О работе гуманитария
Прочел интервью одного семитолога, который говорит, что за изучение арамейских языков мы ответственны перед небытием, поскольку богов не существует. Задумался.
Если небытие это что-то реально существующее - тогда, конечно, оно может выступать в качестве вопрошающей силы. Только зачем небытию арамейские языки? Ведь языки, как и все остальное в мире, это части бытия. Небытие гораздо более заинтересовано в том, чтобы никаких языков не было... Однако небытие это конструкт, небытия нет, и потому оно ни в чем не может быть заинтересовано и ни за что не спросит.
Но есть ли сила, которая действительно спросит? И что это за сила? Думаю, что это как раз и есть бытие, или та самая материя. В статье об О.Д. Берлеве мне уже довелось писать, что работа гуманитария вызвана потребностью, заключенной в самой материи: "Мужские науки - точные и естественные - помогают изменять материю путем экспансии в ее неведомые области. Гуманитарные - женские - стараются сохранить память о прошлых ее состояниях и через эту рефлексию вывести на новое понимание пути. Поэтому можно сказать, что мужские науки невозможны без женских и наоборот, и что развитие сознательной жизни предусматривает их чередование, как чередуются в процессе дыхания живого существа вдох и выдох. Гуманитарий живет и трудится потому, что вообще существует такая форма жизни - диалог с прошлым, постоянная рефлексия человеческого бытия. Это связано с желанием понять себя во времени, в этом есть что-то религиозное, искусственно восстанавливающее связь между разлученными мирами (религия от латинского religare "воссоединять”). Кому это нужно, кроме него самого? Может быть, самим разлученным мирам. Может быть, гуманитарий своими бесполезными действиями выражает желание самой материи не распасться на атомы, сохранившись в стабильных телах и в неизменных свойствах. Мир развивается, и разум материи ропщет. Материя хочет спасти свой прежний облик внутри того нового состояния, в котором оказывается по вине составляющих ее сил. Это нежелание расстаться с собой и одновременно стремление понять себя прежнего, свойственное всему миру в целом, выражает гуманитарий своей внешне бесцельной деятельностью".
Теперь я добавлю к этому давнему тезису общее, моссовское в основе, понимание работы гуманитария. Человек уже в момент рождения получает определенный набор способностей. Способности даются для того, чтобы переработать их в продукты культуры и в переработанном виде вернуть материи. Конечный потребитель продуктов культуры - вовсе не человеческое общество, а та более общая субстанция, которая порождает и общество, и культуру. В ней самой содержатся те запросы, которые удовлетворяет личность человека, наделенного ею же способностями. То есть, происходит дарообмен. И это значит, что за изучение некоторого предмета человек отвечает не перед небытием, которое заведомо равнодушно ко всякой инициативе человека, но перед тем сознательным началом бытия, которое не есть бытие в целом, но является наиболее живой и активной его частью.
Если небытие это что-то реально существующее - тогда, конечно, оно может выступать в качестве вопрошающей силы. Только зачем небытию арамейские языки? Ведь языки, как и все остальное в мире, это части бытия. Небытие гораздо более заинтересовано в том, чтобы никаких языков не было... Однако небытие это конструкт, небытия нет, и потому оно ни в чем не может быть заинтересовано и ни за что не спросит.
Но есть ли сила, которая действительно спросит? И что это за сила? Думаю, что это как раз и есть бытие, или та самая материя. В статье об О.Д. Берлеве мне уже довелось писать, что работа гуманитария вызвана потребностью, заключенной в самой материи: "Мужские науки - точные и естественные - помогают изменять материю путем экспансии в ее неведомые области. Гуманитарные - женские - стараются сохранить память о прошлых ее состояниях и через эту рефлексию вывести на новое понимание пути. Поэтому можно сказать, что мужские науки невозможны без женских и наоборот, и что развитие сознательной жизни предусматривает их чередование, как чередуются в процессе дыхания живого существа вдох и выдох. Гуманитарий живет и трудится потому, что вообще существует такая форма жизни - диалог с прошлым, постоянная рефлексия человеческого бытия. Это связано с желанием понять себя во времени, в этом есть что-то религиозное, искусственно восстанавливающее связь между разлученными мирами (религия от латинского religare "воссоединять”). Кому это нужно, кроме него самого? Может быть, самим разлученным мирам. Может быть, гуманитарий своими бесполезными действиями выражает желание самой материи не распасться на атомы, сохранившись в стабильных телах и в неизменных свойствах. Мир развивается, и разум материи ропщет. Материя хочет спасти свой прежний облик внутри того нового состояния, в котором оказывается по вине составляющих ее сил. Это нежелание расстаться с собой и одновременно стремление понять себя прежнего, свойственное всему миру в целом, выражает гуманитарий своей внешне бесцельной деятельностью".
Теперь я добавлю к этому давнему тезису общее, моссовское в основе, понимание работы гуманитария. Человек уже в момент рождения получает определенный набор способностей. Способности даются для того, чтобы переработать их в продукты культуры и в переработанном виде вернуть материи. Конечный потребитель продуктов культуры - вовсе не человеческое общество, а та более общая субстанция, которая порождает и общество, и культуру. В ней самой содержатся те запросы, которые удовлетворяет личность человека, наделенного ею же способностями. То есть, происходит дарообмен. И это значит, что за изучение некоторого предмета человек отвечает не перед небытием, которое заведомо равнодушно ко всякой инициативе человека, но перед тем сознательным началом бытия, которое не есть бытие в целом, но является наиболее живой и активной его частью.