Три Парки (7): Вывернуться наизнанку. Унижение и умаление. Фальшь или разрыв
Продолжение.
Предыдущая часть - вот здесь.
* * *
...Что-то уже сгнило, превратилось в компост, что-то укоренилось на нём и взошло спорыньёй.
Как я уже говорил, в царстве Бабушки мне можно было ФСЁ, лишь бы честно, то есть с учётом интересов реальных участников - поэтому любые попытки Мамы Зои запретить мне что-либо просто так, без того чтобы из этого проистекало нечестное, вызывали у меня ярость. Тяжёлый конфликт легко начинался с малейшего, но на мой взгляд безосновательного запрета; возникал спор - поначалу аргумент на аргумент, потом Мама Зоя терялась, злилась, приводила доводы типа "уж тем что хочется мне кушать!" ("ребёнок должен маму слушать!") - залезали в более широкие области, переходили на личности, повышали тон... Иногда мне таки удавалось доказать своё право делать как считаю нужным, иногда наоборот - происходил срыв, она убегала с криком "ты плохая, мне плохо, не люблю, видеть не хочу!" - и всемерно показывала, что сорван мир, испорчен праздник, рушится семья - и во всём этом кошмаре виноват упрямый, чёрствый, бесстыдный ребёнок, то есть я.
Виноват, виноват, виноват! - виноват, но в чём?!..
По жизни с Бабушкой я знал, что любовь - безусловна, исконна и непреложна, не зависит от ссор, не определяется мнениями, не колеблется злостью - поэтому яростно понимал, что, играя в "не люблю такого ребёнка", наказывая разделением и себя, и меня - Мама Зоя нарушает закон мироздания. _Она_ нарушает закон мироздания, произвольно делая нас не-Домом - она виновна в этом, она, а не я!.. Однако вместе с тем я понимал, что поводом так или иначе послужил мой протест - а значит, во мне тоже есть вина, вина-как-причина, вина-как-толчок - и, стало быть, я имею власть нечто изменить, нечто исправить, найти путь к исцелению.
Первым же шагом было сострадать, войти в положение: если кому-то обидно - значит, его обидели, это касается любого - Мамы Зои так же, как и меня. Если я обидел, пускай невольно - значит, я могу попросить прощения, это исцеляет. По своему опыту я знал, что когда просят прощения - обида проходит; прощения у меня просили и Бабушка, и Папа Юра, с мамой было сложней, но по мелочам просить прощения она тоже могла - поэтому первоначальный запал я всегда вкладывал в то, чтобы просить у неё прощения, жаром сердца растопить лёд обид. Я говорил нежные слова, хватал и не пускал, умолял и рыдал, тащил за подол, целовал шею и плечи, если запиралась - ложился у двери, а то и срывал крючок; по мере осознания, что она выдаёт категорически не ту реакцию - не соглашается на переговоры, не утешается и не оттаивает, а наоборот, всё более дуется и замыкается - впадал в недоумение, в возмущение. Я не знал тогда слов "эмоциональный шантаж", но понимал, что она делает нечто нестерпимое, преступное! - и начинал всё более яростно требовать восстановления мира. Ведь если ты мне мама, то ты не можешь, не смеешь немедля меня не простить! - ситуация не-мира непредставима, если мы вместе - или же ты лжёшь, и на самом деле ты мне не мама!.. Я не мыслил прямо вот так и не говорил таких слов, но напор моих чувств работал именно в эту сторону - и я добивался своего, по крайней мере в детстве, покуда нам с ней обоим не стало ясно, что - нет, нет, мы действительно не вместе, быть со мной вместе она и не хочет, и не может.
Подчеркну важный момент: восстановление мира, которого я добивался, могло вовсе не означать немедленных объятий и общего веселья - хотя бывало и так, и это было классно; необходимо было довести ситуацию хотя бы до точки, когда Мама Зоя начинала кричать: "ну хорошо, ладно, хорошо!.. - мне просто нужно успокоиться, отстань, дай мне привести себя в порядок!.." При этом иногда она сама начинала смеяться сквозь слёзы и тормошить меня, а иногда у неё лишь менялась интонация - но постепенно я научился славливать "перемену погоды" по ноткам, по обертонам: вот, ветер отвержения сменился ветром приятия - окей, если мама уже поняла, что раскол нашего Дома не во мне, а в ней - значит, теперь она сама его зарастит, нужно только сейчас ей не мешать.
Позже, намного позже я узнал, что бывает и по-другому: измученный неприятием ребёнок может поверить, что это он сам виноват - он, а не истеричный, капризничающий родитель! - он сам виноват в отвержении, он плохой, он должен сейчас же исправиться = отказаться от себя, он должен что угодно пообещать, на всё согласиться, пойти на любое унижение, любым образом себя изнасиловать, покалечить - притом (внимание!) по большому счёту даже не видя разницы, искренне он действует или лукаво, двоедушно. Когда до меня дошло, что такое реально бывает, что это не гипербола, не сатирическое / фантастическое допущение - мир в очередной раз перевернулся у меня перед глазами, и я в очередной раз засел причёсывать все представления с самого начала.
Лично у меня так никогда не было - я ни при каких обстоятельствах не мог бы поверить, что это _я_ плохой, потому что исходно знал, что восхитителен и любим - да и вообще в моём родном мире, Земле Алестры, дитя в таком положении оказаться не может: любое чадо ЗА до рождения баюкают эис-праматери, сигналя безусловное приятие - "ты прекрасен и любим, ничего не бойся!" - и даже если потом дитя попадает в дом, где его принимают по условию или вообще не принимают, то может сильно сокрушаться и оказаться сильно травмированным - но не забудет, что на свете бывает подлинный Дом, где любят просто так, где ты хорош и желанен по одному тому, что ты есть. Такое можно забыть на время, от боли, от отчаяния - но не навсегда.
Я горячо сочувствовал тем, кто забыл, что любим - и на ЗА, и на ЗЗ - но вместе с тем не мог не презирать того, кто заявляет себя свободным и сильным - а на деле не переносит неудовольствия и критики, ради её прекращения готов исповедать любую ложь согласия; я ненавидел это, потому что это враньё, а враньё заведомо лишает почвы дальнейшие отношения - но вместе с тем ненавидел столь болезненно, столь страстно, как невозможно ненавидеть _полностью чуждое_, никаким образом не отзывающееся внутри. Такую ненависть обычно вызывает то, что опознаёшь как собственную застарелую боль.
Напрашивается мысль, что Бабушка и Папа Юра с младенчества сигналили мне одно, а Мама Зоя другое - к счастью, мама не была главной, основу заложила Бабушка, а приятие-по-условию, которое давала мама, поначалу было щедро окрашено в "плюс" ("конечно же я тебя люблю, ведь ты у меня такая хорошая девочка, правда?"), так что могло не опознаваться мною как прямая ложь, хотя должно было порождать подспудные сомнения. Переход во власть Мамы Зои произошёл когда я был уже достаточно зрелым существом, знающим закон бытия = закон любви - однако более ранний опыт сомнений плюс нарастающие мамины капризы неизбежно разъедали в моей базе трещину. Закон бытия, который я знаю и люблю - вдруг этот закон только во мне, и если я сломаюсь - весь мой мир рухнет? И то же самое с другой стороны: вдруг этот закон только во мне, и если я буду жить по нему - останусь один?.. Я категорически не согласен был на гибель моего мира = на отказ от себя - но и быть в одиночестве долгое время был не готов. Значит, оставалось делать ставку на то, что вытяну, осилю двойную нагрузку - быть и самим собой, и с любимыми вместе. Некоторые части конструкции при этом неизбежно изгибались и трещали.
Я изо всех сил исповедовал закон любви в схватке с мамой - и, повторю, всегда побеждал, по крайней мере в детстве; всем жаром веры я уповал, что и в этот раз, и в этот, и опять - я одолею, смогу её из этой адской обиды выковырять, добьюсь восстановления мира и общения - что я сильней, что я Бабушкиной породы, что за мной правда! - но всякий раз имела место дикая, чудовищная трата ресурса, в числе прочего содержащая необходимость вывернуться наизнанку, обеспечивая мост между нами - и мой ужас перед маминым гневом был связан именно с этим.
Я не знал, что невозможно одновременно быть собой-настоящим - и пребывать в близости с тем, кто тебя-настоящего не приемлет; я изнемогал, но всякий раз готов был умолять и умаляться, чтобы мама снова смогла меня полюбить. Коли уж она такая хилая, что меня-настоящего не переносит - выстрою из себя не только мост, но и защитный буфер, скафандр, спасительные оболочки, а главное - дозовусь, докричусь, не может быть чтоб она не услышала - она же всё равно моя, моя мама!.. В крайней ситуации я мог пойти в беспредел, начать крушить себя и всё вокруг, чтобы показать, что она не имеет права оставаться равнодушной; такое бывало редко, но повторялось - и, несмотря на победы, я с каждым разом всё более отчётливо понимал, что иду на это зря.
И вот тут, как мне кажется, можно уловить корень болезненной моей ненависти ко лжи согласия, на которую готово пойти измученное неприятием существо; попробую раскатать как отличие такой ситуации от моей - так и сходство, сродство.
С одной стороны, совершенно разные вещи:
- унижение как отказ от себя-ничтожного, чтобы отдать власть над собой другому-большому (ничтожный ребёнок умоляет самодостаточного родителя себя простить = спасти, взять обратно в жизнь с собой, другой жизни у ребёнка нет)
- и умаление как способ потеснить себя-большого, чтобы принять в свои объятия другого-маленького (самодостаточный ребёнок умоляет ничтожного родителя себя простить = снова войти в общую жизнь любви, ну а если нет - ребёнок будет горевать, но жить собственной жизнью);
с другой стороны, в самих унижении и умалении имеется момент общего, эмоционально и фактически:
и это, и то - шаг к близости за счёт своей личной свободы, и это, и то - путь в общий дом, вымощенный своей личной кровью, личной болью;
и тут может быть сильная путаница, двойственность:
так что это за общий дом, что в нём будет за жизнь?
будешь ли ты жить в нём собой-настоящим, оплатив болью встречу с близким -
или жить вместе с близким, оплатив болью отказ от себя-настоящего?
Повторю, я долго считал, что ценой изнурения и боли смогу держать в объятиях и близкого, и себя; лишь увидев отчётливо, что по каплям теряю себя - принял решение о сепарации: лучше истекать кровью без близкого, чем без себя самого. Разумеется, я переживал такое не один раз, разумеется, не только с мамой - и вот именно эта непродуктивная боль, когда на разрыв пытаешься сберечь несовместимое, когда чувствуешь, что рвутся не кожа и мышцы, рвутся уже внутренности, а сберечь всё равно не удаётся - и когда наконец понимаешь, что идти на сепарацию нужно было раньше и что кусок жизни, следующий за этим "раньше", критично (чтобы не сказать непоправимо) покалечен - именно эта боль, эта горечь опоздания порождает ненависть при встрече с ситуацией, когда существо идёт на ложь согласия, чтобы не стать отвергнутым. Блин, стать отвергнутым - единственный твой шанс, безумец, беги, беги скорей!..
Благодаря Бабушке и Папе Юре я был самодостаточным - я мог пойти на разрыв.
Поэтому я очень поздно поверил, что так не у всех.
Что стремление сохранить близость бывает вынужденным, а не добровольным.
Чёрт возьми, я вообще не верил в недобровольное общение! - тема фальши, неискренности в отношениях устойчиво вгоняла меня в когнитивный диссонанс: зачем?!.. Я ни разу не был фанатиком "чеснока", я понимал смысл военной хитрости, умолчаний, весёлого игрового коварства, вежливой отстранённости в контакте с чужими - но какой смысл быть не-собой, чтоб не потерять общения с тем, с кем всерьёз общаться не хочешь, чтоб не стать отвергнутым и таким образом не оказаться "плохим" в собственных глазах - вся вот эта вот китайская грамота оказалась впихуема в мою голову только в последние годы, когда я понял (поверил!), что здешние существа реально могут не любить и не ценить себя самих (не временно, от неудачи - а по базе, всерьёз). Поэтому они стремятся к общению совсем не для диалога, игры, знакомства с партнёром - а для того, чтобы снаружи, извне получать подтверждения своей ценности, ласку и похвалу. Из такого запроса, конечно, вытекает не только кровная необходимость в неискренности - но и, вообще говоря, запрет на искренность. Всё это я осознал совсем, совсем, совсем недавно.
"Прекрати этот театр!" - визжала мама, когда я ломал дверь и заламывал руки, бросался на колени и швырял об пол книги; я негодовал - для меня театра не было, я не играл роль, а со всей силой чувств шёл в атаку. Много, много лет спустя я осознал, что образ театра возникал тут неспроста: она сама то и дело строила интерфейс, отыгрывая (не только для собеседника, но и для самой себя!) то хлопотливую наседку, то простодушную овечку, то утончённую и лукавую собеседницу академиков, то вдохновенную поклонницу искусства... Ненавистная мне "романтика для-ради фантика" была, несомненно, из той же обоймы. Думаю, что один из наиболее изнурительных для меня-взрослого видов страха - тошнотворный ужас догадки, что мне подыгрывают, то есть что предо мною не реальность, а бутафория - растёт из глубин детства, из тех самых подстав, о которых я уже говорил: играя со мной, мама загорается, всерьёз увлекает меня - а потом внезапно, без предупреждения, отбрасывает всё как мусор, и живое развеивается, обращается в тлен.
Однако про этап разрушения Дома - всё-таки позже; сперва ещё про конфликты, точнее - про схватку.
Продолжение текста книги - в ближайшем посте, изо-пост будет позже, один к трём главам сразу.
Оглавление "Трёх Парок" с приложениями - вот здесь.
Предыдущая часть - вот здесь.
* * *
...Что-то уже сгнило, превратилось в компост, что-то укоренилось на нём и взошло спорыньёй.
Как я уже говорил, в царстве Бабушки мне можно было ФСЁ, лишь бы честно, то есть с учётом интересов реальных участников - поэтому любые попытки Мамы Зои запретить мне что-либо просто так, без того чтобы из этого проистекало нечестное, вызывали у меня ярость. Тяжёлый конфликт легко начинался с малейшего, но на мой взгляд безосновательного запрета; возникал спор - поначалу аргумент на аргумент, потом Мама Зоя терялась, злилась, приводила доводы типа "уж тем что хочется мне кушать!" ("ребёнок должен маму слушать!") - залезали в более широкие области, переходили на личности, повышали тон... Иногда мне таки удавалось доказать своё право делать как считаю нужным, иногда наоборот - происходил срыв, она убегала с криком "ты плохая, мне плохо, не люблю, видеть не хочу!" - и всемерно показывала, что сорван мир, испорчен праздник, рушится семья - и во всём этом кошмаре виноват упрямый, чёрствый, бесстыдный ребёнок, то есть я.
Виноват, виноват, виноват! - виноват, но в чём?!..
По жизни с Бабушкой я знал, что любовь - безусловна, исконна и непреложна, не зависит от ссор, не определяется мнениями, не колеблется злостью - поэтому яростно понимал, что, играя в "не люблю такого ребёнка", наказывая разделением и себя, и меня - Мама Зоя нарушает закон мироздания. _Она_ нарушает закон мироздания, произвольно делая нас не-Домом - она виновна в этом, она, а не я!.. Однако вместе с тем я понимал, что поводом так или иначе послужил мой протест - а значит, во мне тоже есть вина, вина-как-причина, вина-как-толчок - и, стало быть, я имею власть нечто изменить, нечто исправить, найти путь к исцелению.
Первым же шагом было сострадать, войти в положение: если кому-то обидно - значит, его обидели, это касается любого - Мамы Зои так же, как и меня. Если я обидел, пускай невольно - значит, я могу попросить прощения, это исцеляет. По своему опыту я знал, что когда просят прощения - обида проходит; прощения у меня просили и Бабушка, и Папа Юра, с мамой было сложней, но по мелочам просить прощения она тоже могла - поэтому первоначальный запал я всегда вкладывал в то, чтобы просить у неё прощения, жаром сердца растопить лёд обид. Я говорил нежные слова, хватал и не пускал, умолял и рыдал, тащил за подол, целовал шею и плечи, если запиралась - ложился у двери, а то и срывал крючок; по мере осознания, что она выдаёт категорически не ту реакцию - не соглашается на переговоры, не утешается и не оттаивает, а наоборот, всё более дуется и замыкается - впадал в недоумение, в возмущение. Я не знал тогда слов "эмоциональный шантаж", но понимал, что она делает нечто нестерпимое, преступное! - и начинал всё более яростно требовать восстановления мира. Ведь если ты мне мама, то ты не можешь, не смеешь немедля меня не простить! - ситуация не-мира непредставима, если мы вместе - или же ты лжёшь, и на самом деле ты мне не мама!.. Я не мыслил прямо вот так и не говорил таких слов, но напор моих чувств работал именно в эту сторону - и я добивался своего, по крайней мере в детстве, покуда нам с ней обоим не стало ясно, что - нет, нет, мы действительно не вместе, быть со мной вместе она и не хочет, и не может.
Подчеркну важный момент: восстановление мира, которого я добивался, могло вовсе не означать немедленных объятий и общего веселья - хотя бывало и так, и это было классно; необходимо было довести ситуацию хотя бы до точки, когда Мама Зоя начинала кричать: "ну хорошо, ладно, хорошо!.. - мне просто нужно успокоиться, отстань, дай мне привести себя в порядок!.." При этом иногда она сама начинала смеяться сквозь слёзы и тормошить меня, а иногда у неё лишь менялась интонация - но постепенно я научился славливать "перемену погоды" по ноткам, по обертонам: вот, ветер отвержения сменился ветром приятия - окей, если мама уже поняла, что раскол нашего Дома не во мне, а в ней - значит, теперь она сама его зарастит, нужно только сейчас ей не мешать.
Позже, намного позже я узнал, что бывает и по-другому: измученный неприятием ребёнок может поверить, что это он сам виноват - он, а не истеричный, капризничающий родитель! - он сам виноват в отвержении, он плохой, он должен сейчас же исправиться = отказаться от себя, он должен что угодно пообещать, на всё согласиться, пойти на любое унижение, любым образом себя изнасиловать, покалечить - притом (внимание!) по большому счёту даже не видя разницы, искренне он действует или лукаво, двоедушно. Когда до меня дошло, что такое реально бывает, что это не гипербола, не сатирическое / фантастическое допущение - мир в очередной раз перевернулся у меня перед глазами, и я в очередной раз засел причёсывать все представления с самого начала.
Лично у меня так никогда не было - я ни при каких обстоятельствах не мог бы поверить, что это _я_ плохой, потому что исходно знал, что восхитителен и любим - да и вообще в моём родном мире, Земле Алестры, дитя в таком положении оказаться не может: любое чадо ЗА до рождения баюкают эис-праматери, сигналя безусловное приятие - "ты прекрасен и любим, ничего не бойся!" - и даже если потом дитя попадает в дом, где его принимают по условию или вообще не принимают, то может сильно сокрушаться и оказаться сильно травмированным - но не забудет, что на свете бывает подлинный Дом, где любят просто так, где ты хорош и желанен по одному тому, что ты есть. Такое можно забыть на время, от боли, от отчаяния - но не навсегда.
Я горячо сочувствовал тем, кто забыл, что любим - и на ЗА, и на ЗЗ - но вместе с тем не мог не презирать того, кто заявляет себя свободным и сильным - а на деле не переносит неудовольствия и критики, ради её прекращения готов исповедать любую ложь согласия; я ненавидел это, потому что это враньё, а враньё заведомо лишает почвы дальнейшие отношения - но вместе с тем ненавидел столь болезненно, столь страстно, как невозможно ненавидеть _полностью чуждое_, никаким образом не отзывающееся внутри. Такую ненависть обычно вызывает то, что опознаёшь как собственную застарелую боль.
Напрашивается мысль, что Бабушка и Папа Юра с младенчества сигналили мне одно, а Мама Зоя другое - к счастью, мама не была главной, основу заложила Бабушка, а приятие-по-условию, которое давала мама, поначалу было щедро окрашено в "плюс" ("конечно же я тебя люблю, ведь ты у меня такая хорошая девочка, правда?"), так что могло не опознаваться мною как прямая ложь, хотя должно было порождать подспудные сомнения. Переход во власть Мамы Зои произошёл когда я был уже достаточно зрелым существом, знающим закон бытия = закон любви - однако более ранний опыт сомнений плюс нарастающие мамины капризы неизбежно разъедали в моей базе трещину. Закон бытия, который я знаю и люблю - вдруг этот закон только во мне, и если я сломаюсь - весь мой мир рухнет? И то же самое с другой стороны: вдруг этот закон только во мне, и если я буду жить по нему - останусь один?.. Я категорически не согласен был на гибель моего мира = на отказ от себя - но и быть в одиночестве долгое время был не готов. Значит, оставалось делать ставку на то, что вытяну, осилю двойную нагрузку - быть и самим собой, и с любимыми вместе. Некоторые части конструкции при этом неизбежно изгибались и трещали.
Я изо всех сил исповедовал закон любви в схватке с мамой - и, повторю, всегда побеждал, по крайней мере в детстве; всем жаром веры я уповал, что и в этот раз, и в этот, и опять - я одолею, смогу её из этой адской обиды выковырять, добьюсь восстановления мира и общения - что я сильней, что я Бабушкиной породы, что за мной правда! - но всякий раз имела место дикая, чудовищная трата ресурса, в числе прочего содержащая необходимость вывернуться наизнанку, обеспечивая мост между нами - и мой ужас перед маминым гневом был связан именно с этим.
Я не знал, что невозможно одновременно быть собой-настоящим - и пребывать в близости с тем, кто тебя-настоящего не приемлет; я изнемогал, но всякий раз готов был умолять и умаляться, чтобы мама снова смогла меня полюбить. Коли уж она такая хилая, что меня-настоящего не переносит - выстрою из себя не только мост, но и защитный буфер, скафандр, спасительные оболочки, а главное - дозовусь, докричусь, не может быть чтоб она не услышала - она же всё равно моя, моя мама!.. В крайней ситуации я мог пойти в беспредел, начать крушить себя и всё вокруг, чтобы показать, что она не имеет права оставаться равнодушной; такое бывало редко, но повторялось - и, несмотря на победы, я с каждым разом всё более отчётливо понимал, что иду на это зря.
И вот тут, как мне кажется, можно уловить корень болезненной моей ненависти ко лжи согласия, на которую готово пойти измученное неприятием существо; попробую раскатать как отличие такой ситуации от моей - так и сходство, сродство.
С одной стороны, совершенно разные вещи:
- унижение как отказ от себя-ничтожного, чтобы отдать власть над собой другому-большому (ничтожный ребёнок умоляет самодостаточного родителя себя простить = спасти, взять обратно в жизнь с собой, другой жизни у ребёнка нет)
- и умаление как способ потеснить себя-большого, чтобы принять в свои объятия другого-маленького (самодостаточный ребёнок умоляет ничтожного родителя себя простить = снова войти в общую жизнь любви, ну а если нет - ребёнок будет горевать, но жить собственной жизнью);
с другой стороны, в самих унижении и умалении имеется момент общего, эмоционально и фактически:
и это, и то - шаг к близости за счёт своей личной свободы, и это, и то - путь в общий дом, вымощенный своей личной кровью, личной болью;
и тут может быть сильная путаница, двойственность:
так что это за общий дом, что в нём будет за жизнь?
будешь ли ты жить в нём собой-настоящим, оплатив болью встречу с близким -
или жить вместе с близким, оплатив болью отказ от себя-настоящего?
Повторю, я долго считал, что ценой изнурения и боли смогу держать в объятиях и близкого, и себя; лишь увидев отчётливо, что по каплям теряю себя - принял решение о сепарации: лучше истекать кровью без близкого, чем без себя самого. Разумеется, я переживал такое не один раз, разумеется, не только с мамой - и вот именно эта непродуктивная боль, когда на разрыв пытаешься сберечь несовместимое, когда чувствуешь, что рвутся не кожа и мышцы, рвутся уже внутренности, а сберечь всё равно не удаётся - и когда наконец понимаешь, что идти на сепарацию нужно было раньше и что кусок жизни, следующий за этим "раньше", критично (чтобы не сказать непоправимо) покалечен - именно эта боль, эта горечь опоздания порождает ненависть при встрече с ситуацией, когда существо идёт на ложь согласия, чтобы не стать отвергнутым. Блин, стать отвергнутым - единственный твой шанс, безумец, беги, беги скорей!..
Благодаря Бабушке и Папе Юре я был самодостаточным - я мог пойти на разрыв.
Поэтому я очень поздно поверил, что так не у всех.
Что стремление сохранить близость бывает вынужденным, а не добровольным.
Чёрт возьми, я вообще не верил в недобровольное общение! - тема фальши, неискренности в отношениях устойчиво вгоняла меня в когнитивный диссонанс: зачем?!.. Я ни разу не был фанатиком "чеснока", я понимал смысл военной хитрости, умолчаний, весёлого игрового коварства, вежливой отстранённости в контакте с чужими - но какой смысл быть не-собой, чтоб не потерять общения с тем, с кем всерьёз общаться не хочешь, чтоб не стать отвергнутым и таким образом не оказаться "плохим" в собственных глазах - вся вот эта вот китайская грамота оказалась впихуема в мою голову только в последние годы, когда я понял (поверил!), что здешние существа реально могут не любить и не ценить себя самих (не временно, от неудачи - а по базе, всерьёз). Поэтому они стремятся к общению совсем не для диалога, игры, знакомства с партнёром - а для того, чтобы снаружи, извне получать подтверждения своей ценности, ласку и похвалу. Из такого запроса, конечно, вытекает не только кровная необходимость в неискренности - но и, вообще говоря, запрет на искренность. Всё это я осознал совсем, совсем, совсем недавно.
"Прекрати этот театр!" - визжала мама, когда я ломал дверь и заламывал руки, бросался на колени и швырял об пол книги; я негодовал - для меня театра не было, я не играл роль, а со всей силой чувств шёл в атаку. Много, много лет спустя я осознал, что образ театра возникал тут неспроста: она сама то и дело строила интерфейс, отыгрывая (не только для собеседника, но и для самой себя!) то хлопотливую наседку, то простодушную овечку, то утончённую и лукавую собеседницу академиков, то вдохновенную поклонницу искусства... Ненавистная мне "романтика для-ради фантика" была, несомненно, из той же обоймы. Думаю, что один из наиболее изнурительных для меня-взрослого видов страха - тошнотворный ужас догадки, что мне подыгрывают, то есть что предо мною не реальность, а бутафория - растёт из глубин детства, из тех самых подстав, о которых я уже говорил: играя со мной, мама загорается, всерьёз увлекает меня - а потом внезапно, без предупреждения, отбрасывает всё как мусор, и живое развеивается, обращается в тлен.
Однако про этап разрушения Дома - всё-таки позже; сперва ещё про конфликты, точнее - про схватку.
Продолжение текста книги - в ближайшем посте, изо-пост будет позже, один к трём главам сразу.
Оглавление "Трёх Парок" с приложениями - вот здесь.