К.С.Льюис. Исследуя скорбь (окончание)
Спешу, пользуясь сегодняшней благосклонностью ЖЖ, выложить оставшуюся (довольно большую) часть льюисовских дневников. Начало и продолжение здесь:
http://ermsworth.livejournal.com/92380.html,
http://ermsworth.livejournal.com/92532.html
http://ermsworth.livejournal.com/93178.html
...Бедняга К. напомнил: «Не плачьте, как не имеющие надежды». Подумать только, все, что мы с такой легкостью обращаем к другим, относится и к нам тоже. Однако павловы слова смогут утешить лишь того, кто любит Бога больше, чем усопших, а усопших - больше, чем самого себя. Мать, скорбящую не о себе, а о прервавшейся жизни ребенка, утешит заверение в том, что вечность от него не отнимется, а сама она, потеряв дитя, свою единственную земную радость, по крайней мере, не лишилась большего - надежды «всегда прославлять Бога и вечно пребывать с Ним». Этим, возможно, утешится, ее бессмертный, устремленный к Богу дух, но не ее материнство. О материнском счастье предстоит забыть. Никогда, нигде не держать ей своего малыша на коленях, не купать его, не рассказывать ему сказки, не мечтать о будущем, не нянчить внуков.
А еще мне говорят, что Е. теперь хорошо, что она, наконец, «упокоилась». Да откуда они это знают? Нет, я не боюсь наихудшего. Перед тем, как уйти, она сказала: «Я примирилась с Богом». Так было не всегда. И она никогда не врала и не обманывалась, тем более, в свою пользу. Я имею в виду совсем другое. Почему они так уверены, что со смертью мучения прекращаются? Большая часть христиан, да и миллионы последователей восточных религий верят как раз в обратное. Откуда им известно, что ей дарован вечный покой? Разве может один из любящих наслаждаться покоем, зная, что другой томится в разлуке?
«Ибо она в руках Божиих». Но Е. была в них все время, и я видел, что эти руки с ней сделали. Неужели они милостивей к тем, кто разлучился с телом? Почему? Если благость Божья несовместима с жестокостью, значит Бог не благ, или вообще нет никакого Бога, ибо в течение всей доставшейся нам жизни Он только и делает, что мучит нас, как и в страшном сне не приснится. Если же допустить, что страдания попускаются исключительно «из любви», тогда Он с не меньшей жестокость должен терзать нас и после смерти...
...За каждой молитвой, за всеми надеждами - память о том, как мы взывали к Небесам, как тщетно хватались за каждую соломинку. И это были не просто мечтания воспаленного ума. Ложные надежды подпитывали, да что там, их навязывали нам ошибочные диагнозы, рентгеновские снимки, странные ремиссии, наконец, случившееся однажды выздоровление, которое мы сочли чудом. А тем временем шаг за шагом «нас вели по садовой тропе». Когда казалось, что Бог к нам особенно милостив, на самом деле, Он задумывал новую пытку.
Так я писал прошлой ночью, но это, скорее, вопль, чем мысль. Что ж, попробуем еще раз. Итак, разумно ли верить в жестокого Бога? По крайней мере, в настолько жестокого? В Космического Садиста, в злобного придурка?
Думаю, в таком случае Он оказался бы слишком человекоподобным, если не сказать хуже. Он был бы куда больше похож на нас, чем сидящий на облаке длиннобородый почтенный старец с религиозной картинки. Старец - чистой воды юнгианский архетип. Бог, похожий на сказочных королей, древних провидцев, волшебников, ведунов. Конечно, картинка «показывает» человека, но указывает на то, что явно выходит за земные пределы, на Кого-то, Кто всегда будет старше, разумней, кого «умом не уловишь». Отсюда - отсвет надежды; отсюда - трепет, благоговейный страх, но вовсе не обязательно ужас перед разгневанным тираном. А вот жуткий образ, который вылепился у меня прошлой ночью, мало чем отличается от человека вроде С.К., который иногда любит подсесть ко мне за обедом и рассказать, что пополудни он устроит своим кошкам. Сколь велик и грозен бы ни был С.К. все равно, сам по себе ничего нового создать, изобрести, открыть он не может. Все, на что годится такое существо, - расставить ловушки и подманить несчастных тварей. Но придумать приманки вроде любви, смеха, первых золотистых нарциссов или морозного заката ему не под силу. И Этот сотворил вселенную? Да он не способен пошутить, восхититься, защитить, быть другом в конце концов.
Но можно ли всерьез верить в злого Бога?.. Человеческий род, скажут мне, падший и извращенный. Причем извращенный настолько, что не различает добра и зла. Если уж мы что-то сочли добром, можно быть уверенным: ничего доброго от этого «добра» ждать не стоит. Поэтому Бог - и здесь самые страшные опасения оправдываются - обладает наихудшими с нашей точки зрения свойствами - Он неразумен, зол, обидчив, мстителен, несправедлив, жесток. Но все эти пороки, на самом деле, -- чистые добродетели, и только наша испорченность мешает нам это увидеть.
Что из этого следует? Только одно: в своих теоретических построениях, равно как и в жизни мы вполне можем обойтись без Бога. Определение «благой» применительно к Нему теряет всякий смысл. У нас нет повода Его слушаться и, тем более, бояться. Да, Он чем-то грозился и что-то обещал. Но с какой стати мы должны Ему верить? Если жестокость у Него считается благом, почему бы Ему не счесть благом и вранье? Но, допустим, Он сдержит слово. Что из этого? Если Его представления о добре настолько расходятся с нашими, вполне возможно, обещанный им «рай» для нас будет адом и наоборот. В конце концов, если окружающая нас реальность от начала и до конца бессмысленна или, скажем иначе, если мы такие кретины, что толку пытаться думать о Боге или о чем-нибудь еще?...
Но почему я позволяю себе эти бредни? Неужели я и впрямь верю, что стоит чувство упрятать под мыслью - и будет не так больно? Вся моя писанина - не более, чем безобразные корчи глупца, упорно отказывающегося признать: единственное, что можно сделать со страданием, - выстрадать до конца. Разве кто-то еще верит в болеутоляющие (если таковые вообще есть)? Когда вам сверлят зуб, можно вцепиться руками в зубоврачебное кресло, можно сложить их на коленях, но, как ни сиди, легче все равно не станет.
А скорбь по-прежнему похожа на страх. Точнее, на беспокойство. Или на ожидание: как будто еще минута - и что-то случится. Живу в подвешенном состоянии, ни за что не могу взяться. Зеваю, слоняюсь из угла в угол, слишком много курю. До сих пор мне всегда не хватало времени. Теперь ничего, кроме времени у меня нет. Одно только время, холостой ход событий...
III
Неправда, что я всегда думаю о Е. Куда там - работа, беседы, но хуже всего, когда нет ни того, ни другого. Ибо тогда все вокруг затапливает непонятно откуда взявшееся вязкое чувство, будто что-то не так, неладно. Похоже бывает во сне - вроде бы ничего страшного, и вообще, ничего такого, о чем стоило бы рассказать за обедом, не происходит, но в воздухе явственный привкус жути. Так и сейчас. Гляжу на красноватые ягоды рябины и не понимаю, почему они навевают тоску. Часы тоже бьют совсем не так, как прежде. Что случилось с миром? Почему он стал таким пресным, затхлым, тусклым? А потом вспоминаю.
Еще одно опасение. Острая боль, безумные бессонницы рано или поздно пройдут. А что останется? Тупое безразличие да затяжная, убийственная тоска? Неужели пройдет время и перестану дивиться, что мир так похож на заплеванный тротуар просто потому, что привыкну к запустению? Неужели скорбь в конце концов выродится в тошнотную скуку?
Чувства, чувства, и снова чувства. Но попробуем порассуждать. Разве со смертью Е. рухнула вселенная? Тогда почему я должен сомневаться в том, во что верил прежде? Да, подобные беды случаются каждый день. Бывает и пострашней. Все это я, бесспорно, допускал. Меня предупреждали, да и сам я себя предупреждал: не стоит полагаться на земное счастье. Обещано нам было совсем другое - страдания. Без них не обойтись никак. Больше того, нам сказали: «Блаженны плачущие» -- и я на это согласился. Словом, ничего нового, получил, что просил. Конечно, одно дело, когда горе случается с другими, и совсем иное - когда с тобой, причем не в воображении, а въяве. Но, положа руку на сердце, есть ли хоть какая-то разница? Никакой. По крайней мере для человека который искренне верует и неподдельно сострадает. Ясней ясного: если моя хижина рухнула от одного удара, значит, это был карточный домик. Вера, которая «все это допускает» -- вовсе не вера, а игра воображения. «Допускать» -- не значит сочувствовать. Если бы мне и впрямь было дело до всех скорбей мира, я бы не так выл от собственной скорби. Все это время я носился с придуманной «верой», играл в бирюльки, на которых было написано «болезнь», «боль», «одиночество», «смерть». Оказалось, я доверял веревке лишь до тех пор, пока не понадобилось испытать ее прочность на себе. Теперь же пришлось - и никаких иллюзий на свой счет у меня больше нет.
Знатоки бриджа как-то сказали мне, что играть нужно только на деньги, «иначе другие люди не будут принимать вас всерьез». Думаю, это как раз мой случай. Все наши разговоры - есть Бог, нет Бога, космический садист или сама милость, вечная жизнь или черная пропасть - пустое сотрясание воздуха, пока мы не платим за них по самой высокой цене. Узнать, чего они на самом деле стоят, можно только если на карту поставлено все, если игра идет не на фантики и не на гроши, а на самый последний грош. Лишь так человек вроде меня вытряхивается из скорлупы пустых разглагольствований и отвлеченных воззрений. Его нужно как следует пнуть, чтобы он осознал, где его правда.
Должен признать - будь рядом Е., я понял бы это гораздо скорее - если моя «твердыня» и впрямь была карточным домом, чем раньше страдание ее развалит, тем лучше. А значит «космический садист» становится ненужной гипотезой.
...Но вполне возможно, что и так называемое «возрождение веры», если оно действительно случится, -- не более, чем еще один карточный дом. Но пойму я это только когда обрушится новые удар, например, у меня тоже найдут неизлечимую болезнь, вспыхнет война или вдруг я оскандалюсь на работе. И тут возникают два вопроса. Что это за карточный дом? Иллюзии, которые я считал верой - или вера, что на самом деле была иллюзией?
...Теперь понимаю: полная чушь о космическом садисте питалась не мыслью, а ненавистью. Еще бы, единственная отрада избиваемого слабака - дать сдачи. Вот- де... «скажу Богу все, что я о Нем думаю». Но, как и при любой ссоре, мои слова вовсе не означали, что «думаю» я именно так. Единственное, чего мне хотелось - побольнее задеть Бога вкупе с Его служителями. Ну чем не удовольствие? «Исторг из груди» -- и вроде на миг полегчало.
...Но чего стоит моя любовь, если я так много думаю о своем горе и так мало - о Е.? Безумные стоны: «О, вернись!» нужны мне, а не ей. Я никогда не задумывался, будет ли ей хорошо, если она и впрямь чудесным образом снова окажется рядом. Мне было не до того - я изо всех сил тщился восстановить недостающую часть своего прошлого. А она? Что может быть для нее хуже, чем, единожды пройдя сквозь смерть, вернуться, чтобы через какое-то время проделать тот же путь? Первым мучеником принято считать Стефана. Но разве Лазарю досталось меньше?
Кажется, я начинаю понимать. Моя любовь к Е. мало чем отличалась от моей веры. Нет, я не преувеличиваю. Только Бог знает, что еще, кроме игры воображения, было в моих «религиозных чувствах», и что, кроме эгоизма, -- в любви. Возможно, что-то и было, особенно когда появилась Е. Но теперь вижу, как же я ошибался на свой счет. Еще один карточный дом рухнул.
...Ее былые мучения. А откуда я знаю, что они - «былые»?. Я никогда не верил в сказки о том, что души праведников «водворяются во благих» в тот миг, когда смерть вцепится в горло. Какое же лукавство поверить в это сейчас. Е. была великолепна - прямая душа, сияющая, словно отточенный меч. Но не святая. Грешная женщина, что связалась с таким же грешным мужчиной. Два «трудных пациента» Господа Бога. Знаю: «там» не только осушат слезы, но и очистят от пятен. Меч засияет еще ярче.
Но нежней, Господи, нежнее. Месяц за месяцем, год за годом Ты перемалывал на колесе ее тело. Разве не хватит?
Но ужасней всего вот что: стоит поверить в целительные свойства посланных Богом страданий, как тут же бесконечно благой Бог оказывается не менее жестоким, чем космический садист, и взывать к Его милости опять бесполезно. Злодея можно задобрить, он может устать от собственных гнусных делишек, наконец, с ним может случиться приступ милосердия - бывают же припадки трезвости у пьяниц. Но представьте, что вы просите о милости хирурга, который, на самом деле, хочет только одного - избавить вас от болезни. Чем добрей и сострадательней он будет, тем решительней и «безжалостней» станет вас резать. Если же он внемлет вашим воплям и прервет из жалости операцию, окажется, что страдали вы зря. Но нужны ли нам такие невыносимые муки? Все зависит от того, как посмотреть. Если Бога нет или Он ужасен, значит выпавшие нам страдания бессмысленны. Если же Бог благ, значит и мучения не напрасны, ибо даже сравнительно доброе существо не станет причинять или попускать их ради «чистой любви к искусству».
... Хотелось бы знать, что имеют в виду люди, когда говорят: «Я не боюсь Бога, потому что знаю, что Он милостив»? Они что, никогда не были у зубного врача?
Слышать такое невозможно. Но еще невыносимей жалкий лепет: «Ах, если бы я мог разделить, взять на себя ее страдания». Легко рассуждать, пока за это ничем не платишь. Но стоит случится беде - и тут же становится ясно, чего стоят все наши заверения. А с другой стороны, позволено ли нам брать?
На самом деле, позволено было лишь Одному, и я снова начинаю верить, что взять на себя и понести за всех нас мог только Он. «Вы не поднимете, побоитесь, -- всякий раз отвечает Он на наш скулеж. - Да и не нужно. Я уже все за вас сделал».
Сегодня рано утром случилось нечто весьма неожиданное. По разным, вполне земным, причинам, впервые за много недель мне стало чуть легче. Возможно, все дело в том, что я хорошо отдохнул после того, как изрядно переутомился накануне...к тому же после десяти удручающе-пасмурных, душных, липких дней впервые выглянуло солнце и подул легкий ветерок. И вдруг в ту самую минуту, когда мне меньше всего хотелось вспоминать Е., я вспомнил ее как никогда живо. Нет, это было больше, чем память - яркое, словно вспышка, непередаваемое ощущение. Назвать его «встречей» было бы слишком, хотя так и подмывает сказать именно это слово. Такое чувство, будто нарыв, наконец, лопнул.
Почему никто прежде не говорил мне об этом? А сам я? Стал бы я осуждать за подобные чувства других? Возможно, я бы сказал: «Что ж, он утешился. Наверное, начал забывать свою жену...» или что-то в этом роде, хотя на самом деле, он помнит ее гораздо лучше именно потому, что утешился. Это действительно так и, кажется, я понимаю, в чем здесь причина. Сквозь слезы невозможно увидеть, каков, на самом деле, мир. Так и с желаниями. Чем настойчивей мы требуем, тем меньше получаем, а если и получаем, то отнюдь не лучшее. Бодрый призыв: «А теперь давайте побеседуем по душам», как правило, повергает собеседников в гробовое молчание. Лучший способ заработать бессонницу -- лечь с мыслью о том, что этой ночью вам крайне необходимо выспаться. Изысканным напитком не утолить жажду. Так же и со скорбью: чем больше с ней носишься, тем непроницаемей завеса, и вот уже кажется, будто взывая к ушедшим, мы на самом деле кричим в пустоту. «Просящие» (по крайней мере, слишком настырно просящие) и впрямь не получают. Но лишь потому, что руки заняты.
Наверное, что-то похожее и в отношениях с Богом. Мало-помалу до меня доходит, что дверь не закрыта на засов. Может быть, это я сам в умопомрачении захотел, чтобы ее захлопнули перед моим носом? Пока за душой у вас ничего, кроме воплей, нет Бог вряд ли сможет вас утешить: невозможно спасти утопающего, если он намертво вцепился в руку. Кто знает, может быть, чем истошней мы вопим, тем труднее нам расслышать то самое слово, о котором так просим.?
А с другой стороны, сказано: «Стучите - и отворят». Но разве «стучать» означает с маниакальной яростью колотить в дверь и тем более, взламывать ее? Конечно, «просящим дадут». Однако надо уметь принимать, иначе даже Всемогущий - и тот дать не сможет. А как принять, если душа переполнена страстью?
Конечно, когда имеешь дело с Ним, не ошибиться трудно. Много лет назад, еще до нашей женитьбы, однажды утром, идя на работу, Е. почувствовала, что Бог буквально следует за ней по пятам, дышит в затылок и неотвязно требует внимания. Она не была святой и решила, что так, по обыкновению, напоминает о себе какой-то нераскаянный грех или нудная обязанность. В конце концов, она «обернулась» -- по себе знаю, как это бывает - и тут же встретилась с Ним лицом к лицу. «Я хочу тебе кое-что дать, -- явственно услышала она, и «вошла в радость».
...Когда один из любящих умирает, другому кажется, что самой любви тоже пришел конец; как будто оборвали на середине танец или походя сбили головку цветка, -- словом, остался лишь уродливый, жалкий обломок. Не могу с этим согласиться. Если ушедший тоже тоскует в разлуке (кто знает, может это и есть посмертные мытарства?), значит надо принять, что у любви - таков закон для всех любящих, для всех пар на свете - всегда есть горький привкус потери. Утрата следует за браком так же естественно, как брак - за ухаживанием, а осень - за летом. Это не тупик, а следующая ступенька, танец не оборвали - сменилась фигура. Как легко «забыть о себе» когда любимая рядом! Но потом наступает черед «скорбных па», и надо учиться снова забывать о себе, когда она бесконечно далеко, учиться любить ее, а не свое прошлое, память, свою скорбь, утешение или саму свою любовь...
Оглядываясь назад, я вижу, что еще совсем недавно очень беспокоился о том, как именно я помню о Е. и не исказил ли я ее образ. Сейчас почему-то - думаю, главным образом, по милости Божьей - меня это совершенно не волнует. И что любопытно: как только я перестал трястись над своей памятью, кажется, что встречаю Е. совершенно везде. Опять же, «встречаю» -- слишком сильно сказано. Это не видение, не голос, и даже не мощное переживание, а тихое, но неотступное чувство того, что она здесь, рядом, и с этим надо считаться.
...Но как только мне становится в каком-то смысле лучше, тут же подкатывает необъяснимый стыд, странное чувство, будто ты обязан холить, лелеять и всеми силами продлевать собственное страдание. Я об этом читал, но даже помыслить не мог, что подобное может случиться и со мной. Уверен, Е. бы это не понравилось. Она бы попросила, чтобы я не вел себя, как круглый дурак. Но видит Бог, таковым я и есть. А что дальше?
Отчасти, возможно, пустота. Очень хочется выглядеть - по крайней мере, в собственных глазах - трагическим героем-любовником, а не одним из великого множества несчастных, в отчаянии бьющихся головой о стенку и пытающихся хоть как-то справиться со своей бедой. Но это лишь часть картины.
Кроме того, мы сами не до конца понимаем, чего ищем. На самом деле, нам не хочется снова и снова раздирать чуть подсохшие раны. Нам нужна не сама скорбь, а то, что неотделимо от нее, вот мы и принимаем часть за целое. В одну из ночей я писал, что смерть одного из супругов - это не конец брака, а такая же его страница, как и медовый месяц. И в действительности мы хотим, чтобы эта страница оказалась не менее счастливой, чем все предыдущие. Если придется помучиться (а несомненно, придется), значит таково одно из условий, и его надо принять. Избежать боли можно только ценой развода или измены, а на это мы не согласны. ...Мы были одной плотью. А потом ее рассекли надвое, и нет смысла притворяться, будто с ней ничего не случилось. Мы по-прежнему остаемся супругами, по-прежнему любим друг друга, а значит нам будет, должно быть больно. Однако никто из нас, оставаясь в здравом уме, не станет искать этой боли ради нее самой. Чем меньше ее, тем прочнее, тем радостней неразрывный союз между усопшим и живым. А чем радостней будет этот союз, тем лучше.
http://ermsworth.livejournal.com/92380.html,
http://ermsworth.livejournal.com/92532.html
http://ermsworth.livejournal.com/93178.html
...Бедняга К. напомнил: «Не плачьте, как не имеющие надежды». Подумать только, все, что мы с такой легкостью обращаем к другим, относится и к нам тоже. Однако павловы слова смогут утешить лишь того, кто любит Бога больше, чем усопших, а усопших - больше, чем самого себя. Мать, скорбящую не о себе, а о прервавшейся жизни ребенка, утешит заверение в том, что вечность от него не отнимется, а сама она, потеряв дитя, свою единственную земную радость, по крайней мере, не лишилась большего - надежды «всегда прославлять Бога и вечно пребывать с Ним». Этим, возможно, утешится, ее бессмертный, устремленный к Богу дух, но не ее материнство. О материнском счастье предстоит забыть. Никогда, нигде не держать ей своего малыша на коленях, не купать его, не рассказывать ему сказки, не мечтать о будущем, не нянчить внуков.
А еще мне говорят, что Е. теперь хорошо, что она, наконец, «упокоилась». Да откуда они это знают? Нет, я не боюсь наихудшего. Перед тем, как уйти, она сказала: «Я примирилась с Богом». Так было не всегда. И она никогда не врала и не обманывалась, тем более, в свою пользу. Я имею в виду совсем другое. Почему они так уверены, что со смертью мучения прекращаются? Большая часть христиан, да и миллионы последователей восточных религий верят как раз в обратное. Откуда им известно, что ей дарован вечный покой? Разве может один из любящих наслаждаться покоем, зная, что другой томится в разлуке?
«Ибо она в руках Божиих». Но Е. была в них все время, и я видел, что эти руки с ней сделали. Неужели они милостивей к тем, кто разлучился с телом? Почему? Если благость Божья несовместима с жестокостью, значит Бог не благ, или вообще нет никакого Бога, ибо в течение всей доставшейся нам жизни Он только и делает, что мучит нас, как и в страшном сне не приснится. Если же допустить, что страдания попускаются исключительно «из любви», тогда Он с не меньшей жестокость должен терзать нас и после смерти...
...За каждой молитвой, за всеми надеждами - память о том, как мы взывали к Небесам, как тщетно хватались за каждую соломинку. И это были не просто мечтания воспаленного ума. Ложные надежды подпитывали, да что там, их навязывали нам ошибочные диагнозы, рентгеновские снимки, странные ремиссии, наконец, случившееся однажды выздоровление, которое мы сочли чудом. А тем временем шаг за шагом «нас вели по садовой тропе». Когда казалось, что Бог к нам особенно милостив, на самом деле, Он задумывал новую пытку.
Так я писал прошлой ночью, но это, скорее, вопль, чем мысль. Что ж, попробуем еще раз. Итак, разумно ли верить в жестокого Бога? По крайней мере, в настолько жестокого? В Космического Садиста, в злобного придурка?
Думаю, в таком случае Он оказался бы слишком человекоподобным, если не сказать хуже. Он был бы куда больше похож на нас, чем сидящий на облаке длиннобородый почтенный старец с религиозной картинки. Старец - чистой воды юнгианский архетип. Бог, похожий на сказочных королей, древних провидцев, волшебников, ведунов. Конечно, картинка «показывает» человека, но указывает на то, что явно выходит за земные пределы, на Кого-то, Кто всегда будет старше, разумней, кого «умом не уловишь». Отсюда - отсвет надежды; отсюда - трепет, благоговейный страх, но вовсе не обязательно ужас перед разгневанным тираном. А вот жуткий образ, который вылепился у меня прошлой ночью, мало чем отличается от человека вроде С.К., который иногда любит подсесть ко мне за обедом и рассказать, что пополудни он устроит своим кошкам. Сколь велик и грозен бы ни был С.К. все равно, сам по себе ничего нового создать, изобрести, открыть он не может. Все, на что годится такое существо, - расставить ловушки и подманить несчастных тварей. Но придумать приманки вроде любви, смеха, первых золотистых нарциссов или морозного заката ему не под силу. И Этот сотворил вселенную? Да он не способен пошутить, восхититься, защитить, быть другом в конце концов.
Но можно ли всерьез верить в злого Бога?.. Человеческий род, скажут мне, падший и извращенный. Причем извращенный настолько, что не различает добра и зла. Если уж мы что-то сочли добром, можно быть уверенным: ничего доброго от этого «добра» ждать не стоит. Поэтому Бог - и здесь самые страшные опасения оправдываются - обладает наихудшими с нашей точки зрения свойствами - Он неразумен, зол, обидчив, мстителен, несправедлив, жесток. Но все эти пороки, на самом деле, -- чистые добродетели, и только наша испорченность мешает нам это увидеть.
Что из этого следует? Только одно: в своих теоретических построениях, равно как и в жизни мы вполне можем обойтись без Бога. Определение «благой» применительно к Нему теряет всякий смысл. У нас нет повода Его слушаться и, тем более, бояться. Да, Он чем-то грозился и что-то обещал. Но с какой стати мы должны Ему верить? Если жестокость у Него считается благом, почему бы Ему не счесть благом и вранье? Но, допустим, Он сдержит слово. Что из этого? Если Его представления о добре настолько расходятся с нашими, вполне возможно, обещанный им «рай» для нас будет адом и наоборот. В конце концов, если окружающая нас реальность от начала и до конца бессмысленна или, скажем иначе, если мы такие кретины, что толку пытаться думать о Боге или о чем-нибудь еще?...
Но почему я позволяю себе эти бредни? Неужели я и впрямь верю, что стоит чувство упрятать под мыслью - и будет не так больно? Вся моя писанина - не более, чем безобразные корчи глупца, упорно отказывающегося признать: единственное, что можно сделать со страданием, - выстрадать до конца. Разве кто-то еще верит в болеутоляющие (если таковые вообще есть)? Когда вам сверлят зуб, можно вцепиться руками в зубоврачебное кресло, можно сложить их на коленях, но, как ни сиди, легче все равно не станет.
А скорбь по-прежнему похожа на страх. Точнее, на беспокойство. Или на ожидание: как будто еще минута - и что-то случится. Живу в подвешенном состоянии, ни за что не могу взяться. Зеваю, слоняюсь из угла в угол, слишком много курю. До сих пор мне всегда не хватало времени. Теперь ничего, кроме времени у меня нет. Одно только время, холостой ход событий...
III
Неправда, что я всегда думаю о Е. Куда там - работа, беседы, но хуже всего, когда нет ни того, ни другого. Ибо тогда все вокруг затапливает непонятно откуда взявшееся вязкое чувство, будто что-то не так, неладно. Похоже бывает во сне - вроде бы ничего страшного, и вообще, ничего такого, о чем стоило бы рассказать за обедом, не происходит, но в воздухе явственный привкус жути. Так и сейчас. Гляжу на красноватые ягоды рябины и не понимаю, почему они навевают тоску. Часы тоже бьют совсем не так, как прежде. Что случилось с миром? Почему он стал таким пресным, затхлым, тусклым? А потом вспоминаю.
Еще одно опасение. Острая боль, безумные бессонницы рано или поздно пройдут. А что останется? Тупое безразличие да затяжная, убийственная тоска? Неужели пройдет время и перестану дивиться, что мир так похож на заплеванный тротуар просто потому, что привыкну к запустению? Неужели скорбь в конце концов выродится в тошнотную скуку?
Чувства, чувства, и снова чувства. Но попробуем порассуждать. Разве со смертью Е. рухнула вселенная? Тогда почему я должен сомневаться в том, во что верил прежде? Да, подобные беды случаются каждый день. Бывает и пострашней. Все это я, бесспорно, допускал. Меня предупреждали, да и сам я себя предупреждал: не стоит полагаться на земное счастье. Обещано нам было совсем другое - страдания. Без них не обойтись никак. Больше того, нам сказали: «Блаженны плачущие» -- и я на это согласился. Словом, ничего нового, получил, что просил. Конечно, одно дело, когда горе случается с другими, и совсем иное - когда с тобой, причем не в воображении, а въяве. Но, положа руку на сердце, есть ли хоть какая-то разница? Никакой. По крайней мере для человека который искренне верует и неподдельно сострадает. Ясней ясного: если моя хижина рухнула от одного удара, значит, это был карточный домик. Вера, которая «все это допускает» -- вовсе не вера, а игра воображения. «Допускать» -- не значит сочувствовать. Если бы мне и впрямь было дело до всех скорбей мира, я бы не так выл от собственной скорби. Все это время я носился с придуманной «верой», играл в бирюльки, на которых было написано «болезнь», «боль», «одиночество», «смерть». Оказалось, я доверял веревке лишь до тех пор, пока не понадобилось испытать ее прочность на себе. Теперь же пришлось - и никаких иллюзий на свой счет у меня больше нет.
Знатоки бриджа как-то сказали мне, что играть нужно только на деньги, «иначе другие люди не будут принимать вас всерьез». Думаю, это как раз мой случай. Все наши разговоры - есть Бог, нет Бога, космический садист или сама милость, вечная жизнь или черная пропасть - пустое сотрясание воздуха, пока мы не платим за них по самой высокой цене. Узнать, чего они на самом деле стоят, можно только если на карту поставлено все, если игра идет не на фантики и не на гроши, а на самый последний грош. Лишь так человек вроде меня вытряхивается из скорлупы пустых разглагольствований и отвлеченных воззрений. Его нужно как следует пнуть, чтобы он осознал, где его правда.
Должен признать - будь рядом Е., я понял бы это гораздо скорее - если моя «твердыня» и впрямь была карточным домом, чем раньше страдание ее развалит, тем лучше. А значит «космический садист» становится ненужной гипотезой.
...Но вполне возможно, что и так называемое «возрождение веры», если оно действительно случится, -- не более, чем еще один карточный дом. Но пойму я это только когда обрушится новые удар, например, у меня тоже найдут неизлечимую болезнь, вспыхнет война или вдруг я оскандалюсь на работе. И тут возникают два вопроса. Что это за карточный дом? Иллюзии, которые я считал верой - или вера, что на самом деле была иллюзией?
...Теперь понимаю: полная чушь о космическом садисте питалась не мыслью, а ненавистью. Еще бы, единственная отрада избиваемого слабака - дать сдачи. Вот- де... «скажу Богу все, что я о Нем думаю». Но, как и при любой ссоре, мои слова вовсе не означали, что «думаю» я именно так. Единственное, чего мне хотелось - побольнее задеть Бога вкупе с Его служителями. Ну чем не удовольствие? «Исторг из груди» -- и вроде на миг полегчало.
...Но чего стоит моя любовь, если я так много думаю о своем горе и так мало - о Е.? Безумные стоны: «О, вернись!» нужны мне, а не ей. Я никогда не задумывался, будет ли ей хорошо, если она и впрямь чудесным образом снова окажется рядом. Мне было не до того - я изо всех сил тщился восстановить недостающую часть своего прошлого. А она? Что может быть для нее хуже, чем, единожды пройдя сквозь смерть, вернуться, чтобы через какое-то время проделать тот же путь? Первым мучеником принято считать Стефана. Но разве Лазарю досталось меньше?
Кажется, я начинаю понимать. Моя любовь к Е. мало чем отличалась от моей веры. Нет, я не преувеличиваю. Только Бог знает, что еще, кроме игры воображения, было в моих «религиозных чувствах», и что, кроме эгоизма, -- в любви. Возможно, что-то и было, особенно когда появилась Е. Но теперь вижу, как же я ошибался на свой счет. Еще один карточный дом рухнул.
...Ее былые мучения. А откуда я знаю, что они - «былые»?. Я никогда не верил в сказки о том, что души праведников «водворяются во благих» в тот миг, когда смерть вцепится в горло. Какое же лукавство поверить в это сейчас. Е. была великолепна - прямая душа, сияющая, словно отточенный меч. Но не святая. Грешная женщина, что связалась с таким же грешным мужчиной. Два «трудных пациента» Господа Бога. Знаю: «там» не только осушат слезы, но и очистят от пятен. Меч засияет еще ярче.
Но нежней, Господи, нежнее. Месяц за месяцем, год за годом Ты перемалывал на колесе ее тело. Разве не хватит?
Но ужасней всего вот что: стоит поверить в целительные свойства посланных Богом страданий, как тут же бесконечно благой Бог оказывается не менее жестоким, чем космический садист, и взывать к Его милости опять бесполезно. Злодея можно задобрить, он может устать от собственных гнусных делишек, наконец, с ним может случиться приступ милосердия - бывают же припадки трезвости у пьяниц. Но представьте, что вы просите о милости хирурга, который, на самом деле, хочет только одного - избавить вас от болезни. Чем добрей и сострадательней он будет, тем решительней и «безжалостней» станет вас резать. Если же он внемлет вашим воплям и прервет из жалости операцию, окажется, что страдали вы зря. Но нужны ли нам такие невыносимые муки? Все зависит от того, как посмотреть. Если Бога нет или Он ужасен, значит выпавшие нам страдания бессмысленны. Если же Бог благ, значит и мучения не напрасны, ибо даже сравнительно доброе существо не станет причинять или попускать их ради «чистой любви к искусству».
... Хотелось бы знать, что имеют в виду люди, когда говорят: «Я не боюсь Бога, потому что знаю, что Он милостив»? Они что, никогда не были у зубного врача?
Слышать такое невозможно. Но еще невыносимей жалкий лепет: «Ах, если бы я мог разделить, взять на себя ее страдания». Легко рассуждать, пока за это ничем не платишь. Но стоит случится беде - и тут же становится ясно, чего стоят все наши заверения. А с другой стороны, позволено ли нам брать?
На самом деле, позволено было лишь Одному, и я снова начинаю верить, что взять на себя и понести за всех нас мог только Он. «Вы не поднимете, побоитесь, -- всякий раз отвечает Он на наш скулеж. - Да и не нужно. Я уже все за вас сделал».
Сегодня рано утром случилось нечто весьма неожиданное. По разным, вполне земным, причинам, впервые за много недель мне стало чуть легче. Возможно, все дело в том, что я хорошо отдохнул после того, как изрядно переутомился накануне...к тому же после десяти удручающе-пасмурных, душных, липких дней впервые выглянуло солнце и подул легкий ветерок. И вдруг в ту самую минуту, когда мне меньше всего хотелось вспоминать Е., я вспомнил ее как никогда живо. Нет, это было больше, чем память - яркое, словно вспышка, непередаваемое ощущение. Назвать его «встречей» было бы слишком, хотя так и подмывает сказать именно это слово. Такое чувство, будто нарыв, наконец, лопнул.
Почему никто прежде не говорил мне об этом? А сам я? Стал бы я осуждать за подобные чувства других? Возможно, я бы сказал: «Что ж, он утешился. Наверное, начал забывать свою жену...» или что-то в этом роде, хотя на самом деле, он помнит ее гораздо лучше именно потому, что утешился. Это действительно так и, кажется, я понимаю, в чем здесь причина. Сквозь слезы невозможно увидеть, каков, на самом деле, мир. Так и с желаниями. Чем настойчивей мы требуем, тем меньше получаем, а если и получаем, то отнюдь не лучшее. Бодрый призыв: «А теперь давайте побеседуем по душам», как правило, повергает собеседников в гробовое молчание. Лучший способ заработать бессонницу -- лечь с мыслью о том, что этой ночью вам крайне необходимо выспаться. Изысканным напитком не утолить жажду. Так же и со скорбью: чем больше с ней носишься, тем непроницаемей завеса, и вот уже кажется, будто взывая к ушедшим, мы на самом деле кричим в пустоту. «Просящие» (по крайней мере, слишком настырно просящие) и впрямь не получают. Но лишь потому, что руки заняты.
Наверное, что-то похожее и в отношениях с Богом. Мало-помалу до меня доходит, что дверь не закрыта на засов. Может быть, это я сам в умопомрачении захотел, чтобы ее захлопнули перед моим носом? Пока за душой у вас ничего, кроме воплей, нет Бог вряд ли сможет вас утешить: невозможно спасти утопающего, если он намертво вцепился в руку. Кто знает, может быть, чем истошней мы вопим, тем труднее нам расслышать то самое слово, о котором так просим.?
А с другой стороны, сказано: «Стучите - и отворят». Но разве «стучать» означает с маниакальной яростью колотить в дверь и тем более, взламывать ее? Конечно, «просящим дадут». Однако надо уметь принимать, иначе даже Всемогущий - и тот дать не сможет. А как принять, если душа переполнена страстью?
Конечно, когда имеешь дело с Ним, не ошибиться трудно. Много лет назад, еще до нашей женитьбы, однажды утром, идя на работу, Е. почувствовала, что Бог буквально следует за ней по пятам, дышит в затылок и неотвязно требует внимания. Она не была святой и решила, что так, по обыкновению, напоминает о себе какой-то нераскаянный грех или нудная обязанность. В конце концов, она «обернулась» -- по себе знаю, как это бывает - и тут же встретилась с Ним лицом к лицу. «Я хочу тебе кое-что дать, -- явственно услышала она, и «вошла в радость».
...Когда один из любящих умирает, другому кажется, что самой любви тоже пришел конец; как будто оборвали на середине танец или походя сбили головку цветка, -- словом, остался лишь уродливый, жалкий обломок. Не могу с этим согласиться. Если ушедший тоже тоскует в разлуке (кто знает, может это и есть посмертные мытарства?), значит надо принять, что у любви - таков закон для всех любящих, для всех пар на свете - всегда есть горький привкус потери. Утрата следует за браком так же естественно, как брак - за ухаживанием, а осень - за летом. Это не тупик, а следующая ступенька, танец не оборвали - сменилась фигура. Как легко «забыть о себе» когда любимая рядом! Но потом наступает черед «скорбных па», и надо учиться снова забывать о себе, когда она бесконечно далеко, учиться любить ее, а не свое прошлое, память, свою скорбь, утешение или саму свою любовь...
Оглядываясь назад, я вижу, что еще совсем недавно очень беспокоился о том, как именно я помню о Е. и не исказил ли я ее образ. Сейчас почему-то - думаю, главным образом, по милости Божьей - меня это совершенно не волнует. И что любопытно: как только я перестал трястись над своей памятью, кажется, что встречаю Е. совершенно везде. Опять же, «встречаю» -- слишком сильно сказано. Это не видение, не голос, и даже не мощное переживание, а тихое, но неотступное чувство того, что она здесь, рядом, и с этим надо считаться.
...Но как только мне становится в каком-то смысле лучше, тут же подкатывает необъяснимый стыд, странное чувство, будто ты обязан холить, лелеять и всеми силами продлевать собственное страдание. Я об этом читал, но даже помыслить не мог, что подобное может случиться и со мной. Уверен, Е. бы это не понравилось. Она бы попросила, чтобы я не вел себя, как круглый дурак. Но видит Бог, таковым я и есть. А что дальше?
Отчасти, возможно, пустота. Очень хочется выглядеть - по крайней мере, в собственных глазах - трагическим героем-любовником, а не одним из великого множества несчастных, в отчаянии бьющихся головой о стенку и пытающихся хоть как-то справиться со своей бедой. Но это лишь часть картины.
Кроме того, мы сами не до конца понимаем, чего ищем. На самом деле, нам не хочется снова и снова раздирать чуть подсохшие раны. Нам нужна не сама скорбь, а то, что неотделимо от нее, вот мы и принимаем часть за целое. В одну из ночей я писал, что смерть одного из супругов - это не конец брака, а такая же его страница, как и медовый месяц. И в действительности мы хотим, чтобы эта страница оказалась не менее счастливой, чем все предыдущие. Если придется помучиться (а несомненно, придется), значит таково одно из условий, и его надо принять. Избежать боли можно только ценой развода или измены, а на это мы не согласны. ...Мы были одной плотью. А потом ее рассекли надвое, и нет смысла притворяться, будто с ней ничего не случилось. Мы по-прежнему остаемся супругами, по-прежнему любим друг друга, а значит нам будет, должно быть больно. Однако никто из нас, оставаясь в здравом уме, не станет искать этой боли ради нее самой. Чем меньше ее, тем прочнее, тем радостней неразрывный союз между усопшим и живым. А чем радостней будет этот союз, тем лучше.