Барак для “свободных”
Предыдущий отрывок
Начало всей саги
А с Людой Смирновой мы подружились на почве проблем со здоровьем. У меня-то они возникать начали от питания неправильного: со школьных обедов сбегала, жила “всухомятку”, то есть, в основном, пряниками и карамелью, что бабушка приносила с церковного кануна (специального столика в храме, куда прихожане складывали поминальные гостинцы) - бабушка называла его “панихидником”, и в ее вместительной сумке никогда не случалось недостатка от тех подношений: весь церковный хор греб с “панихидника” кучами, а она хуже всех что ли… Ожидаемые гостинцы поставлялись нам с Верой в щедрых количествах, но притом не всегда “первой свежести” - впрочем я-то что в свою пионерскую бытность (то есть даже еще в октябрятскую) слишком мало что в “свежестях” понимала - в результате: сперва зубной кариес, затем острый гастрит, перешедший в хронический. Только эти болезни все равно, что “цветочки”, по сравнению с ужасными “ягодками” бедной Люды Смирновой.
Барак, где Люда жила с родителями, старенькой бабушкой и братом Сашкой (года на два ее старше), вовсе не был наследием трудовых лагерей сталинской эпохи (как можно было бы предположить). Тех, ИНЫХ бараков в черте города Йо, кажется, не было (впрочем, может быть, я ошибаюсь). Эти строились изначально, как жилые э… (нет, домами жилыми их называть не хочу) приспособления - не для каких-нибудь заключенных, а для свободных (хоть мне это слово в кавычки взять хочется). Для тех граждан, то есть, которые в поисках заработка, переселялись из деревень в город, устраивались на оборонное производство, что в послевоенные времена преобразовалось в секретное, обзаводились семьями. Где и как селились свободные несемейные, я просто ума не приложу. Бараки строились из простых досок и ДВП (не из кирпичей или бревен) - тот, где жила семья Люды в период моих катаний к ним в гости на своем красном велике, даже не был оштукатурен снаружи - это “усовершенствование” появилось годами позже, но сами бараки еще долго-долго снести не могли, и в них продолжали жить люди.
Каждый барак разделялся на шесть или восемь квартир. В каждой “квартире” лишь одна комната и, типа, кухня, служившая одновременно прихожей. Чем отапливались те помещения - не помню. Вполне возможно, дровами в печках (потому в их дворах и складировали бревна - см. ниже), хотя для дощатых построек это было пожароопасно. Еду готовили на керосинках (есть тут еще кто-нибудь, кто эти приспособления помнит?) или на маленьких электроплитках (не путать с нынешними электроплитами).
Удобства, естественно, “на дворе”. Перегороженные для “М” и “Ж”, рассчитанные на несколько барачных “квартир” заграждения из тех же досок. В холод зимний, осенний и даже летний порой в “удобствах“, а так же в “квартирах” дуло из каждой щели. Под полами крысы жили коммунами - но, в отличие от людей, они могли выжить в любых условиях. Даже если бараки обогревались печками, это плохо спасало здоровье людей, когда за окном минус тридцать или минус сорок…
Моя одноклассница Люда Смирнова, наверное, и родилась уже с воспалением легких. И как она дотянула в своей хрупенькой оболочке до девяти лет (а может и больше, но я уже вряд ли узнаю о ней что-нибудь), ведомо одному богу какому-то (лично я ни в какого не верю). Возможно, спасало ее только то, что каждую зиму (практически все зимние месяцы) она лежала в больнице. Где-то с середины-конца каждого октября Люда начинала пропускать занятия в школе, и я на дом ей “носила уроки”. Порой мы ее навещали вместе с учительницей - помню эмоции жалости и отчаяния на том лице, когда мы входили в Людину кухню-прихожую. Отчаяние, жалость, должно быть, боролись в Римме Нурхаметовне с порывом куда-то бежать, что-то предпринимать, что-то делать, но что?.. Что, что делать-то?.. Как?.. Где искать, какой помощи для этой девочки, для всей этой семьи, ютящейся на холодных двадцати метрах квадратных? Так что порыв у нее, скорее всего, был просто сбежать поскорее, чтобы не видеть того, что глазам представало. Я же по юности лет и не задумывалась о тех условиях, в которых жила моя одноклассница: мало, чьи интерьеры в той части города в те времена выглядели менее убого, а чудовищность быта семьи Людиной я оцениваю лишь ретроспективно. Полагала тогда я, что Люда Смирнова была просто слаба здоровьем. Намного слабее меня.
Подпитанная больничными харчами и согретая теплотой палат, Люда Смирнова возвращалась в класс ближе к весне. В учебе она отставала, конечно, но не сказать, чтобы очень: хоть на тройки - девчонка старалась.
Весна оживляла даже барачную жизнь. Длинными тёплыми вечерами семьи “свободных” высыпали в их большой грязный двор, мужчины козла забивали, женщины кучковались, щелкали семечки, обсуждали подробности жизни соседей, дети гоняли на самодельных самокатах, играли то в прятки, то в “вышибалы” с мячом, девчонки чертили “классики” мелом на узких выщербленных тротуарах, мальчишки тот мел отбирали, чтобы играть в “казаки-разбойники” - и вместе все увлекались игрой, гоняя по близлежащим улицам частного сектора.
Не раз вовлекалась и я в их веселые игры, но так как спортсменкой была никудышной (“велоспорт” мой не в счет), то самой любимой игрой в их дворе у меня был “звездолет”. Ту игру я сама, собственно, выдумала, и участвовать в ней можно было одной, но лишь в том барачном дворе, потому что в других не имелось такой здоровской груды бревен. Заключалась моя игра в том, чтобы, взбираясь поверх груды той, представлять что она звездолет. Да с “кабиной”! (То есть с небольшим углублением сверху.) В “кабине” имелись: “штурвал” (то есть ржавый обруч от кадки для засола капусты), “рычаги управления” (палки, рогатки) и - вишенкой на торте - “кресло пилота” (сиденье от детской коляски, кажется, обтянутое сероватым расцарапанным дерматином). Стоило сесть в это “кресло пилота” - и “звездолет” улетал на годы, на несколько световых жизней вперед. Ну и я вместе с ним - на часы. В каких мирах, на каких планетах мне удалось полетать той весной, когда завершалась последняя четверть начальной школы, я почему-то не помню. Но между моим “звездолетом” и музыкалкой, которую я посещала почти каждый день, уже слишком мало времени оставалось на то, чтобы добросовестно учить уроки.
Мать моя, наблюдая за мной “издалека”, то есть из своих “хором” в новом Девятом микрорайоне, и потому вину свою ощущая за то, что меня вроде как временно бросила на произвол судьбы, осознавала уже, что ее мечта лицезреть дочь отличницей вряд ли когда-нибудь воплотится. Опасалась она лишь вероятности троек за четверть, с которыми меня в новую школу не переведут.
***
Читать дальше
Здесь прервусь, Сергофан (и все остальные, кому эти записи интересны, простите…) Когда вновь свои мемуары продолжу - не знаю пока.
Начало всей саги
А с Людой Смирновой мы подружились на почве проблем со здоровьем. У меня-то они возникать начали от питания неправильного: со школьных обедов сбегала, жила “всухомятку”, то есть, в основном, пряниками и карамелью, что бабушка приносила с церковного кануна (специального столика в храме, куда прихожане складывали поминальные гостинцы) - бабушка называла его “панихидником”, и в ее вместительной сумке никогда не случалось недостатка от тех подношений: весь церковный хор греб с “панихидника” кучами, а она хуже всех что ли… Ожидаемые гостинцы поставлялись нам с Верой в щедрых количествах, но притом не всегда “первой свежести” - впрочем я-то что в свою пионерскую бытность (то есть даже еще в октябрятскую) слишком мало что в “свежестях” понимала - в результате: сперва зубной кариес, затем острый гастрит, перешедший в хронический. Только эти болезни все равно, что “цветочки”, по сравнению с ужасными “ягодками” бедной Люды Смирновой.
Барак, где Люда жила с родителями, старенькой бабушкой и братом Сашкой (года на два ее старше), вовсе не был наследием трудовых лагерей сталинской эпохи (как можно было бы предположить). Тех, ИНЫХ бараков в черте города Йо, кажется, не было (впрочем, может быть, я ошибаюсь). Эти строились изначально, как жилые э… (нет, домами жилыми их называть не хочу) приспособления - не для каких-нибудь заключенных, а для свободных (хоть мне это слово в кавычки взять хочется). Для тех граждан, то есть, которые в поисках заработка, переселялись из деревень в город, устраивались на оборонное производство, что в послевоенные времена преобразовалось в секретное, обзаводились семьями. Где и как селились свободные несемейные, я просто ума не приложу. Бараки строились из простых досок и ДВП (не из кирпичей или бревен) - тот, где жила семья Люды в период моих катаний к ним в гости на своем красном велике, даже не был оштукатурен снаружи - это “усовершенствование” появилось годами позже, но сами бараки еще долго-долго снести не могли, и в них продолжали жить люди.
Каждый барак разделялся на шесть или восемь квартир. В каждой “квартире” лишь одна комната и, типа, кухня, служившая одновременно прихожей. Чем отапливались те помещения - не помню. Вполне возможно, дровами в печках (потому в их дворах и складировали бревна - см. ниже), хотя для дощатых построек это было пожароопасно. Еду готовили на керосинках (есть тут еще кто-нибудь, кто эти приспособления помнит?) или на маленьких электроплитках (не путать с нынешними электроплитами).
Удобства, естественно, “на дворе”. Перегороженные для “М” и “Ж”, рассчитанные на несколько барачных “квартир” заграждения из тех же досок. В холод зимний, осенний и даже летний порой в “удобствах“, а так же в “квартирах” дуло из каждой щели. Под полами крысы жили коммунами - но, в отличие от людей, они могли выжить в любых условиях. Даже если бараки обогревались печками, это плохо спасало здоровье людей, когда за окном минус тридцать или минус сорок…
Моя одноклассница Люда Смирнова, наверное, и родилась уже с воспалением легких. И как она дотянула в своей хрупенькой оболочке до девяти лет (а может и больше, но я уже вряд ли узнаю о ней что-нибудь), ведомо одному богу какому-то (лично я ни в какого не верю). Возможно, спасало ее только то, что каждую зиму (практически все зимние месяцы) она лежала в больнице. Где-то с середины-конца каждого октября Люда начинала пропускать занятия в школе, и я на дом ей “носила уроки”. Порой мы ее навещали вместе с учительницей - помню эмоции жалости и отчаяния на том лице, когда мы входили в Людину кухню-прихожую. Отчаяние, жалость, должно быть, боролись в Римме Нурхаметовне с порывом куда-то бежать, что-то предпринимать, что-то делать, но что?.. Что, что делать-то?.. Как?.. Где искать, какой помощи для этой девочки, для всей этой семьи, ютящейся на холодных двадцати метрах квадратных? Так что порыв у нее, скорее всего, был просто сбежать поскорее, чтобы не видеть того, что глазам представало. Я же по юности лет и не задумывалась о тех условиях, в которых жила моя одноклассница: мало, чьи интерьеры в той части города в те времена выглядели менее убого, а чудовищность быта семьи Людиной я оцениваю лишь ретроспективно. Полагала тогда я, что Люда Смирнова была просто слаба здоровьем. Намного слабее меня.
Подпитанная больничными харчами и согретая теплотой палат, Люда Смирнова возвращалась в класс ближе к весне. В учебе она отставала, конечно, но не сказать, чтобы очень: хоть на тройки - девчонка старалась.
Весна оживляла даже барачную жизнь. Длинными тёплыми вечерами семьи “свободных” высыпали в их большой грязный двор, мужчины козла забивали, женщины кучковались, щелкали семечки, обсуждали подробности жизни соседей, дети гоняли на самодельных самокатах, играли то в прятки, то в “вышибалы” с мячом, девчонки чертили “классики” мелом на узких выщербленных тротуарах, мальчишки тот мел отбирали, чтобы играть в “казаки-разбойники” - и вместе все увлекались игрой, гоняя по близлежащим улицам частного сектора.
Не раз вовлекалась и я в их веселые игры, но так как спортсменкой была никудышной (“велоспорт” мой не в счет), то самой любимой игрой в их дворе у меня был “звездолет”. Ту игру я сама, собственно, выдумала, и участвовать в ней можно было одной, но лишь в том барачном дворе, потому что в других не имелось такой здоровской груды бревен. Заключалась моя игра в том, чтобы, взбираясь поверх груды той, представлять что она звездолет. Да с “кабиной”! (То есть с небольшим углублением сверху.) В “кабине” имелись: “штурвал” (то есть ржавый обруч от кадки для засола капусты), “рычаги управления” (палки, рогатки) и - вишенкой на торте - “кресло пилота” (сиденье от детской коляски, кажется, обтянутое сероватым расцарапанным дерматином). Стоило сесть в это “кресло пилота” - и “звездолет” улетал на годы, на несколько световых жизней вперед. Ну и я вместе с ним - на часы. В каких мирах, на каких планетах мне удалось полетать той весной, когда завершалась последняя четверть начальной школы, я почему-то не помню. Но между моим “звездолетом” и музыкалкой, которую я посещала почти каждый день, уже слишком мало времени оставалось на то, чтобы добросовестно учить уроки.
Мать моя, наблюдая за мной “издалека”, то есть из своих “хором” в новом Девятом микрорайоне, и потому вину свою ощущая за то, что меня вроде как временно бросила на произвол судьбы, осознавала уже, что ее мечта лицезреть дочь отличницей вряд ли когда-нибудь воплотится. Опасалась она лишь вероятности троек за четверть, с которыми меня в новую школу не переведут.
***
Читать дальше
Здесь прервусь, Сергофан (и все остальные, кому эти записи интересны, простите…) Когда вновь свои мемуары продолжу - не знаю пока.