Истребление боли. Иван Иллич. 4.
Большое спасибо kaplya-vetra за исправление ошибок и опечаток!!!
Истребление боли. Иван Иллич. 1.
Истребление боли. Иван Иллич. 2.
Истребление боли. Иван Иллич. 3.
Кампания против боли как личного переживания, которое надо понять и выстрадать, началось только тогда, когда Декарт разделил тело и душу. Он создал образ тела в терминах геометрии, механики и часового дела; образ машины, которую может починить инженер. Тело превратилось в аппарат, которым владеет и управляет душа, но откуда-то издалека. Переживание живого организма, которое французы называют "la chair"(плоть), а немцы "der Leib" свелось к механизму, за которым может пристально наблюдать душа.51
Для Декарта боль стала сигналом, который возникает в теле для самозащиты своей механической целостности. Эти реакции на опасность передаются душе, которая распознает их как болезненные. Понятие боли свелось к тому, что боль стала рассматриваться как полезный инструмент, который учил душу, как избежать дальнейших телесных повреждений. Лейбниц суммировал новый взгляд, когда с одобрением процитировал фразу Региса, ученика Декарта:"Великий инженер всей вселенной создал человека насколько возможно идеальным, и для его сохранности творец не мог придумать ничего лучше, чем ощущение боли."52 Комментарий Лейбница в ответ на эту фразу показателен. Он сказал, что по существу, было бы даже лучше, если бы Бог прибег к положительному, а не отрицательному подкреплению, вызывая удовольствие каждый раз, когда человек отошел от огня, который мог его уничтожить. Однако, заключает Лейбниц, этот способ бы сработал только, если бы Бог творил чудеса, а так как Бог из принципа избегает этого, "боль - необходимое и гениальное изобретение для защиты человека." За два поколения с тех пор, когда Декарт взялся за научную антропологию, боль стала полезной. Из ощущения сурового бытия53 она превратилась в признак конкретной поломки.
К концу прошлого столетия боль стала регулятором функций организма, который подчиняется законам природы. Метафизические объяснения ей больше не нужны.54 Она перестала заслуживать таинственное уважение, теперь боль можно эмпирически изучать, чтобы избавиться от нее. В 1853 году, едва лишь век спустя после того, как боль стала всего лишь физиологической защитой, в г.Ла Кросс штата Висконсин на рынке появилось лекарство, которое прорекламировали как "киллер боли" (прим.переводчика. В английском языке разговорное название обезболивающего средства pain killer дословно переводится как средство для убийства боли. В русском языке такого оттенка нет у слов "обезболивающее" или "болеутоляющее".) .55 Появилось новое представление, которое было недовольно миром не потому, что он безотраден, грешен, непросвящен или находится под угрозой варваров, а потому, что мир полон страданий и боли.56 Прогресс цивилизации стал синонимичен уменьшению совокупности всех страданий. С тех пор политика стала деятельностью, которая не столько старается увеличить количество счастья, сколько уменьшить количество боли. Как результат - склонность рассматривать боль как пассивное происшествие, которое падает на головы беспомощных жертв, потому что медицинские корпорации не применяют набор своих инструментов во благо страдающих.
В таком контексте становится логичным спасаться бегством от боли, вместо того, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, даже если цена за это - отказ от яркой живости. Уже кажется разумным избавиться от боли, даже если цена за это - потеря независимости. Уже кажется просвященным отрицать правомерность всех нетехнических вопросов, которые поднимает боль, даже если это значит, что пациенты превращаются в животных питомцев.57 По мере того, как увеличилась специально вызванная нечувствительность к боли, в равной степени уменьшилась способность испытывать простые радости и удовольствия жизни. Нужны все более сильные стимулы, чтобы люди в анестезированном обществе почувствовали себя живыми. Наркотики, насилие и ужасы становятся теми се более мощными стимулами, которые все еще дают возможность ощутить самого себя. Повсеместная анестезия повышает спрос на возбуждение шумом, скоростью и насилием, невзирая на их разрушительную способность.
С таким повышенным порогом физиологически опосреднованного переживания, который отличает медикализированное общество, крайне затруднительно заметить, что способность страдать может быть симптомом здоровья. Напоминания о том, что страдание это ответственная деятельность, почти что невыносимы для потребителей, которые не различают между удовольствием и зависимостью от выпуска промышленной продукции. Для них это одно и то же. Они приравнивают личное участие в столкновении с неизбежной болью к "мазохизму", и таким образом оправдывают свое пассивное существование. И одновременно с тем, что они отрицают приемлемость страдания как разновидности мазохизма, потребители анестезии склонны выискивать чувство реальности во все более сильных ощущениях. Они склонны искать смысл жизни и власть над другими выдерживая недиагностируемые боли и беспросветную тревожность: сумашедшую жизнь руководящих работников компаний, самонаказание бешенной погоней за успехом и сильное воздействие насилия и садизма в кино и на телевидении. В таком обществе призыв обратиться к возрожденному искусству страдания, которое включает умелое использование новых технических приемов, будет неизбежно и ошибочно принято за нездоровое стремление к боли: мракобесие, романтику, долоризм или садизм.
И наконец, лечение боли заменяет страдание на новый ужас - переживание искусственной безболезненности. Лифтон изучал людей, которые находились рядом с эпицентром ядерного взрыва в Хиросиме и описывал влияние массовой смерти на выживших.8 Он нашел, что люди, передвигаясь среди раненых и умирающих, просто перестали чувствовать. Они онемели, у них не было никакого эмоциального ответа на происходящее. Он думал, что такая эмоциальная закрытость через какое-то время слилась с депрессией, которая двадцать лет спустя после падения бомбы проявлялась как чувства вины и стыда за то, что люди пережили взрыв и не испытали никакой боли. Эти люди живут в бесконечном слолкновении со смертью, которая обошла их стороной. Они страдают от глубокого крушения веры в большую человеческую матрицу, которая поддреживает жизнь каждого человека. Анестезированное переживание этого события стало для них чем-то таким же чудовищным, как и смерти людей вокруг них, как боль, которая настолько черна и ошеломляюща, что ее невозможно выстрадать или встретиться с ней лицом к лицу.59
То, чтобы бомба сотворила с Хиросиме, может направить нас к пониманию суммарного эффекта на общество, которое медицина лишила боли. Боль теряет свой референтный характер, если ее притупить, и порождает бессмысленный, "безвопросный" остаточный ужас. Страдания, которые традиционные культуры научились пересносить, иногда выливались с невыносимые муки, мучительные проклятья и обезумевшее богохульство. Но эти страдания ограничивались самими собой. Пришедшее на замену достойному страданию новое переживание - искусственно затянувшееся, тупое и обезличенное существование. Все больше и больше обезболивание, истребление боли превращает людей в бесчувственных зрителей своего собственного разложения.
Конец.
Истребление боли. Иван Иллич. 1.
Истребление боли. Иван Иллич. 2.
Истребление боли. Иван Иллич. 3.
Кампания против боли как личного переживания, которое надо понять и выстрадать, началось только тогда, когда Декарт разделил тело и душу. Он создал образ тела в терминах геометрии, механики и часового дела; образ машины, которую может починить инженер. Тело превратилось в аппарат, которым владеет и управляет душа, но откуда-то издалека. Переживание живого организма, которое французы называют "la chair"(плоть), а немцы "der Leib" свелось к механизму, за которым может пристально наблюдать душа.51
Для Декарта боль стала сигналом, который возникает в теле для самозащиты своей механической целостности. Эти реакции на опасность передаются душе, которая распознает их как болезненные. Понятие боли свелось к тому, что боль стала рассматриваться как полезный инструмент, который учил душу, как избежать дальнейших телесных повреждений. Лейбниц суммировал новый взгляд, когда с одобрением процитировал фразу Региса, ученика Декарта:"Великий инженер всей вселенной создал человека насколько возможно идеальным, и для его сохранности творец не мог придумать ничего лучше, чем ощущение боли."52 Комментарий Лейбница в ответ на эту фразу показателен. Он сказал, что по существу, было бы даже лучше, если бы Бог прибег к положительному, а не отрицательному подкреплению, вызывая удовольствие каждый раз, когда человек отошел от огня, который мог его уничтожить. Однако, заключает Лейбниц, этот способ бы сработал только, если бы Бог творил чудеса, а так как Бог из принципа избегает этого, "боль - необходимое и гениальное изобретение для защиты человека." За два поколения с тех пор, когда Декарт взялся за научную антропологию, боль стала полезной. Из ощущения сурового бытия53 она превратилась в признак конкретной поломки.
К концу прошлого столетия боль стала регулятором функций организма, который подчиняется законам природы. Метафизические объяснения ей больше не нужны.54 Она перестала заслуживать таинственное уважение, теперь боль можно эмпирически изучать, чтобы избавиться от нее. В 1853 году, едва лишь век спустя после того, как боль стала всего лишь физиологической защитой, в г.Ла Кросс штата Висконсин на рынке появилось лекарство, которое прорекламировали как "киллер боли" (прим.переводчика. В английском языке разговорное название обезболивающего средства pain killer дословно переводится как средство для убийства боли. В русском языке такого оттенка нет у слов "обезболивающее" или "болеутоляющее".) .55 Появилось новое представление, которое было недовольно миром не потому, что он безотраден, грешен, непросвящен или находится под угрозой варваров, а потому, что мир полон страданий и боли.56 Прогресс цивилизации стал синонимичен уменьшению совокупности всех страданий. С тех пор политика стала деятельностью, которая не столько старается увеличить количество счастья, сколько уменьшить количество боли. Как результат - склонность рассматривать боль как пассивное происшествие, которое падает на головы беспомощных жертв, потому что медицинские корпорации не применяют набор своих инструментов во благо страдающих.
В таком контексте становится логичным спасаться бегством от боли, вместо того, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, даже если цена за это - отказ от яркой живости. Уже кажется разумным избавиться от боли, даже если цена за это - потеря независимости. Уже кажется просвященным отрицать правомерность всех нетехнических вопросов, которые поднимает боль, даже если это значит, что пациенты превращаются в животных питомцев.57 По мере того, как увеличилась специально вызванная нечувствительность к боли, в равной степени уменьшилась способность испытывать простые радости и удовольствия жизни. Нужны все более сильные стимулы, чтобы люди в анестезированном обществе почувствовали себя живыми. Наркотики, насилие и ужасы становятся теми се более мощными стимулами, которые все еще дают возможность ощутить самого себя. Повсеместная анестезия повышает спрос на возбуждение шумом, скоростью и насилием, невзирая на их разрушительную способность.
С таким повышенным порогом физиологически опосреднованного переживания, который отличает медикализированное общество, крайне затруднительно заметить, что способность страдать может быть симптомом здоровья. Напоминания о том, что страдание это ответственная деятельность, почти что невыносимы для потребителей, которые не различают между удовольствием и зависимостью от выпуска промышленной продукции. Для них это одно и то же. Они приравнивают личное участие в столкновении с неизбежной болью к "мазохизму", и таким образом оправдывают свое пассивное существование. И одновременно с тем, что они отрицают приемлемость страдания как разновидности мазохизма, потребители анестезии склонны выискивать чувство реальности во все более сильных ощущениях. Они склонны искать смысл жизни и власть над другими выдерживая недиагностируемые боли и беспросветную тревожность: сумашедшую жизнь руководящих работников компаний, самонаказание бешенной погоней за успехом и сильное воздействие насилия и садизма в кино и на телевидении. В таком обществе призыв обратиться к возрожденному искусству страдания, которое включает умелое использование новых технических приемов, будет неизбежно и ошибочно принято за нездоровое стремление к боли: мракобесие, романтику, долоризм или садизм.
И наконец, лечение боли заменяет страдание на новый ужас - переживание искусственной безболезненности. Лифтон изучал людей, которые находились рядом с эпицентром ядерного взрыва в Хиросиме и описывал влияние массовой смерти на выживших.8 Он нашел, что люди, передвигаясь среди раненых и умирающих, просто перестали чувствовать. Они онемели, у них не было никакого эмоциального ответа на происходящее. Он думал, что такая эмоциальная закрытость через какое-то время слилась с депрессией, которая двадцать лет спустя после падения бомбы проявлялась как чувства вины и стыда за то, что люди пережили взрыв и не испытали никакой боли. Эти люди живут в бесконечном слолкновении со смертью, которая обошла их стороной. Они страдают от глубокого крушения веры в большую человеческую матрицу, которая поддреживает жизнь каждого человека. Анестезированное переживание этого события стало для них чем-то таким же чудовищным, как и смерти людей вокруг них, как боль, которая настолько черна и ошеломляюща, что ее невозможно выстрадать или встретиться с ней лицом к лицу.59
То, чтобы бомба сотворила с Хиросиме, может направить нас к пониманию суммарного эффекта на общество, которое медицина лишила боли. Боль теряет свой референтный характер, если ее притупить, и порождает бессмысленный, "безвопросный" остаточный ужас. Страдания, которые традиционные культуры научились пересносить, иногда выливались с невыносимые муки, мучительные проклятья и обезумевшее богохульство. Но эти страдания ограничивались самими собой. Пришедшее на замену достойному страданию новое переживание - искусственно затянувшееся, тупое и обезличенное существование. Все больше и больше обезболивание, истребление боли превращает людей в бесчувственных зрителей своего собственного разложения.
Конец.