Перечитывая Гёте.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
А.С.Пушкин.
Очень может быть опять изобретаю велосипед. И умные люди до меня как-то уже полновесно и подробно рассмотрели и осветили творчество Гёте с разных сторон. Но никто же не мешает по случаю и мне нести свою околесицу. И вот в чём по сегодняшнему моему разумению она заключается.
В «Фаусте» вполне очевидно и по самому даже началу, по прологу просматривается связь с «Книгой Иова» из Библии. Некое верховное позволение представителю дьявольщины на испытание перспективности в человеке. Есть ли человеческое в человеке. Есть ли потенциал роста человека над собой. Может ли он расширять свои горизонты. Скрыт ли в человеке росток, и способен ли этот росток к прозябанию, бишь к прорастанию, да тем паче к регулярному прорастанию, да с развитием. И в данном случае уже изначально отчаявшегося во всём Фауста Мефистофель по ходу дела втравливает во всякие низости, впрочем обычные для обычных людей. «По всем деревням эдак-то». Но Гёте вероятно в человека верит, и в финале выводит Фауста на широкую и чистую воду.
Лишь тот, кем бой за жизнь изведан,
Жизнь и свободу заслужил.
Так именно, вседневно, ежегодно,
Трудясь, борясь, опасностью шутя,
Пускай живут муж, старец и дитя.
Народ свободный на земле свободной..
«Воплощены следы моих борений,\И не сотрутся никогда они».
В общем после всего прожитого, пережитого и испытанного человек всё ж таки остаётся человеком. Как-то пытается надеяться на что-то всеобщее, лучшее, большее, осмысленное. Не предать известных ему идеалов, не переметнуться, не пасть, не перепачкаться вдрызг. В общем не махнуть на чёрную сторону силы. Так же как Иов остался верен своему Богу, за что и удостоился личной аудиенции и похвалы cамого этого Господа. Попутно одной своей праведной жизнью и страданием за свою же праведность оправдав право на жизнь всего многообразия остальных не вполне героических и нестойких личностей.
Это что касается Гёте и его «Фауста». Но вот что не совсем очевидно, то что видимо и есть вновь мною изобретённый велосипед. Так это связь, которую я усмотрел между его же романом «Страдания юного Вертера» и «Книгой Экклезиаста» из той же самой Библии.
Какие такие аналогии нашёл я здесь. Вот Экклезиаст и его «суета сует». Это попробовал, то попробовал. Но всё «круги своя». Бег по кругу. Более того «что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было».
Так вот и в романе Гёте именно жизнь задаёт свои рамки. То самое «внезапно смертен». Изначальные «неудобные доспехи жизни», в которых идёшь по жизни. Вот ведь главный герой Вертер, парень со способностями, с достаточной долей рациональности и эмоциональности. Но встроенность в канву текущей жизни не получилась. Не повезло в любви, попробовался в государственной работе. Тоже не получилось, не вписался в действующую модель текущей реальности. Вернулся к месту несостоявшейся любви. Сделал ещё одну попытку втиснуться третьим. Но Гёте разумно этого не позволил. В результате Вертер, как человек остро чувствующий даденный потенциал, но при этом ударившийся о нестыковки и невстроенность, конечно же сводит счёты с жизнью.
Есть тут и пробования екклезиастовские, которые также пшиком кончаются. Вначале Вертер умиляется картинами жизни. Наблюдает за ребёнком, держащим ещё меньшего ребёнка на руках. Плюс прочий трогательный антураж. Делает набросок. Он ведь ещё и живописец. Но в финале картина эта меняется. Нет уже солнца, планов, надежд, равно как и маленького ребёнка, сидевшего на руках брата. Сюжет его не пожалел. Он умер. Такова жизнь. Но кроме прочего бывает такое с неординарными, неформатными. Как этот Вертер. Возвращаешься к местам приятных воспоминаний, а тут вместо былой не шатко не валко ранее текущей жизни, которой участником ты же и был, встречаешь разложение и смерть. Вроде как к чему не прикоснёшься всё потом тленом становится. И Гёте упорен. Умершим малышом не ограничился. Что-то вроде «время разбрасывать камни, и время собирать камни». Получила трагическое продолжение история встречи Вертера с одним местным влюблённым в свою хозяйку парнем. Домогания этого парня хозяйка не оценили и выставила его. А он убил её нового работника. Такова уж его любовь к этой хозяйке-вдове. Ни с кем и гипотетически делить её не хотел.
И ещё зарисовки живого былого и исковерканного наступившего. «Когда мы вошли во двор пастората, осененный двумя высокими ореховыми деревьями, славный старик сидел на скамейке у входа и, едва завидев Лотту, явно оживился, позабыл свою суковатую палку и поднялся навстречу гостье». Это было. А вот, что сменило это. «Все село ропщет, и, надо надеяться, пасторша ощутит на масле, яйцах и прочих приношениях, какую рану она нанесла своему приходу. Ибо зачинщица всему она, жена нового пастора (наш старик уже умер). Хилое, хворое создание, имеющее веские причины относиться неприязненно к миру, потому что она-то никому не внушает приязни. Она глупа, а мнит себя ученой, говорит о пересмотре канона, ратует за новомодное морально-критическое преобразование христианства, пожимает плечами по поводу лафатеровских фантазий, а сама так больна, что не в состоянии радоваться божьему миру. Только такая тварь и могла срубить мои ореховые деревья. Подумай, я никак не могу прийти в себя!.. От палых листьев у нее, видишь ли, грязно и сыро во дворе, деревья заслоняют ей свет, а когда поспевают орехи, мальчишки сбивают их камнями, и это действует ей на нервы, это мешает ее глубоким размышлениям, мешает взвешивать сравнительные достоинства Кенникота, Землера и Михаэлиса».
То бишь в наступившей реальности и больного пастора, того «славного старика» уже нет в живых. Равно, как срублены, и нет тех «высоких ореховых деревьев». И т.д.
В общем в судьбе Вертера можно сказать тлен на тлене. «Суета сует и всё суета».
И меня-то как раз это и наводит на определённые размышления. Прежде всё больше склонялся к восприятию екклезиастовых утверждений в качестве нелицеприятной оценки, приговора формам и форматам человеческой жизни. Естественно с депрессивным уклоном. А теперь что-то вдруг надумал принять содержание этой «Книги Экклезиаста» не как оценку, а как описание, как простую констатацию того в чём и как жить людям. Пределы возможностям и качеству жизни. Самоя суть жизни. И тогда вот это «суета сует», это уже не разочарование, не хула, а это константа. То что есть и быть только и может. Суть всякой жизни и есть суета сует. И что из этого следует? Нет ни начального, ни конечного смысла жизни. Равно как и предопределённости. Нет Великого и Ужасного. Нет Вечного и Вездесущего. Всё во власти самой жизни и самих живущих. Но эта власть естественно хитрая. И суть её в том, что ты, разумеется, можешь поступать так, как тебе заблагорассудится. А проблема только в том, что из этого выйдет. И последствия могут быть совершенно неожиданные и неблагоприятные.
А для того, чтоб последствия были ожидаемыми, то все жизни волей неволей вынуждены приходить к согласию, часто временному. Отсюда и суть такого явления как справедливость. Что в ней главное? Добровольное согласие и договорённость по кругу вопросов. Договориваются так-то и так поступать, и придерживаются этого. Справедливо то, там и между теми, о чём, где и кто договорился. А в общем случае справедливость одних людей может быть неприемлема другим. Она не одна для всех.
И поэтому конечно же суетишься. Примеряешься к кому примкнуть. Приоритета нет ни у одного круга справедливостей, ни у одного центра силы. А будущее будет таким, каким оно сложится. От того как в прямом смысле просуммируются усилия всех этих «лебедей, раков и щук». И строят его живущие ежесекундно. Большая проблема в согласованности. Каждый живёт из ниоткуда в никуда. Согласно складывающимся обстоятельствам, коридору его жизненного пути. Когда-то дружишь, где-то враждуешь и воюешь. Базовые обстоятельства жизни понятны. Выживать и развиваться. А вот каким образом. Большой вопрос и есть. Поэтому люди обрастают представлениями о жизни. Все эти представления относительны и одинаково лживы. Но это единственный путь. Лепишься к готовым описаниям и стилям жизни, или выдумываешь свои и пытаешься заинтересовать этим других, пропагандой или силой, кнутом или пряником. Но вряд ли истинно хоть одно из описаний реальности. Уже в силу изменчивости и бесцельности всего вообще. И тем не менее если живёшь, то как-то участвуешь.
Вот видимо большинство жизнеспособных установок и зафиксированы в «Книге Экклезиаста». Это свод наиболее типичных и вероятных наборов обстоятельств и границ поведения людей. Прочие маловероятны. Но путь открыт. Если каждый досконально разберётся в своих описаниях действительности и будет здраво соизмеряться с описаниями других. То трудность здесь будет таиться только в возможности точно сравнивать и чувствовать значимость разницы. И хватит ли желания, сил и духа изменить или скорректировать своё понимание, если почувствовал масштаб и перспективность чужого в сравнении с убогостью и низменностью своего.