Люба.
Тот, кто не видел Душанбе весной, тот не знает, что такое счастье. Запах цветущих садов, влажной листвы, ласковые дожди покорили прибывших четырёх человек в тёплой одежде. Ещё несколько часов назад они стояли на взлётно-посадочной полосе, продуваемой ледяным, совсем не весенним ветром. А теперь над ними распростёрлось яркое сине-голубое небо, каким оно бывает в Сибири лишь в июле. Люба скинула зимнее пальто и почувствовала, что всё это тепло, солнце, безбрежная зелень и горы, кругом горы - это то, что она искала, то чего она смутно хотела и ждала.
Распаковывая вещи в своей новой, непривычно просторной, квартире на десятом этаже новой двенадцатиэтажки, ей вдруг показалось, что она вернулась домой. Она соскучилась по дому, которого никогда не видела, истосковалась по зною полуденных улиц и очертаниям грозных гор. Четыре года, четыре счастливых года, наполненных покоем, благополучием и радостью, отпустила судьба Любови, Алексею, Вадику и Серёжке.
"Когда вырасту, женюсь на таджичке!" - спустя месяц после приезда огорошил Любу младший Серёжа. «Будет мне печь лепёшки и варить плов как тётя Бахор!» Люба только смеялась. Холаджон Бахор была всегда весела и делала одновременно тысячу дел, тихонько напевая затейливую мелодию. А как она любила своих детей! Сильнее любить невозможно. Люба считала себя матерью-волчицей, готовой перегрызть горло любому за своё дитя, чужие же дети были ей неприятны, но соседка Бахор была не такой. Её беспредельная нежность окутывала своих четверых и распространялась на Любиных мальчишек, обласканных и вкусно накормленных доброй Бахор. Её любви хватало на всех. Много лет спустя и Вадим, и Серёжа вспоминали как завороженно смотрели на её руки, ловко заворачивающие варёные яйца в сырой фарш. Эти смуглые руки с тонкими пальчиками в колечках, мгновенно обжаривали до золота получившиеся колобки и укладывали их в казан прямо в ароматный зирвак. А запах сырого фарша был таким манящим, что его хотелось слопать сырым. Вкус душанбинского плова Бахор, приправленного кусочками айвы и прозрачным изюмом, стёр воспоминания о недоброй бабушке, попрекавшей куском, и о той прошлой жизни, в которую, казалось, никогда не будет возврата. Только жаркое солнце, зелёный чай на улицах, прогулки вечерами по проспекту Ленина, катание на стареньких каруселях в душанбинском парке, аллеи в тени чинаров и дубов, и счастье.
Люба и Алексей решили, что на северные вахты можно ездить и отсюда. Тем более, что здешние женщины не нравились Алексею. Их покорность и страх измены претили ему, здесь не было зовущих глаз, а длинные пёстрые платья и чёрные косы не вызывали желания. В эту пору, освободившись и словно очистившись от прошлого, Люба была очень хороша собой, безудержно наряжалась, её гладкие ноги отличались от пушистых ног таджичек, и Алексей с нетерпением ждал её домой с работы.
Мало-помалу Люба освоилась настолько, что ходила на ближайший базар без Бахор и вовсю торговалась за чудовищные дыни и мясистые помидоры. Она покупала огромные пучки зелени и тяжеленные корзины абрикосов, а на причмокивания и подмигивания торговцев-таджиков хмурилась, но не злилась. Бахор научила её готовить щербеты, халву и пряный шашлык, который семейство с невероятной скоростью уминало на Комсомольском озере.
В сентябре их первого душанбинского года Люба с Алексеем подарили мальчикам подзорную трубу и бинокль - рассматривать окрестности и горы. Каждое утро перед школой, стоя в одних трусах на прохладной лоджии, они подолгу вглядывались в величественные громады, меняясь окулярами.
Восточной сказкой был город-понедельник Душанбе. После Сибири, после распределения дефицитных товаров Люба была потрясена изобилием дублёнок, шуб, изящных зимних и демисезонных сапожек, таких ненужных здесь и необходимых там, в другой жизни. А сколько здесь было книг! Мальчики с восторгом скупали невиданные сокровища, которые в маленькой сибирской библиотеке выдавали по очереди в читальном зале, а вечером всё семейство разбредалось по затенённым комнатам и запоем читало, периодически шныряя на кухню за фруктами. Не было тоски, не было нежелания идти на постылую работу. Каждый день приносил радость, сладкие фрукты и голос Бахорки, кричавшей через лоджию: "Любееее! Идём чай пить!" А у самой на столе в пиалах дымится шима и на расписном блюде громоздится стопка горячих хрустящих лепёшек. "Любе, пойдём в зал на подушки, я девчонка из кишлака, мне за столом, Аллах, неудобно, ай, неудобно! И как вы на стульях сидите, весь зад немеет. Мой Анзур сидит весь день на стуле. Бедный! Жалко мне его."
Бахор была хорошей женой своему Анзуру, угождала ему и рожала детей. Никогда рахмон Анзур не бил жену. Он, имея четверых детей, решил, что хотя Аллах велик и всемогущ, но совесть коммуниста не позволяет ему заставлять жену рожать ещё. Бахор досталась ему семнадцатилетней, и после четырёх беременностей и многих забот умудрилась сохранить "химчамиени гесу дароз" - тонкую талию и густые косы. Рахмон Анзур был большой человек, носил чёрный костюм и белую рубашку с галстуком в любую жару, имел служебную чёрную "Волгу" с личным водителем и приносил домой контрацептивы.
Однажды Люба возвращалась домой из Министерства. На очередной остановке в маленький автобус вошла молодая женщина с мутным взглядом. На подгибающихся ногах, шатаясь от движения автобуса, она осторожно села на свободное место, вцепилась одной рукой в переднее сиденье и прижала свёрток к груди. Она ехала, мотыляясь из стороны в сторону, и не пыталась удерживаться прямо. Вдруг Люба, сидевшая сзади, увидел, что тонкое пёстрое платье женщины быстро темнеет, а с сиденья падают тяжёлые капли. Сосед, до того смотревший в окно, грязно выругался по-русски и толкнул женщину с силой, от чего она упала на пол и застонала. Платье и ноги её были в крови. Все в автобусе разом загалдели, начали тыкать пальцами в лежащую. Автобус остановился, кондуктор наклонилась к упавшей, и сказала, тряхнув женщину за плечо: "Слышишь?! Вставай и уходи, не позорь себя!" Та прошептала: «Мне домой надо. Дети… Дети маленькие." Люба, замерев, слушала всё это и внезапно её прорвало: "Вы что делаете, звери! А ну, быстро, «Скорую" вызывайте! Ах вы, гады черномазые, зад ещё подтирать не научились, а туда же, куда и взрослые! "Уходи!" Я тебе дам "уходи" - не унесёшь!"
"Скорая" приехала быстро. Истекающую кровью женщину с серым лицом положили на носилки. Люба стояла рядом и гладила её по голове, когда та тихо произнесла: "Ты - русская. Всех-то вы жалеете. Придёт день, и вас не пожалеют. Береги себя, храни тебя Аллах." Люба поехала с ней в больницу. Молодой русский доктор в приёмном отделении угрюмо посмотрел на женщин и не спросил, а скорее констатировал:
- Аборт делала.
- Да.
- Подпольно?
- Как? Не понимаю?
- Сама, говорю, ребёнка травила?
- Нет. К женщине одной ходила…. - и тихонько заплакала. - У меня уже троё, последний - недоносок, слабенький. А я опять… Муж меня бьёт, не любит. Я училась, хотела тоже врачом стать. Хотела уехать отсюда туда, в Россию, где снег, а меня замуж родители выдали.
- Ладно, не плачь, оформим как выкидыш.
Люба долго шла к дому пешком и всё думала о той двадцатилетней женщине. Услышав её возраст, Люба не поверила. "Здесь другой мир," - сказал доктор, - "Таджичка имеет за два года три беременности. Только-только вернётся из роддома и снова за работу, а мужу перечить нельзя, жаловаться тоже нельзя. Вот они и рожают недоношенных, мёртвых, выкидывают плод, мучаются от геморроя. Я раньше работал в кишлаке - ужас, лучше б этого не видеть. У одной кровотечение, у другой роды начались, третью на восьмом месяце муж избил - а я один. Бывало по нескольку суток не спавши. Старшие младших нянчат, а мать снова с животом. Муж - рахмон, важный такой, на "Волге" ездит. И на всё воля Аллаха!.. Как Горбачёв перестройку объявил, они тут совсем обалдели, один Аллах на языке. Такие праведные, такие правоверные заделались. Уезжать отсюда надо, не жить нам здесь. Улыбаются, кивают, а сами ненавидят нас."
Его растерзали на улице в феврале 91-го.
- Что ты, что ты, Любе! Как можно плакать! Пей чай, кушай, пожалуйста. Все мы здесь так живём. У нас говорят "курбокка шу дорад, обру дорад" - и лягушка замужняя имеет почёт. Мою маму в пятнадцать лет замуж выдали. У неё было четырнадцать беременностей. Десять детей она родила, а семь только выжило. Такова воля Аллаха, Любе.
От последних слов Люба вздрогнула. Воля Аллаха. Какая же она эта воля, что заставляет женщину беспрестанно рожать, покоряться во всём мужу и хоронить себя для жизни? Воля Аллаха, что семнадцатилетняя девчонка становится женой-рабыней, а к тридцати годам она уже замученная женскими болезнями, потухшая, изработавшаяся женщина? Её прекрасные "шахлочашми абрусиех" - чёрные глаза и чёрные брови потускнеют, уголки когда-то ярких смешливых губ горестно опустятся. Одно счастье - никто не назовёт её "пирдухтар" - старой девой, как называют старшую сестру Бахор, бездетную и незамужнюю в свои сорок семь. Замужняя женщина - хорошая женщина, она - пример для черноглазых шустрых девчонок. "Любе! Вот женишь своих сыновей на наших девушках! Ай, радоваться будешь!" - весело говорила Бахорка, игриво улыбаясь.
На окраинах Душанбе, там, где начиналась пустыня, люди ставили щиты со словами: "Впереди пустыня! Ты не забыл взять с собой зелёный чай?" Жаркий солнечный город подарил Любе страсть и с восточной хитростью не поставил табличку с упреждающей надписью: "Осторожно! Впереди любовь! Ты не забыла благоразумие?" Бахор лишь покачала головой, увидев Любины глаза: «Не надо, Любе. Тебе больно будет.»
Конец четвёртой части.
Часть первая. Часть вторая. Часть третья. Часть пятая. Часть шестая. Часть седьмая. Часть восьмая. Часть девятая. Часть десятая. Часть одиннадцатая.
Распаковывая вещи в своей новой, непривычно просторной, квартире на десятом этаже новой двенадцатиэтажки, ей вдруг показалось, что она вернулась домой. Она соскучилась по дому, которого никогда не видела, истосковалась по зною полуденных улиц и очертаниям грозных гор. Четыре года, четыре счастливых года, наполненных покоем, благополучием и радостью, отпустила судьба Любови, Алексею, Вадику и Серёжке.
"Когда вырасту, женюсь на таджичке!" - спустя месяц после приезда огорошил Любу младший Серёжа. «Будет мне печь лепёшки и варить плов как тётя Бахор!» Люба только смеялась. Холаджон Бахор была всегда весела и делала одновременно тысячу дел, тихонько напевая затейливую мелодию. А как она любила своих детей! Сильнее любить невозможно. Люба считала себя матерью-волчицей, готовой перегрызть горло любому за своё дитя, чужие же дети были ей неприятны, но соседка Бахор была не такой. Её беспредельная нежность окутывала своих четверых и распространялась на Любиных мальчишек, обласканных и вкусно накормленных доброй Бахор. Её любви хватало на всех. Много лет спустя и Вадим, и Серёжа вспоминали как завороженно смотрели на её руки, ловко заворачивающие варёные яйца в сырой фарш. Эти смуглые руки с тонкими пальчиками в колечках, мгновенно обжаривали до золота получившиеся колобки и укладывали их в казан прямо в ароматный зирвак. А запах сырого фарша был таким манящим, что его хотелось слопать сырым. Вкус душанбинского плова Бахор, приправленного кусочками айвы и прозрачным изюмом, стёр воспоминания о недоброй бабушке, попрекавшей куском, и о той прошлой жизни, в которую, казалось, никогда не будет возврата. Только жаркое солнце, зелёный чай на улицах, прогулки вечерами по проспекту Ленина, катание на стареньких каруселях в душанбинском парке, аллеи в тени чинаров и дубов, и счастье.
Люба и Алексей решили, что на северные вахты можно ездить и отсюда. Тем более, что здешние женщины не нравились Алексею. Их покорность и страх измены претили ему, здесь не было зовущих глаз, а длинные пёстрые платья и чёрные косы не вызывали желания. В эту пору, освободившись и словно очистившись от прошлого, Люба была очень хороша собой, безудержно наряжалась, её гладкие ноги отличались от пушистых ног таджичек, и Алексей с нетерпением ждал её домой с работы.
Мало-помалу Люба освоилась настолько, что ходила на ближайший базар без Бахор и вовсю торговалась за чудовищные дыни и мясистые помидоры. Она покупала огромные пучки зелени и тяжеленные корзины абрикосов, а на причмокивания и подмигивания торговцев-таджиков хмурилась, но не злилась. Бахор научила её готовить щербеты, халву и пряный шашлык, который семейство с невероятной скоростью уминало на Комсомольском озере.
В сентябре их первого душанбинского года Люба с Алексеем подарили мальчикам подзорную трубу и бинокль - рассматривать окрестности и горы. Каждое утро перед школой, стоя в одних трусах на прохладной лоджии, они подолгу вглядывались в величественные громады, меняясь окулярами.
Восточной сказкой был город-понедельник Душанбе. После Сибири, после распределения дефицитных товаров Люба была потрясена изобилием дублёнок, шуб, изящных зимних и демисезонных сапожек, таких ненужных здесь и необходимых там, в другой жизни. А сколько здесь было книг! Мальчики с восторгом скупали невиданные сокровища, которые в маленькой сибирской библиотеке выдавали по очереди в читальном зале, а вечером всё семейство разбредалось по затенённым комнатам и запоем читало, периодически шныряя на кухню за фруктами. Не было тоски, не было нежелания идти на постылую работу. Каждый день приносил радость, сладкие фрукты и голос Бахорки, кричавшей через лоджию: "Любееее! Идём чай пить!" А у самой на столе в пиалах дымится шима и на расписном блюде громоздится стопка горячих хрустящих лепёшек. "Любе, пойдём в зал на подушки, я девчонка из кишлака, мне за столом, Аллах, неудобно, ай, неудобно! И как вы на стульях сидите, весь зад немеет. Мой Анзур сидит весь день на стуле. Бедный! Жалко мне его."
Бахор была хорошей женой своему Анзуру, угождала ему и рожала детей. Никогда рахмон Анзур не бил жену. Он, имея четверых детей, решил, что хотя Аллах велик и всемогущ, но совесть коммуниста не позволяет ему заставлять жену рожать ещё. Бахор досталась ему семнадцатилетней, и после четырёх беременностей и многих забот умудрилась сохранить "химчамиени гесу дароз" - тонкую талию и густые косы. Рахмон Анзур был большой человек, носил чёрный костюм и белую рубашку с галстуком в любую жару, имел служебную чёрную "Волгу" с личным водителем и приносил домой контрацептивы.
Однажды Люба возвращалась домой из Министерства. На очередной остановке в маленький автобус вошла молодая женщина с мутным взглядом. На подгибающихся ногах, шатаясь от движения автобуса, она осторожно села на свободное место, вцепилась одной рукой в переднее сиденье и прижала свёрток к груди. Она ехала, мотыляясь из стороны в сторону, и не пыталась удерживаться прямо. Вдруг Люба, сидевшая сзади, увидел, что тонкое пёстрое платье женщины быстро темнеет, а с сиденья падают тяжёлые капли. Сосед, до того смотревший в окно, грязно выругался по-русски и толкнул женщину с силой, от чего она упала на пол и застонала. Платье и ноги её были в крови. Все в автобусе разом загалдели, начали тыкать пальцами в лежащую. Автобус остановился, кондуктор наклонилась к упавшей, и сказала, тряхнув женщину за плечо: "Слышишь?! Вставай и уходи, не позорь себя!" Та прошептала: «Мне домой надо. Дети… Дети маленькие." Люба, замерев, слушала всё это и внезапно её прорвало: "Вы что делаете, звери! А ну, быстро, «Скорую" вызывайте! Ах вы, гады черномазые, зад ещё подтирать не научились, а туда же, куда и взрослые! "Уходи!" Я тебе дам "уходи" - не унесёшь!"
"Скорая" приехала быстро. Истекающую кровью женщину с серым лицом положили на носилки. Люба стояла рядом и гладила её по голове, когда та тихо произнесла: "Ты - русская. Всех-то вы жалеете. Придёт день, и вас не пожалеют. Береги себя, храни тебя Аллах." Люба поехала с ней в больницу. Молодой русский доктор в приёмном отделении угрюмо посмотрел на женщин и не спросил, а скорее констатировал:
- Аборт делала.
- Да.
- Подпольно?
- Как? Не понимаю?
- Сама, говорю, ребёнка травила?
- Нет. К женщине одной ходила…. - и тихонько заплакала. - У меня уже троё, последний - недоносок, слабенький. А я опять… Муж меня бьёт, не любит. Я училась, хотела тоже врачом стать. Хотела уехать отсюда туда, в Россию, где снег, а меня замуж родители выдали.
- Ладно, не плачь, оформим как выкидыш.
Люба долго шла к дому пешком и всё думала о той двадцатилетней женщине. Услышав её возраст, Люба не поверила. "Здесь другой мир," - сказал доктор, - "Таджичка имеет за два года три беременности. Только-только вернётся из роддома и снова за работу, а мужу перечить нельзя, жаловаться тоже нельзя. Вот они и рожают недоношенных, мёртвых, выкидывают плод, мучаются от геморроя. Я раньше работал в кишлаке - ужас, лучше б этого не видеть. У одной кровотечение, у другой роды начались, третью на восьмом месяце муж избил - а я один. Бывало по нескольку суток не спавши. Старшие младших нянчат, а мать снова с животом. Муж - рахмон, важный такой, на "Волге" ездит. И на всё воля Аллаха!.. Как Горбачёв перестройку объявил, они тут совсем обалдели, один Аллах на языке. Такие праведные, такие правоверные заделались. Уезжать отсюда надо, не жить нам здесь. Улыбаются, кивают, а сами ненавидят нас."
Его растерзали на улице в феврале 91-го.
- Что ты, что ты, Любе! Как можно плакать! Пей чай, кушай, пожалуйста. Все мы здесь так живём. У нас говорят "курбокка шу дорад, обру дорад" - и лягушка замужняя имеет почёт. Мою маму в пятнадцать лет замуж выдали. У неё было четырнадцать беременностей. Десять детей она родила, а семь только выжило. Такова воля Аллаха, Любе.
От последних слов Люба вздрогнула. Воля Аллаха. Какая же она эта воля, что заставляет женщину беспрестанно рожать, покоряться во всём мужу и хоронить себя для жизни? Воля Аллаха, что семнадцатилетняя девчонка становится женой-рабыней, а к тридцати годам она уже замученная женскими болезнями, потухшая, изработавшаяся женщина? Её прекрасные "шахлочашми абрусиех" - чёрные глаза и чёрные брови потускнеют, уголки когда-то ярких смешливых губ горестно опустятся. Одно счастье - никто не назовёт её "пирдухтар" - старой девой, как называют старшую сестру Бахор, бездетную и незамужнюю в свои сорок семь. Замужняя женщина - хорошая женщина, она - пример для черноглазых шустрых девчонок. "Любе! Вот женишь своих сыновей на наших девушках! Ай, радоваться будешь!" - весело говорила Бахорка, игриво улыбаясь.
На окраинах Душанбе, там, где начиналась пустыня, люди ставили щиты со словами: "Впереди пустыня! Ты не забыл взять с собой зелёный чай?" Жаркий солнечный город подарил Любе страсть и с восточной хитростью не поставил табличку с упреждающей надписью: "Осторожно! Впереди любовь! Ты не забыла благоразумие?" Бахор лишь покачала головой, увидев Любины глаза: «Не надо, Любе. Тебе больно будет.»
Конец четвёртой части.
Часть первая. Часть вторая. Часть третья. Часть пятая. Часть шестая. Часть седьмая. Часть восьмая. Часть девятая. Часть десятая. Часть одиннадцатая.