Три Парки (1): Посвящение. Вступление. Бабушка
Лисичке-невеличке
и троим её родителям
Я писал эту книгу полтора года. За это время друзья, которых нежно любим, успели выносить и родить долгожданного ребёнка.
Наши жаркие споры о детстве и о счастье побудили меня поспешить с рассказом о том как я рос, дали толчок замыслу.
Сейчас, когда малышке уже полтора, я наконец приступаю к изложению готового повествования - с глубокой благодарностью, всем существом желая ей расти в лоне любви, не менее тёплом и щедром чем то, которое вскормило меня.
Три Парки
…по спинам черепах перейдя светоносные воды Клайры,
по каменным уступам поднимались они туда,
где их ждали Три Парки -
Три Великих Матери,
одна из которых также и Отец...
Выбеленные зимним ветром пряди соломы.
Семипалые ладошки сныти.
Ящеричные, змеиные головки мать-мачехи над самой водой.
Я стою над канавой, блики брызжут в глаза. Начинается май.
Мне пятьдесят пять, и я тем же трепетом трепещу, тем же томлением томлюсь, как пятьдесят и более лет назад. Голые ступни, просыхающий песок дорожки, трель шелестящей под ветром бересты, пряный аромат мусорных куч, снующие в полосах зноя жуки - сердце ноет, дыхание перехватывает - предчувствие счастья, предчувствие жизни.
Безобманно. Не безбольно, не безоблачно, нет! Но - безобманно.
Этот ребёнок, замирающий над прудом рассмотреть кто там живёт, абсолютно не замечая, что в материнском чреве уже обитает сестра; этот подросток, ведущий пиратский бриг средь жёлтых кувшинок, с дикарями укрывающийся в зарослях настурции -
Он пребывает во мне, я - это он.
Но только он - не я.
Это существо, эти существа по-прежнему обитают во мне, я состою из них; однако нынешнего меня в них - ещё нет.
Каждый значимый шаг, каждый сделанный выбор отделяет меня от того, кем я был до тех пор - однако это не россыпь яблок, не снизка бус: это ветвистый ствол, прихотливо плетущийся куст - каждый последующий узелок вырастает из предыдущего, без него не живёт, возвращение вспять невозможно.
Что в истоках моих, из чего я расту?.. Кроны двух миров соприкоснулись, лона двух миров соединились, паводком затопляя место сплетения крон. Кто свивал свои ветки в косы, вязал узлы, один из которых выстрелил побегом-мною? Чьи мутовки сделались первыми моими корнями?
Мать Алестра и её дети-Артигемоны, самозабвенно облекшие меня в плоть на просторах Земли Алестры - сколь похожи и сколь непохожи они на здешних родителей моих, щедро одаривших меня Землёй моего детства?
Мама Зоя. Папа Юра. Бабушка Полина Алексевна.
Вне всякого сомнения, первой была Бабушка.
Бабушка Полина Алексевна была мамина мать, но ребёнку-мне представлялось, что она родила их обоих; что у Папы Юры есть своя мать, Баба Кира, в честь которой меня и назвали, было открытием вполне сознательного возраста. Поэтому Бабушка у меня была лишь одна, без указания имени - просто Бабушка. Наша с папой и мамой общая мама.
Как и Мать Алестра, Бабушка поначалу была для меня всем.
Как и Мать Алестра, она отступила, когда стихия вербального в моей жизни перехлестнула пределы, в которых царствовали мы с нею наедине - и приблизилась вновь лишь когда я позвал её сам, позвал осознанно и добровольно.
Бабушка была бескрайним лоном моего младенчества - спутником в странствиях и простором для странствий одновременно. Помню, что главными для меня были не еда и питьё, хотя кормила нас всех она, не защита от житейских пертурбаций - всё это представлялось само собою разумеющимся - а вот именно то, что она была и товарищем в пути, и самим путём, и маяком.
…Первые выходы в космос большой коммуналки. Грохот кастрюль, гудение газа, шум воды - вверху, высоко; на уровне глаз - ноги и ножки. Горные уступы - колени восседающего на табурете, огонёк папиросы в сизых клубах - жерло вулкана. "Дядя Лёша дым курит!" - так я смогу говорить потом, а сперва - немота, ужас и восторг, изнеможение, поиск пути домой. Ноги и ножки вдали за спиной, меркнет свет, впереди коридорная пасть с зубами шкафов; координаты планеты известны, но как приземлиться?!.. Не могу дотянуться до ручки, рыдаю. "Кия пакия у деви!" - как мантра, как заклинание на санскрите: "Кира плакала у двери!" - Бабушка услышит и придёт, Бабушка сможет открыть. Нет такого портала, который не отворится, если придёт Бабушка; а поиски дороги домой - нашевсё.
Первые входы в альтерру - дупла и совы (привет, Мама-Алестра!): мы с Бабушкой в сквере под окнами, где старые липы. Дупла вполне вещественны, можно засовывать руки, толщина ствола укроет меня-двухлетку от Бабушкиных глаз - но мне ясно, что совы, живущие в дуплах, не таковы как голуби и воробьи: они живут не здесь, здесь их можем видеть только мы. Морозный воздух подрагивает, реальность плывёт, дыхание пережимает - то ли от туго затянутого чуть заиндевелого шарфика, то ли от близости портала…
Посюсторонние совы были потом: три деревянные фигурки с палец, мал мала меньше - Бяка, Зака и Ляка. Это - уже эон Папы Юры, эра самостоятельного чтения и городов на столе. Бяка, Зака и Ляка жили на книжной полке, откуда совершали налёты на общество кукол в этничных одеждах - маленьких, ростом с Бяку, совы для них были реально гиганты. Не поручусь, что меж совами в дуплах и разудалой троицей с полки прямая связь, однако нечто значимое оттуда сюда точно попало; мнится, что совы в дуплах жили сами-для-себя, вне какой бы то ни было социальной оценки - а мои Бяка, Зака и Ляка вполне отчётливо были с обществом в контрах (привет, Организация Троек, привет, Лестригоны!:))
Бабушка читала мне вслух, покуда не пришла эра чтения - примерно в три с половиной года мне сделалось куда интереснее воспринимать глазами, чем слушать: одна скорость развития событий чего стоит, глазами ведь можно поймать сразу целый абзац. Какое-то время даже было наоборот: Бабушка штопает или шьёт, а я читаю ей вслух, отчасти пересказывая-пропуская занудные места. Прочитанное мы обсуждали, при этом у нас регулярно возникали споры - Бабушка была не менее горяча и упряма, чем я, и ничуть не менее склонна к дискуссиям с малышнёй:)
Разногласия касались прежде всего злодеев, точнее, тех, кто был к злодеям причтён - в частности, Волка народных сказок. С этим задёрганным, нервным, однако несмотря ни на что простодушным и склонным к общению существом меня связывала нежная дружба, и заведомое обвинение его во всех грехах вызывало ярость. Ответным образом, Бабушку возмущали мои плакаты в защиту Волка - с экспрессивно намалёванным зубастым силуэтом и корявой надписью "Самый Лучшый Волк В Нашых Лесах!", означавшей, что мой Волк - самый лучший, самый любимый, никакие зайчики, белки и ежи с ним не сравнятся. Мы рубились жарко словно партии на политической арене, приводили аргументы и пафосно восклицали, сходясь лишь в одном: Волка и правда всё время обманывают и подставляют - и это несправедливо, нечестно, независимо от того, за главгера или главгада его считать.
Понятия "честно / нечестно", "справедливо / несправедливо" для Бабушки были предельно важны - при этом действия, которые она на основании их совершала, обычно предварялись многофакторным анализом, включающим обстоятельства всех участников. "Честно / справедливо" могло абсолютно не значить "поровну" (хотя нередко значило именно это) - в ход шли всевозможные "а зато", из которых следовали подвижки в плюс и в минус. Так делилось и вложение труда, и его плоды; характерно, что Бабушка никогда не выделяла себя ни в ту ни в другую сторону - высчитывая свою долю плюх и плюшек ровно так же, как для всех остальных. Помню, как она скрупулёзно делила ягоды - нам с сестрой, папе с мамой, себе - ей не лень было разбирать целый пакет по штучке, приговаривая-объясняя, почему она раскладывает именно так; мы с сестрой слушали, делали выводы - глубокие и неоднозначные. С одной стороны, стоит ли так убиваться из-за фигни, не проще ли чтоб каждый просто взял себе, вот и всё, а кому не хватило - тем, значит, не очень-то и надо? ("всем по семь! - сказал Карлсон, уставившись на блюдо с пятью плюшками, - чур, я первым беру свою долю!" (с)) С другой стороны, оно конечно может и фигня, но в советское время рыночные ягоды оказывались у нас на столе далеко не каждый день - так что взрослым их не хватало ничуть не меньше, чем нам, однако если б не Бабушка - мы с сестрой бы об этом не догадались. Бабушка во многом иллюстрировала собою принцип "относиться к ближнему как к себе, а к себе как к ближнему"; при её страстности, цельности, изначальной несклонности к компромиссам это нередко бывало спасительным для визави.
Важный момент: на эон Бабушки приходится до-гендерное, а-гендерное моё бытие - гендер пришёл потом, вкупе с осознанием, что у меня в наличии есть оба. Можно сказать, что рядом с Мамой Зоей я ощущал себя девочкой (в скобках мальчиком), а рядом с Папой Юрой - мальчиком (в скобках девочкой); однако всё это было уже потом - когда меня гейзером выплеснуло из неоглядных Бабушкиных низин, и я очутился на горных террасах, вместе со взрослыми. В царстве Бабушки я был не мальчиком и не девочкой, но - собой: во все стороны простирающимся текучим полиморфом, невозбранно испытывающим вселенную на ощупь и на вкус.
Одним из основообразующих событий была история с гибелью паука - уже на исходе Бабушкиного эона, года в четыре-пять, летом на даче. В тот период меня жестоко терзала арахнофобия; пауки бредились мне в кошмарах, мысль о паутине вызывала истерику вплоть до отказа ехать за город. В один жуткий миг на стене над постелью возник огромный, как мне показалось, паук, исторгший из моей глотки дикий вопль; в ту же секунду рядом оказалась Бабушка и, увидев ребёнка белым как полотно, без колебаний убила паука тряпкой - и вот тут-то меня накрыло настоящим горем, вот тут-то свет померк уже безо всяких скидок. Бедная Бабушка никак не могла взять в толк, отчего я так безутешно рыдаю - а мне было не найти слов объяснить, что случилась беда, что ведь даже в плену ужаса мне была ясна несопоставимость цены моего страха и его жизни - всего-навсего страха, целой жизни! - было ясно, что он ничем не угрожал мне, не хотел на меня напасть, ну а если б даже и хотел, то мы с Бабушкой по-любому намного сильнее - так что это безвинная жертва, это - катастрофа, это - несправедливо, нечестно! - и уже ничем, ничем, ничем невозможно исправить.
В конце концов Бабушка таки поняла меня, и мы сделали оргвыводы: она взяла за правило предварять оборонительные действия уточнениями, я - по возможности спешно спасать оказавшихся не на месте насекомых спичечным коробком. (Кстати, лайфхак: с помощью спичечного коробка можно легко и безопасно поймать практически любое существо соответствующего размера - выдвинутой частью полуоткрытого коробка прикрыть существо, затем достаточно медленно, чтобы ненароком не стиснуть, задвинуть коробок полностью, после чего спокойно вынести его из помещения и выпустить; нападать при этом оно не будет.) Представление о том, что какая-либо моя эмоция может стоить кому-то жизни и что я этого категорически не желаю, вообще о том что эмоции и осознанные намерения суть явления совершенно разного порядка и что жизнь имеет смысл строить на вторых, используя при этом первые в качестве топлива и /или награды - несомненно, представление сие вербализовано было существенно позже, однако исток его я усматриваю именно в этой истории; как минимум, один из наиболее значимых истоков.
И ещё очень важное, про жизнь и про смерть.
На четвёртом году я узнал, что меня ждёт смерть - не сейчас и не завтра, нет, но когда-нибудь я неотвратимо, непременно умру - и пришёл в отчаяние. Оглядывая свою жизнь, я видел, что у меня толком ничего ещё не было; пролонгировал прожитое вперёд, туда, где смерть - что же, вот так оно и будет, всё примерно как сейчас, а потом я умру?! - какая нелепая, чудовищная несправедливость!.. Не могу объяснить, почему я думал, что прожитое - без преувеличения громадное, три с половиной года - как бы "не считается", точнее, не то что совсем "не считается", а скорее является некоторой стартовой ступенью - но вот факт, я по всему рассчитывал на нечто большее. "Умру" - это означало "и больше ничего не будет", что было жутко обидно, но ещё обиднее было "состареюсь" - вот именно так, состарéюсь, нечто среднее между "состариться" и "постареть" - которое означало, что для начала у меня отнимется всё что у меня есть, и только затем я умру. А у меня ведь и без того ещё почти ничего нет, как же так?!.. Кажется, для начала я попытался переварить известие сам, после чего приступил к Бабушке - в безумной надежде то ли на ошибку, то ли на отмену: "Бабушка, а я не состареюсь?.. а я не умру?.." Теперь мне известно, что взрослые в таких случаях отвечают по-разному: одни говорят "не бойся, ты будешь хорошо себя вести и попадёшь в рай", другие - "не бойся, это будет ещё нескоро", третьи - "не бойся, учёные до той поры изобретут бессмертие"... Бабушка моя ответила не так и не сяк. "Не бойся, - сказала она, - у тебя впереди ещё целая жизнь! ты всё успеешь, у тебя всё будет". Бабушкин ответ пришёлся мне по душе; я так и понял, что у меня будет всё, что мне нужно - если я, конечно, это успею.
Оставалось не менее важное - про других. Прежде всего про неё.
…Я лежу под одеялом, у Бабушкиного живота - тёплая, тёмная, томная нега, словно подземные недра Мамы-Алестры - мне сладостно и вместе с тем жутко, временами накрывает паника: вдруг Бабушка умрёт?!.. Прислушиваюсь к дыханию - Бабушка то громко раскатисто храпит, то замолкает, как бы замирая, и хором с ней замираю я: жива ли?.. Пауза - вздох - пауза - вздох - раскат храпа, я выдыхаю. Хочется потормошить её, разбудить, но ей не понравится, ей надо спать… Вновь накатывает ужас, наворачиваются слёзы, с бессловесным всхлипом припадаю к бедру. Бабушка, Бабушка, неужели ты меня покинешь?!.. Бабушка вздыхает, подводным чудовищем ворочается с боку на бок; уловив мой вздрог, выплывает из бездонных глубин. "Не спишь, Кирынька? чего не спишь?" - "Бабушка, Бабушка! а ты не состареешься, а ты не умрёшь?" - обнимает, поглаживая по спине: "Детынька, я свою жизнь прожила, я состарелась уже. Но не бойся, я тебя не брошу! Не бойся, не плачь, давай дальше спать." Страх отступает, я верю - я знаю, не бросит.
…Не бросила, нет. Было всякое, было трудно, но - ни разу не бросила.
Меня вообще никто на самом деле ни разу не бросил.
Из тех, кому я доверял - на самом деле ни разу, никто. Если всерьёз.
Хотя бывало всякое.
Хотелось бы и мне вот так, не бросить никого…
И ещё важное, про поиск дороги домой.
Сколь ни солнечным было моё здешнее младенчество - бури-грозы были потом, в подростках и далее - я всегда ощущал, что мне нужно домой, там меня ждут. Нет, не то чтоб я здесь был не к месту, нет, не то чтобы мне было здесь плохо - просто я всегда знал, что во вселенной существует мой дом, которого не хватает мне и которому не хватает меня; что я должен найти его, восстановить с ним связь - вот тогда моя жизнь будет полной, полнокровной, равно как полной сделается жизнь обоих связанных со мною миров, а пока она неполна. Я искал путь домой через образ Волшебной Страны, через книги и сны, через открываемые совместно порталы, покуда наконец не встретил ниспосланную мне Тату - про всё это я уже многократно рассказывал и ещё буду рассказывать не раз - однако понятия не имел, какой опыт возвращения домой пережила в своё время Бабушка. Повествование Бабушки мы с Татой услышали уже взрослыми, успев прожить на Земле Алестры годы, и нашли услышанное очень важным.
Бабушку с Мамой Зоей вывезли из блокадного Ленинграда в апреле 1942, на последних грузовиках. Лёд вовсю таял, трещал, был залит водой, идущая впереди машина провалилась; перевозимых накрыли брезентом, чтоб не видели ничего, так что они лишь слышали страшное шуршание воды о лёд, о колёса. Это был путь к жизни из смерти, сквозь смерть - однако из дома, а не домой, хотя и на землю предков. Долго ли коротко, с невесёлыми приключениями добрались они до деревни в краях Бабушкиной родни, где осели до снятия блокады; получив похоронку на мужа и отца, подали документы на въезд в Ленинград, поскольку город был закрыт - однако в пост-блокадной бюрократии бумаги потерялись, легальное возвращение домой накрылось. Надо было или ждать невесть чего, или идти напролом.
Бабушка облачилась в тренировочный костюм и рабочий халат, как полагалось выглядеть грибникам - "оделась грибницей", сказала она, и этот образ поразил нас: вольно раскинувшаяся под землёй сеть, порождающая млечные грузди, румяные подосиновики и припечёные боровики (здравствуй, здравствуй, Алестра-Мама!) - в таком виде Бабушка смотрелась бы предельно органично. Однако же это мистика, а во плоти… Бидончик на поясе, корзинка на локте, бумаги в ладанке на груди - мороча контролёров и прячась в грузовых вагонах от патрулей, Бабушка переходила с одного пригородного поезда на другой, как перебираются из мира в мир неутомимые попаданцы: тамбур за тамбуром, полустанок за полустанком, пока не найдут своего. Войдя в Ленинград, странница обнаружила квартиру занятой, там жил военный, который, впрочем, отнёсся сердечно, разрешил занять комнату и даже как-то помог; Бабушка пошла по инстанциям, упорно отстаивая права - и преуспела. Военный мирно переехал в другое жильё, Бабушка трудоустроилась и выписала к себе Маму Зою; к моему рождению Бабушка вышла на пенсию, а до того так и работала там, куда пришла - на химзаводе, делала синьку.
…И ещё незабудки.
Путь на лесное озеро долог, тропа то видна, то уходит в осоки; мошкара, стрекозы, багульник, томление… У заболоченного ручья Бабушка берёт меня на закорки, обнимаю за шею - летим! - это Птица Рух, но она не проголодается, мы не рухнем. Вдоль ручья, под ветвями, по тени, по топкому бережку - на поляну, где солнце, где мелко, где Бабушкин брод. Незабудки! - справа и слева, даже меж брёвнышками мостков - пенная синева, небесное пламя, Фиорра Атлантика. Выпрямляюсь, раскинув руки, рискуя упасть; вздрагивает всей спиной, охает: "Детынька, ты что?" - "Бабушка, цветы!.." - "Расцвели, детынька, расцвели..." Перебравшись, спускает меня; стоим обнявшись, глядим. Солнце подёргивается пеленой, незабудки начинают полыхать ещё ярче - тысячи, сотни тысяч запрокинутых в небо лиц. Мы идём дальше, ветреное голубое с лиловым зарево светит нам со спины; это - путь меж мирами, я знаю! - к вечеру мы двинемся обратно, и незабудки вновь обозначат границу, очертят портал.
Несколько лет спустя меня поддых ударила сказка про "истинный небесно-голубой" - краску, с помощью которой можно нарисовать небо, и оно оживёт. Книжка была на немецком, её принесла Мама Зоя в рамках вовлечения меня в филологию; моего знания языка хватило, чтобы поймать сабж, но в оценке мы категорически не сошлись. Маму привлекали словарные тонкости и отчасти сюжет плюс мораль - меня же словарь не занимал вообще, а сюжет плюс мораль показались утлыми: тема двери в другой мир, которую можно нарисовать, и она станет реальной, на мой взгляд была не раскрыта. Теперь я знаю, что в русском переводе волшебная краска именовалась "живая лазурь" - и отчётливо вижу, что меня зацепила в том числе и ассоциация с незабудками Бабушкина брода. Вот где живая лазурь, истинный небесно-голубой! - позволяющий войти в иной мир, да.
Тут бы как раз и надо перейти к Маме Зое; но сперва про эоны.
Продолжение текста - через один ход, после изо-поста про Бабушку.
Оглавление будет расположено вот здесь.
* * *
Примечания:
ЗА, Земля Алестры - наша личная альтерра, земля сердца, земля любви
ЗЗ (варианты: З/З, З/з) - Земля-здешняя, мир сей, в котором мы с вами общаемся;
в двух словах про Мать Алестру и Артигемонов - например, вот здесь;
про Лестригонов и Организацию Троек, про Тринадцатую Тройку и моё рождение / прибытие на ЗА - вот здесь, в т.ч. важное в примечаниях;
следует отметить, что про сов там ничего не сказано, а между тем "совы" для севера ЗА - образ, ассоциирующийся с Артигемонами, а именно с Лестригонами.