«La domo de l’ poeto» // «Дом поэта»

[mevamevo]

    eo:
Hodiaŭ la tuta esperantistaro festas la 158-an datrevenon de la naskiĝo de la Majstro. Kiel oni scias, la tago estas konsiderata ankaŭ kiel la tago de E-libro. Bedaŭrinde, mi ne havas la eblon donaci iun ajn E-libron al miaj konatoj, sed mi kun plezuro publikigos mian tradukon de la versaĵo «La domo de l’ poeto» (verkita de Maksimiliano Voloŝino), aperintan en BA-29. La tradukon antaŭis mia enkonduko pri Voloŝino, post la traduko estis prezentitaj ankaŭ sufiĉe multaj komentoj pri la versaĵo. Vi povas konatiĝi kun la antaŭparolo kaj traduko sube, dum supre mi prezentos du fotojn de mia ĝisnuna magnum opus en Eo, kia ĝi aperas sur la paĝoj de BA.

ru:
Сегодня всё эсперанто-сообщество отмечает 158-ю годовщину со дня рождения Лазаря Заменгофа, инициатора эсперанто. В эсперанто-среде этот день отмечается также как день книги на эсперанто (принято если не дарить какую-либо книгу на эсперанто, то хотя бы перечитывать уже имеющиеся :)). У меня, к сожалению, нет возможности подарить кому-либо из знакомых книгу на эсперанто, но зато я с удовольствием опубликую свой перевод стихотворения Максимилиана Волошина «Дом поэта» (перевод был опубликован в BA-29). Собственно переводу предшествовало моё вступление о Волошине, а после перевода было представлено достаточно много комментариев о стихотворении. С предисловием и переводом можно ознакомиться ниже, над катом же я представлю две фотографии моего донынешнего эсперантского magnum opus на страницах «Beletra Almanako».



La ĉemara domo kiel faceto de la rusaj historio kaj kulturo

Maksimiliano Voloŝino (ruse Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин) naskiĝis la 16-an de majo (laŭ la Julia kalendaro) 1877 en Kievo en miksita ukrain-germandevena familio. La infanecon li pasigis en Taganrogo kaj Sebastopolo, poste li eniris la Unuan Moskvan gimnazion, sed finis la mezan edukon jam en Teodozio (sud-orienta Krimeo). El la Moskva universitato li estis eksigita pro partopreno en studentaj manifestacioj, post kio li ekokupiĝis pri meminstruo. Antaŭ la Oktobra Revolucio li pasigis multajn jarojn en Eŭropo studante en Sorbono, vizitante multajn bibliotekojn kaj renkontiĝante kun multaj verkistoj, pentristoj kaj filozofoj. Samtempe li akiris bonan reputacion en la rusa kultura medio kiel art-kritikisto, poeto, tradukisto kaj akvarelisto. Post la Oktobra Revolucio Voloŝino definitive ekloĝis en Koktebelo (negranda loĝloko apud Teodozio). Li mortis la 11-an de aŭgusto 1932 kaj estis enterigita sur la monteto Kuĉuk-Jeniŝar, troviĝanta ĉe la Koktebela golfo.Дом у моря как одна из граней русской истории и культуры

Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин родился 16-го мая (по старому стилю) 1877-го года в Киеве в смешанной украино-немецкой семье. Детство он провёл в Таганроге и Севастополе, затем поступил в Первую московскую гимназию, но окончил среднее образование уже в Феодосии (юго-восточный Крым). Из Московского университета он был исключён за участие в студенческих манифестациях, после чего занялся самообразованием. До Октябрьской революции он провёл много лет в Европе, обучаясь в Сорбонне, посещая множество библиотек и встречаясь со многими писателями, художниками и философами. В то же время он приобрёл хорошую репутацию в русской культурной среде как художественный критик, поэт, переводчик и акварелист. После Октябрьской революции Волошин окончательно осел в Коктебеле (небольшой посёлок под Феодосией). Он скончался 11 августа 1932 года и был похоронен на холме Кучук-Енышар, находящемся у Коктебельского залива.Voloŝino restis en la rusa kulturo unuavice kiel poeto, unu el la ĉefaj figuroj de la rusa simbolismo, duavice kiel kulturologo, pentristo kaj tradukisto. Atentindas liaj originala mondrigardo kaj grandega erudicio, kiuj ebligis al li mirinde kombini plej diversajn konceptojn kaj alirojn dum la kreado. Jam dum la vivo oni estime nomis lin «koktebela saĝulo»; liaj sperto kaj malfermiteco ludis gravegan rolon por la rusa kulturo, kaj lia kontribuo al ĝi estas daŭre pristudata kaj komentata el plej diversaj vidpunktoj (ĉar ankaŭ certa enigmeco kaj mistifikemo ne mankis al la artisto). Fine, Voloŝinon karakterizis ankaŭ mirinda anim-firmeco: eĉ dum la teruraj eventoj, kiuj trafis Krimeon dum la Rusia Interna milito kaj tuj post ĝi, li sukcesis resti Homo, perfidinta nek la proksimulojn nek sin mem.Волошин остался в русской культуре в первую очередь как поэт, одна из главных фигур русского символизма; во вторую очередь - как культуролог, художник и переводчик. Заслуживают внимания его оригинальное мировоззрение и громадная эрудиция, позволявшие ему удивительным образом сочетать в своём творчестве самые разные концепции и подходы. Уже при жизни его уважительно называли «коктебельским мудрецом»; его опыт и открытость сыграли чрезвычайно важную роль для русской культуры, а его вклад в неё продолжает изучаться и комментироваться с самых разных точек зрения (поскольку ему были свойственны и определённая загадочность, и любовь к мистификациям). Наконец, Волошина характеризовала ещё и удивительная сила духа: даже во время ужасных событий, накрывших Крым во время Гражданской войны и сразу после неё, он сумел остаться Человеком, не предавшим ни близких, ни самого себя.La prezentata versaĵo (laŭ nia scio temas pri ĝia unua traduko al Esperanto) estas unu el la plej famaj voloŝinaj kreaĵoj, ofte rigardata kiel lia «program-deklara» verko. Ĝi estis verkita fine de la jaro 1926, kvin jarojn kaj duonon antaŭ la morto de la poeto, kiam lia aktiveco jam estis iom post iom velkanta. Eblas do rigardi ĝin kiel testamenton de Voloŝino kaj kiel resumon de ĉiuj liaj kulturaj kaj filozofiaj serĉoj.Представленное стихотворение (насколько нам известно, речь идёт о его первом переводе на эсперанто) является одним из самых известных произведений Волошина, часто рассматриваемым как «программное». Оно было написано в конце 1926-го года, за пять с половиной лет до смерти поэта, когда его активность уже мало-помалу угасала. Таким образом, можно рассматривать его как завещание Волошина и как краткое изложение всех его культурных и философских поисков.
La domo de l’ poeto
Maksimilano Voloŝino
Esperantigis P. Moĵajevo

La pordo malŝlositas. Venu, hom’.
Al ĉiu voj’ apertas mia dom’.
En mia friska ĉelo blank-stukita
Suspiras vent’ kaj vivas la muĝad’
De l’ ond’ saltanta al la bord’ ermita,
Absint-odoro, ĉirpo de cikad’.

Kaj transfenestre la fandita maro
Brulegas broke en lazura klaro.
Dezertigitas ĉiu holm-dekliv’
De l’ suna pik’. Arĝent’ artemizia
Sur la ardeza grundo erozia
Eltufas kiel spur’ de l’ olda viv’.
La ter’ de tomboj, preĝoj, meditantoj
Al mi kreskigis - malgraŭ la avar’ -
Iom da akacioj, ailantoj,
Kaj tamarikoj. Trans la foliar’
Ŝirita de la ŝtormaj katastrofoj -
La dente elĉizita roka petr’
La golfon fermis per l’ alkaja metr’,
Per la nesimetrie striktaj strofoj.
Jen - junt’ inter Kaŭkazo kaj Balkan’.
Kaj al la bord’ de povra ĉi lontan’
Patos’ lirika estas donacita
De l’ praaj tagoj, kiam la vulkan’
Ĵetadis fajron el la fend’ ekscita
Kaj sputis fume l’ flokon post la flok’.
Rigardu: trans la reliefa rok’,
Kiu bildigas vizaĝegon ian
(La nazon, frunton, vangojn - ĉion mian),
Simile al falinta katedral’
Plu elstaranta per l’ obstinaj dentoj,
Kvazaŭ bazalta fajro al la alt’
Pelata de fabele fortaj ventoj -
El fora griza brumo super mar’
Ekstaras mur’... Ve! L’ mit’ pri Karadago
Nek koncepteblas por la hom-imago,
Nek bildigeblas arte per farbar’.
Mi vidis multon indan je admiro,
Omaĝis multon verse kaj sur tol’ -
Sed mia brust’ malvastas por ĉi spiro,
Kaj stretas la laring’ por ĉi parol’.
Ŝtopitas jam la bru-brulintaj faŭkoj,
Silento regas en la frida fund’.
Sed la pasiaj kramfoj, krioj, raŭkoj
Eterne propras al ĉi tiu grund’.
Kaj sin rivelas tiu ŝarĝ’ pasia
En gent-batal’ kaj ŝanĝ’ generacia.
Plu sonĝas mia bordo pri la knar’
Kaj plaŭdo de l’ aĥaja triremar’,
Plu l’ pereintojn vokas Odiseo,
Kaj prema cimeria nokt-nebul’
Forkovris ĉion de la hom-okul’
Nigrante per forgeso de l’ paseo.
La fundoj de plej eta akvo-fend’
Je ŝtonoj plenas kaj je pot-pecetoj,
Je tomboj, cindroj, polvoj kaj skeletoj.
Miksitas en la sama sediment’
Kaj kruda argilaĵo neolita,
Kaj minca ŝelo de mileta vaz’,
Kaj vertebrar’ de iu fremda ras’,
Malaperinta jam kaj forgesita.
Sarmata glav’ kaj ŝtona sarkofag’,
Blazon’ Olbia, bronza skita sag’,
Tatara plumbopec’ dekoracia
Troveblas apud bido venecia.
Kaj en malnova mur’ post eta skrap’
Al vi aperos la senmova belo:
Bizare ornamita turka slab’
Kaj peco de bizanca kapitelo.
Troveblas ĉio ajn ĉi-tere por
L’ atent’ arĥeologa, numismata:
Ŝildet’ romia, kaj helena or’,
Kaj eĉ buton’ de rusa hom’ soldata!..
Ĉi tiu kunpremaĵ’ de mar’ kaj ter’
Eterne estis por kultur’ fekunda,
La vivo-bunto estis plej abunda
Ĝis ni - Rusi’ - alvenis kun fier’.
L’ ven’ Katerina kaŭzis la fortreton
De l’ inta muzulmana paradiz’.
Ni prenis ege altaprezan predon,
Sed de l’ prospera lando restis griz’.
Malplenas orfe iam riĉaj domoj,
Ĝardenoj falis pro l’ hakila fort’.
Sekiĝis fontoj. Iris for la homoj.
Senfiŝas mar’. Fontanojn trafis mort’.
Sed malgraŭ la plej mornaj spertoj, sentoj
Ne ĉesis de l’ Homera land’ influ’,
Kaj plej patose nudas ĉiam plu
Ties muskoloj, spinoj, ligamentoj.
La ombroj de l’ kunuloj de Ulis’
Denove dronis en sang-vina mis’
Dum l’ jaroj nelgaj, draste tragediaj.
Malsat’, disopinioj kaj milit’
L’ Hororojn praajn faris incendiaj
Per l’ uz’ de fajro en la bapta rit’.
Dum tiuj tagoj mia dom’ kaduka
Forkovre templis en la vivo-vant’
Kaj sin malŝlosis nur al la fuĝant’
Savanta sin de maŝ’ aŭ paf’ alnuka.
Kaj ruĝa estr’, kaj blanka oficir’
(Ĉiu - de sia propra kred’ martir’)
La domon de l’ poeto sen afekto
Alstrebis por konsil’, azil’, protekto.
Mi faris ja plejĉion por l’ evit’
De l’ interfrataj buĉo kaj milit’,
Kaj foje en la sanga list’ agenda
Mi eĉ min mem renkontis kondamnenda.
Sed en la tempo de l’ ĉirkaŭa hid’
Fortun’ al mia domo plej fidelis:
Ne tuŝis ĝin forbrulo nek perfid’,
Neniu ĝin forprenis nek priŝtelis.
La bruo foras. Ĉesis la tempest’.
Kaj mia domo estas la atest’
De l’ sort’, ke post angoro kaj sufero
Mi estas adoptita de ĉi tero.
Simile al preĝej’ - al orient’
Rigardas mia metiej’ modesta,
Kaj daŭre fluas brua hom-torent’
Tra ĝian pordon, bunta, diversvesta.

Eniru, gast’, ne sentu vin monaĥ’,
Senigu vin je l’ pensoŝim’ alvene...
Salutos vin rigore kaj serene
L’ vizaĝo granda de carin’ Tajaĥ’.
La dom’ plej simplas. Kaj la tempoj tristas.
Sed libroj multas plej ĉe ĉiu mur’,
Ilia vort’ al mi dum nokto-kur’
Poetas, teologas, sciencistas.
Ĉi tie ĉi orgene laŭta voĉ’,
Parol’ diskreta, flustro plej retena
Dampitos nek de l’ vintra vent-diboĉ’,
Nek de l’ murmur’ de morna Pont’ Eŭksena.
Sed mia voĉ’ jam velkis en kviet’...
Ne gravas! Pli valoras por poet’
Citati kaŝe, indi je parkero,
Dum l’ viv’ ne libro esti, sed kajero.
Kaj vi, kaj mi dank’ al la sorta grac’
«Vizitis l’ mondon en minut’ fatala»
Por tiri pli da tristo kaj sagac’
El stat’ duonekzila, duonfala.
Riproĉ’ mi estas muta por Rusi’,
Kaj mem destinis min por la misi’
Ermite vivi en ĉi korp-prizono
Por dum disfal’ kaj mis’ de ĉiu spec’
Elfandi la spiriton en solec’
Kaj veni per sufer’ al l’ granda kono.
De mia tero jenas la instru’:
Neniu regn’ eskapos de l’ detru’ -
Greki’, Ĝenov’, Eŭropo kaj Rusio...
Tumult’, milit’, mutila mispasio
Ja ĉesos... Kaj la nova viv-aranĝ’
La novajn morojn leĝaj laŭtproklamos...
Dum hom’ kaj tempo cedas al la ŝanĝ’,
La ter’ kaj la ĉiel’ - eterne samos!
Do vivu nur per la kuranta tag’.
Preĝadu nur pri l’ horizonta svag’.
Plej simplu vente, mare plej potencu
Kaj plenu je memoro kiel ter’.
Admiru foran velon kun sincer’
Kaj al la ondo-kanto plej kunsencu.
La vivo-bril’ de ĉiu temp’ kaj ras’
En vi ja vivas. Ĉiam. Nun. Sen pas’.Дом поэта
Максимилиан Волошин

Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных извёсткой,
Вздыхает ветр, живёт глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жёсткий треск цикад.

А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем. Серебро полыни
На шиферных окалинах пустыни
Торчит вихром косматой седины.
Земля могил, молитв и медитаций -
Она у дома вырастила мне
Скупой посев айлантов и акаций
В ограде тамарисков. В глубине
За их листвой, разодранной ветрами,
Скалистых гор зубчатый окоём
Замкнул залив Алкеевым стихом,
Асимметрично-строгими строфами.
Здесь стык хребтов Кавказа и Балкан,
И побережьям этих скудных стран
Великий пафос лирики завещан
С первоначальных дней, когда вулкан
Метал огонь из недр глубинных трещин
И дымный факел в небе потрясал.
Вон там - за профилем прибрежных скал,
Запечатлевшим некое подобье
(Мой лоб, мой нос, ощёчье и подлобье),
Как рухнувший готический собор,
Торчащий непокорными зубцами,
Как сказочный базальтовый костёр,
Широко вздувший каменное пламя,
Из сизой мглы, над морем вдалеке
Встаёт стена… Но сказ о Карадаге
Не выцветить ни кистью на бумаге,
Не высловить на скудном языке.
Я много видел. Дивам мирозданья
Картинами и словом отдал дань…
Но грудь узка для этого дыханья,
Для этих слов тесна моя гортань.
Заклёпаны клокочущие пасти.
В остывших недрах мрак и тишина.
Но спазмами и судорогой страсти
Здесь вся земля от века сведена.
И та же страсть, и тот же мрачный гений
В борьбе племён и в смене поколений.
Доселе грезят берега мои
Смолёные ахейские ладьи,
И мёртвых кличет голос Одиссея,
И киммерийская глухая мгла
На всех путях и долах залегла,
Провалами беспамятства чернея.
Наносы рек на сажень глубины
Насыщены камнями, черепками,
Могильниками, пеплом, костяками.
В одно русло дождями сметены
И грубые обжиги неолита,
И скорлупа милетских тонких ваз,
И позвонки каких-то пришлых рас,
Чей облик стёрт, а имя позабыто.
Сарматский меч и скифская стрела,
Ольвийский герб, слезница из стекла,
Татарский глёт зеленовато-бусый
Соседствуют с венецианской бусой.
А в кладке стен кордонного поста
Среди булыжников оцепенели
Узорная турецкая плита
И угол византийской капители.
Каких последов в этой почве нет
Для археолога и нумизмата
От римских блях и эллинских монет
До пуговицы русского солдата!..
Здесь, в этих складках моря и земли,
Людских культур не просыхала плесень -
Простор столетий был для жизни тесен,
Покамест мы - Россия - не пришли.
За полтораста лет, с Екатерины,
Мы вытоптали мусульманский рай,
Свели леса, размыкали руины,
Расхитили и разорили край.
Осиротелые зияют сакли,
По скатам выкорчеваны сады.
Народ ушёл. Источники иссякли.
Нет в море рыб. В фонтанах нет воды.
Но скорбный лик оцепенелой маски
Идёт к холмам Гомеровой страны,
И патетически обнажены
Её хребты и мускулы и связки.
Но тени тех, кого здесь звал Улисс,
Опять вином и кровью напились
В недавние трагические годы.
Усобица, и голод, и война,
Крестя мечом и пламенем народы,
Весь древний Ужас подняли со дна.
В те дни мой дом, слепой и запустелый,
Хранил права убежища, как храм,
И растворялся только беглецам,
Скрывавшимся от петли и расстрела.
И красный вождь, и белый офицер, -
Фанатики непримиримых вер -
Искали здесь, под кровлею поэта,
Убежища, защиты и совета.
Я ж делал всё, чтоб братьям помешать
Себя губить, друг друга истреблять,
И сам читал в одном столбце с другими
В кровавых списках собственное имя.
Но в эти дни доносов и тревог
Счастливый жребий дом мой не оставил.
Ни власть не отняла, ни враг не сжёг,
Не предал друг, грабитель не ограбил.
Утихла буря. Догорел пожар.
Я принял жизнь и этот дом как дар
Нечаянный, - мне вверенный судьбою,
Как знак, что я усыновлён землёю.
Всей грудью к морю, прямо на восток,
Обращена, как церковь, мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь её течёт, не иссякая.

Войди, мой гость, стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога…
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.
Мой кров убог. И времена - суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.
И здесь их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шёпот
Не заглушит ни зимний ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.
Мои ж уста давно замкнуты… Пусть!
Почётней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.
И ты, и я - мы все имели честь
«Мир посетить в минуты роковые»
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России.
Я в эти дни - немой её укор.
И сам избрал пустынный сей затвор
Землёю добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, паденья и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.
Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё - Европа и Россия,
Гражданских смут горючая стихия
Развеется… Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи…
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля - извечно те же.
Поэтому живи текущим днём.
Благослови свой синий окоём.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

Bonan Z-tagon! Счастливого Дня Заменгофа! :)

Mi ankoraŭfoje esprimas grandan dankon al alauxdo kaj vmel (same kiel al multaj VĴ-komentantoj), kiuj faris multajn trafajn sugestojn pri la traduko! Ещё раз выражаю свою благодарность alauxdo и vmel (а также многим ЖЖ-комментаторам), сделавшим множество ценных замечаний по поводу перевода!

ДОБАВЛЕНИЕ: Мои комментарии к стихотворению можно почитать тут.
ALDONO: Miajn komentojn pri la versaĵo oni povas legi ĉi tie.