно заранее знать то, что он описывает - он Венеции до «Сикстинской капеллы» в Ватикане, ибо сам экфрасис ему не слишком интересен; вообще, сложно понять, что для него важнее всего и что более всего остального нуждается в передаче.
Кажется, поиск внешней ремы (внутренняя рема очевидна: Гёте описывает то, что узнает, то, чего не знал раньше) и есть главное приключение этого текста, совершенно не соответствующее постоянно повторяемой заявке - познавать себя через мир и мир через себя. Ибо «жизнь начинается сызнова, когда твой взор объемлет целое, доселе известное тебе лишь по частям…», 65)
Время от времени, Гёте говорит о своём <втором> перерождении, которое должно вот-вот завершиться с помощью общения с произведениями искусства, понимать которые можно через накопление эстетических впечатлений.
И, наконец, между природой и искусством ставится знак равенства, а после посещения «Сикстинской капеллы» приоритет искусства оказывается неоспоримым.
«Явления природы всё равно, что искусство; сколько о них понаписано, но всякий может изобрести для них новые комбинации…» (85)
«Сейчас я так захвачен Микеланджело, что после него охладел даже к самой природе, ибо мне недостаёт его всеобъемлющего зрения. Если бы имелось средство навеки запечатлеть в душе эти картины!» (74)
Но такого средства нет, зато постоянная смена декораций способна придать глубину и новизну даже самым обыденным действиям.
Именно Италия с её художественными сокровищами, в конечном счёте, помогла определиться Гёте со своим основным занятием - именно тут, в Риме, он решил, что будет не художником, но поэтом.
Большая часть книги - письма в Веймар; ближе к концу эпистолярий вклеивается в жанровый коллаж, перемежаясь с отрывками из неназванного рассказа (про любовь к прекрасной миланке) и репортажными зарисовками о карнавале в Риме (с короткими подглавками).
Первой вставной новеллой сугубо художественного свойства является рассказка о том, что Гёте навещал в Неаполе мать Калиостро, прикинувшись его другом ( и, таким непредсказуемым образом, перекинув мост к мемуарам Казановы), затем, после возвращения в Рим (по дороге поэт работает над несколькими драматическими поэмами, придумывает ещё парочку, постоянно вспоминая о Гомере) количество «художественного» в книге резко возрастает; точно Гёте спохватывается о недостаче эстетических свойств, резко пытаясь наверстать упущенное на юге.
Мне показалось забавным, что родственники авантюриста оказываются единственными «знаменитостями», с которыми Гёте стремится познакомиться, интригует и врёт, дабы втереться к ним в доверие.
Многолетние путешествия по Европе, как это показано, например, у Карамзина, выстраивались с учётом «великих людей» своего времени.
Тот же Казанова рассказывает о визите к Вольтеру, а Карамзин описывает промельк в окне веймарского домика Гёте, который к русскому путешественнику так и не вышел.