Сборник прозы Юлии Кокошко «Совершенные лжесвидетельства». «Кабинетный ученый», 2016
Сборник прозы, состоящий из пяти «старых», но дополненных (дописанных или сурово отредактированных) повествований, извлеченных из прото-сборников прозы Кокошко и вновь идущих по убыванию объема и не сильно радующих читателя пагинацией.
Лишь в двух из них есть ощутимые членения - «Из книги Пира» делится на главы, обозначенные римскими цифрами (взятыми не по порядку), а «Меланхолия. Тема нераскрытого города» включает два дивертисмента.
Точнее, «интерлюдию», как ее сама автор обозначила, «Великая паника, или Битва титанов», а также «Песни для процессии злых детей» (стихотворная пьеса, подобно «остановке в пути», добавляющая опусу воздушка ровно посредине композиции), ну и «Песня невинности для одного голоса».
Все остальное в «Совершенных лжесвидетельствах» выливается сплошными потоками, не сильно думая о читательском комфорте, хотя сборник оказался прочитанным ровно за неделю (надо было уложиться январем).
Означает ли это, что объем взят пониманием, а не прилежанием и метод художника освоен?
Разумеется, нет, хотя ощущение раздвигающегося пространства присутствует.
Движения по текстам становятся более парящими, менее одышливыми.
Честно говоря, не рассчитывал на такое, может, это просто собрание самых нарративно прозрачных текстов?
Скажем, «Любовь к восемьдесят пятому году» (1985, 2002), открывающая подборку, оказывается самым щадящим (читай: понятным) произведением Юлии Кокошко, из прочитанного в этот раз.
Причем, жанр и дискурс отрывка определяется практически с первых строк и как же сильно это облегчает участь!
Настолько заметно, что начинаешь наблюдать за своими реакциями, заранее насторожившимися в ожидании непроходимых герменевтических редутов и заграждений.
А когда их не оказывается, избыточная инерция внимания вцепляется в текст с удвоенной силой, почти мгновенно влюбляясь в разомкнутые воспоминания об эпохе надежд (Википедия в помощь: на Высших курсах сценаристов и режиссеров) в предперестроечной Москве.
Ну, то есть (если иметь ввиду дискурсы) «как молоды мы были» намертво сцепляется здесь с надеждами и внезапно открывающимися перспективами («что же будет с родиной и с нами»), а «фонтаны били голубые» в общаге творческих союзов, в окружении фантастически талантливых людей, в основном, мужчин, Жоржа Воскресшего и его вечного соперника и конкурента Непревзойденного М., фонтанирующих сюжетами, идеями и гипертрофированным либидо. Добром дело не кончится - с ними со всеми обязательно что-то должно случиться, произойти, от дурноты таланта или же избытка молодости и здоровья.
Хотя бы творческая несостоятельность, растворившая в повседневной суете остатки брызг, но, чу…
Самый прямой и, если проводить аналогии с живописью, фигуративный, реалистический текст - реальный автор (рассказчик), тягучая ностальгия, последовательные прототипы и развитие действия, состоящего из предсказуемых последствий (выливающихся из раннее зафиксированных причин).
Это как в правильную маршрутку сесть - движение которой в нескольких местах пересекается с твоей генеральной дорогой и можно успеть сделать все, что задумал.
И тут, оказывается, надо читать еще более медленно и печально внимательно, нежели темные и рябые тексты, дабы не упустить деталей жизни главных героев, которых Кокошко сюжетно излагает.
Их не видишь (так и остаются антропоморфными абстракциями), но чувствуешь. Темечком.
Тем более, что пиры в общаге и прогулки в садах постоянно повышают градус.
«Надписи и ярлыки под звонками, кто где живет, кто как умеет - проза и верлибры, и ямбы, наша задача - создавать звону достойную среду…» (51)
Говоря о создании «достойной среды», Кокошко всего лишь подчеркивает свою маргинальность в этой компании («…шумная компания подхватывает меня, заворачивает - в свое веселье. Я усаживаюсь на корточки под окном, хочется скрючиться в углу, когтями пол скрести, повыть на луну. Но кричат: эй, восстань-ка из пепла, поздравься с нами!...», 51), однако, невольно формулирует и формообазующий принцип собственной интонации - создание объемного ощущения среды через рябь второстепенных признаков. Среди которых трамвай - почти обязательный атрибут присутствия и, одновременно, отсутствия, раз уж он только что просиял рядом с нами, а вот уже и исчез за поворотом.
«Мы идем пешком полуночной улицей. Высоко над нами вымеряют оставшийся снег - и пересыпают треснувшей чашкой старой, старой луны… а может, те же песок и золу? И посеяны на асфальте - под воспарившей на сваях двузначной, двуликой грудой этажей… Одиночка-трамвай поворачивает за нами с проспекта, разрезая полночь - почти пароходными огнями… Основная деталь пейзажа - блеск: треснувшей луны, серебряного песка, льющегося из трещин, и рассыпанных тут и там, в вышине, огней… Позднего времени, способного блестяще перевоплотиться - в раннее… Звездный блеск нашего нежданного спутника… попутчика - от сегодняшних сумерек до полночных дверей…» (31)
Протагонисты заняты первыми красавицами, тогда как рассказчице получает свой, отнюдь не заочный кайф, от близости к людям, которые никогда не станут твоими. Когда достаточно видеть тень от гвоздя. Все радуются экзаменам и дипломам, тогда как грусть расставания (навсегда, навсегда) становится нарратору все более очевидной.
Драма ожидания нарастает, чтобы закончиться буквальным ничем - обрывом пленки.
Важнейшим свойством поэтики Кокошко является отсутствие начал и концов - вот как в чудом необрушевшейся фреске (финал филлиниевского «Сатирикона»): сухого остатка снова не будет - все силы и свойства всосал сам процесс.
Второе повествование «Из книги Пира» (2002) делится на девять фрагментов, обозначенных римскими цифрами (не по порядку), часть из них имеет дополнительные подзаголовки - к примеру, «Призрак памяти» или «Постные вопросы». Такой же разнобой возникает и в постоянно меняющихся микро-жанрах, здесь их целый веер неповторяющихся дискурсивных масок, составивших мини-антологию.
Чем-то напоминающую «Список гостей» из предыдущей прозаической подборки, оказывающейся галереей персонажных эскизов, набросков для однажды сыгранного спектакля - вот как Бакст их рисовал в костюмах и с антуражем, или Наталья Гончарова…
Кокошко напишет в соседнем произведении: «Правда, этот ход уже сквозил в одном моем сочинении, а все сочинения суть одно - скудная строка в руку щедрости: старой, как вымысел дамы с оказией или непрозрачным пакетом…» (98)
Итак, все они же словно бы части глобального (не сохранившегося?) текста, вот как «Сатирикон», но только на «современном материале», точнее, на реалиях, синхронных рассказчице, живущей внутри собственного хронотопа (Ебург богат на таких, у него в характере это), ну, то есть, в актуальном варианте меннипеи с элементами «сатуры» то есть, чередованием прозаических и поэтических отрывков, так или иначе, хотя бы на уровне упоминания, связанных с понятием «трапезы».
Вплоть до случайного касательства в купейном разговоре анонимных супругов похода соседа в вагон-ресторан.
Эфемерные эвфемизмы с загибом то в нескрываемую сатиру, то в драму абсурда, а то и в типичные черты античного романа. С диалогами между Музой и Аполлоном, коллекцией вопросов в духе «Застольных бесед» Плутарха, очередным пейзажем очередного провала ( вот как в «Благосклонности шума и пирамид»), стихами в прозе, раскадровкой докфильма (или же это репортаж из студии, где члены съемочной группы обсуждают «творческий процесс»).
А еще беглые мемуары, потоки сознания и бессознания, похожие на сугробы, мерцающие алмазной пылью метафор и точечных сравнений; селфи, стишок на финал, ну, и многочисленные перечисления, лишенные какой бы то ни было логики и последовательности. Вот как у Борхеса и у Фуко это было.
Надо сказать, что в произведениях этого цикла видна и постоянно нарастает мета-рефлексия с описаниями творческого метода: Кокошко то ли намеренно проговаривается, задавая направление чужому чтению, то ли аранжирует в отвлеченные материи особенно личные тексты.
Это я не сразу заметил, что «приватное» Кокошко, как правило, кутает в слова о методе и жанре, направляя читателя, алчущему хотя бы минимальной подсказки, по иной траектории.
«Законы драматургии - что скрадывает победительность драматургии - взыскует завершенности: жертвоприношения слонов, то есть превратившихся - потерпевшим. Побудка, или воскрешение, прощение - что чванливее глупости не простить? - опаловая крошка, опальные объятия… Точнее - отозвание времени, оскверненного - врозь, половинчатостью или чей-то светобоязнью, с проживанием заново - в традиции диалога…» (99)
«Забывчивость повторяющейся реки» (2001), центральное повествование сборника, посвящено отсутствующему отцу, которого рассказчица не знала, видела всего пару раз в раннем детстве - когда Невидимый (такой ему тут дан псевдоним) подарил ей велосипед, а в другой раз «ложку на все времена»…
Рассказчица вообще ничего бы не знала про этого Невидимого, тем не менее, влиявшего на жизнь каждую секунду своим отсутствием, если бы не нашлись письма отца (композиция из них эффектно вставлена и в без того саднящий надсадой текст), кочующего с одной стройки века на другую, да добрая самаритянка (тоже мамина студентка, курсом раньше), предложившая объяснить что к чему. Расставить все точки. Раз уж дело в далеких пятидесятых было…
Что лучше, интуитивные всполохи или четкое знание, кто ответит?
«Лицеприятный юноша-воин, что сорвал снисхождение богини и безнаказанно перешел долину ада или плантации войны… минутной раздражительностью Бессмертной лишь рассыпав в пути все зубы - усеяв ими случайное поле… и пока единственный, что взошел - я. Или тот, кто летел долиной войны, услужая ревущей авиации? Подскажите, зрячеслыщащие, кто - мой невидимый и крылатый сопровождающий? Возможно, и от меня скрытый - той же эгидой: и во мне его охочая и неутолившаяся долина… и ад следовал за ним. Шутник - с новообретенной улыбкой, полузолотой, полуненадежной - опак, каолин, лед? Или припозднившийся из долины студент моей мамы, от премьерного курса? И отослан с науками - в новые чуждые земли…» (103)
Драма, ставшая травмой, даже и не фоне массовой безотцовщины послевоенных годов многое объясняет и в самой безнадзорной Кокошко и в ее творчестве изломанном избытком (эх, не хочется внеочередной раз Делеза привлекать).
Тут же с самого начала (продолжу наблюдение над поэтической частью работы Кокошко - у нее же начала всех текстов ударные: разъясняющие и если тут пониманием не подкрепиться, дальше станет только хуже, еще лишь «абстрактнее», «отвлеченнее») вектор задан, главное, подобно розыскной собаке, след не терять - он, нитевидный, тем не менее, по-прежнему вьется.
Главное - настроиться на его волну, что, в данном случае, и означает совпасть со скоростью рассказа.
«Милейшая старая дама, передают мне, готова встретиться и прояснить для меня частности той ординарной и неотвязной, то есть вневременной коллизии: предательство или внезапная смена ориентиров, преображение, метаморфоза… в своем варианте можно выбрать любую тему, например, представить дело - исчезновение фигуранта, все равно в прежней прелести он больше не существует…» (98)
Кокошко переводит эту историю во вневременной фонд, откуда ее любой (суггестия да многочисленные обломки обмолвок в помощь) может извлечь в собственном варианте: подобное доверие читателю и есть проявление демократизма высшего разлива - Кокошко готова доверить ему судьбу. Часть судьбы.
«Бывший Мотыльков и те, кто на него смотрят» (1985, 2002) - еще один иронико-сатирический этюд, вмещающий вполне большой кусок судьбы некоего Мотылькова, чей портрет, в два пятьдесят длины, от пола до потолка написал бухгалтер (?) Опушкин. Из-за чего в судьбе Мотылькова, постоянно фонтанирующего в конторе вместе с коллегами (важнейший лейтмотив этого текста - просьба закрыть окно, которое, кажется, так никто и не прикроет), происходят необратимые изменения.
Но не такие, как с Дорианом Греем, хотя эта многообещающая человеческая единица доползает до финала бледной копией самого себя. Слишком много людей смотрели и смотрят на портрет, слишком много авансов и завышенных ожиданий было в свое время выдано. Ничего Мотыльков не оправдал, а стерся до такой степени, что в финале его даже Опушкин не узнает.
И вновь никакой морали или подведения итогов, только лишь повод к картинкам из советского прошлого, реконструируемым по названию болгарских сигарет «Стюардесса»; лишь только набор симптомов в духе «Энциклопедии китайского императора», созданной по принципу «клади рядом».
Примерно также устроена и «Меланхолия. Тема нераскрытого города» (2001), финальная проза сборника, которую, видимо, из-за названия я ждал особенно трепетно, предполагая что-то, вроде экфрасиса дюреровской гравюры. Но Юлия вновь поступила иначе, сложив повествование из разрозненных мизансцен и отдельных отрывков (в том числе и стихотворных), среди которых вольно гуляет вечер.
«Возможно, и я на этом холме и дальше - уже не я, но сырая форма, то и дело меняющаяся. Некто, вообразивший себя - соглядатаем - и больше никем, посему, ища всеохватности, смиренно принявший - и свою андрогинность, и полнейшее развоплощение - неучастие в событиях мира сего - ради… да, да, все того же, ничего не стоящего ни по гамбургскому счету, ни по прочим другим…» (243)
В качестве лейтмотивов про тексту гуляют и несколько приблизительных персонажей (иногда начинает казаться, что среди них появляется автор - «или сузимся до имеющих письмо и провожающих день - в репортажи, поэмы, песни, описи…», 197), но здесь, как в самых непрозрачных опусах Кокошко, образующих связку слюдяных пластин или же мгновенных ментальных снимков, подчиненных логике речевых ритмов, эти герои, заставленные избыточными подробностями, так и не пробираются на передний план. Вот и мегаполис (главный герой) так и остается нераскрытым.
Так что это не антология меланхолических аллегорий, но онтология помех, сдвигающих существование в сторону непроартикулированных материй большого города с обязательными трамваями внутри.
В этой книге они (трамваи, конечно, составляющие важную символическую часть ектеринбургской материи) встречаются в каждом из пяти фрагментов проступившей однажды реальности.
Схожим образом разрозненные куски «Из книги Пир» объединялись ароматами трапезы, доносящимися с соседних страниц.
Сборник прозы Юлии Кокошко «Совершенные лжесвидетельства». «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2795955.html
Птицы слов. Сборник "За мной следят дым и песок" Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2016: https://paslen.livejournal.com/2793388.html
"Сумерки, милый молочник", сборник поэтических текстов Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2018:
https://paslen.livejournal.com/2793877.html
Сборник поэзии и прозы Юлия Кокошко «Под мостом и над мостом», «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2812139.html
*
Юлия Кокошко в "Топосе": https://www.topos.ru/article/5937
Юлия Кокошко в "Журнальном зале": https://magazines.gorky.media/authors/k/yuliya-kokoshko
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5985
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть вторая: https://topos.ru/article/5990
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть третья: https://topos.ru/article/5993
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5898
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть вторая: https://www.topos.ru/article/5901
Лишь в двух из них есть ощутимые членения - «Из книги Пира» делится на главы, обозначенные римскими цифрами (взятыми не по порядку), а «Меланхолия. Тема нераскрытого города» включает два дивертисмента.
Точнее, «интерлюдию», как ее сама автор обозначила, «Великая паника, или Битва титанов», а также «Песни для процессии злых детей» (стихотворная пьеса, подобно «остановке в пути», добавляющая опусу воздушка ровно посредине композиции), ну и «Песня невинности для одного голоса».
Все остальное в «Совершенных лжесвидетельствах» выливается сплошными потоками, не сильно думая о читательском комфорте, хотя сборник оказался прочитанным ровно за неделю (надо было уложиться январем).
Означает ли это, что объем взят пониманием, а не прилежанием и метод художника освоен?
Разумеется, нет, хотя ощущение раздвигающегося пространства присутствует.
Движения по текстам становятся более парящими, менее одышливыми.
Честно говоря, не рассчитывал на такое, может, это просто собрание самых нарративно прозрачных текстов?
Скажем, «Любовь к восемьдесят пятому году» (1985, 2002), открывающая подборку, оказывается самым щадящим (читай: понятным) произведением Юлии Кокошко, из прочитанного в этот раз.
Причем, жанр и дискурс отрывка определяется практически с первых строк и как же сильно это облегчает участь!
Настолько заметно, что начинаешь наблюдать за своими реакциями, заранее насторожившимися в ожидании непроходимых герменевтических редутов и заграждений.
А когда их не оказывается, избыточная инерция внимания вцепляется в текст с удвоенной силой, почти мгновенно влюбляясь в разомкнутые воспоминания об эпохе надежд (Википедия в помощь: на Высших курсах сценаристов и режиссеров) в предперестроечной Москве.
Ну, то есть (если иметь ввиду дискурсы) «как молоды мы были» намертво сцепляется здесь с надеждами и внезапно открывающимися перспективами («что же будет с родиной и с нами»), а «фонтаны били голубые» в общаге творческих союзов, в окружении фантастически талантливых людей, в основном, мужчин, Жоржа Воскресшего и его вечного соперника и конкурента Непревзойденного М., фонтанирующих сюжетами, идеями и гипертрофированным либидо. Добром дело не кончится - с ними со всеми обязательно что-то должно случиться, произойти, от дурноты таланта или же избытка молодости и здоровья.
Хотя бы творческая несостоятельность, растворившая в повседневной суете остатки брызг, но, чу…
Самый прямой и, если проводить аналогии с живописью, фигуративный, реалистический текст - реальный автор (рассказчик), тягучая ностальгия, последовательные прототипы и развитие действия, состоящего из предсказуемых последствий (выливающихся из раннее зафиксированных причин).
Это как в правильную маршрутку сесть - движение которой в нескольких местах пересекается с твоей генеральной дорогой и можно успеть сделать все, что задумал.
И тут, оказывается, надо читать еще более медленно и печально внимательно, нежели темные и рябые тексты, дабы не упустить деталей жизни главных героев, которых Кокошко сюжетно излагает.
Их не видишь (так и остаются антропоморфными абстракциями), но чувствуешь. Темечком.
Тем более, что пиры в общаге и прогулки в садах постоянно повышают градус.
«Надписи и ярлыки под звонками, кто где живет, кто как умеет - проза и верлибры, и ямбы, наша задача - создавать звону достойную среду…» (51)
Говоря о создании «достойной среды», Кокошко всего лишь подчеркивает свою маргинальность в этой компании («…шумная компания подхватывает меня, заворачивает - в свое веселье. Я усаживаюсь на корточки под окном, хочется скрючиться в углу, когтями пол скрести, повыть на луну. Но кричат: эй, восстань-ка из пепла, поздравься с нами!...», 51), однако, невольно формулирует и формообазующий принцип собственной интонации - создание объемного ощущения среды через рябь второстепенных признаков. Среди которых трамвай - почти обязательный атрибут присутствия и, одновременно, отсутствия, раз уж он только что просиял рядом с нами, а вот уже и исчез за поворотом.
«Мы идем пешком полуночной улицей. Высоко над нами вымеряют оставшийся снег - и пересыпают треснувшей чашкой старой, старой луны… а может, те же песок и золу? И посеяны на асфальте - под воспарившей на сваях двузначной, двуликой грудой этажей… Одиночка-трамвай поворачивает за нами с проспекта, разрезая полночь - почти пароходными огнями… Основная деталь пейзажа - блеск: треснувшей луны, серебряного песка, льющегося из трещин, и рассыпанных тут и там, в вышине, огней… Позднего времени, способного блестяще перевоплотиться - в раннее… Звездный блеск нашего нежданного спутника… попутчика - от сегодняшних сумерек до полночных дверей…» (31)
Протагонисты заняты первыми красавицами, тогда как рассказчице получает свой, отнюдь не заочный кайф, от близости к людям, которые никогда не станут твоими. Когда достаточно видеть тень от гвоздя. Все радуются экзаменам и дипломам, тогда как грусть расставания (навсегда, навсегда) становится нарратору все более очевидной.
Драма ожидания нарастает, чтобы закончиться буквальным ничем - обрывом пленки.
Важнейшим свойством поэтики Кокошко является отсутствие начал и концов - вот как в чудом необрушевшейся фреске (финал филлиниевского «Сатирикона»): сухого остатка снова не будет - все силы и свойства всосал сам процесс.
Второе повествование «Из книги Пира» (2002) делится на девять фрагментов, обозначенных римскими цифрами (не по порядку), часть из них имеет дополнительные подзаголовки - к примеру, «Призрак памяти» или «Постные вопросы». Такой же разнобой возникает и в постоянно меняющихся микро-жанрах, здесь их целый веер неповторяющихся дискурсивных масок, составивших мини-антологию.
Чем-то напоминающую «Список гостей» из предыдущей прозаической подборки, оказывающейся галереей персонажных эскизов, набросков для однажды сыгранного спектакля - вот как Бакст их рисовал в костюмах и с антуражем, или Наталья Гончарова…
Кокошко напишет в соседнем произведении: «Правда, этот ход уже сквозил в одном моем сочинении, а все сочинения суть одно - скудная строка в руку щедрости: старой, как вымысел дамы с оказией или непрозрачным пакетом…» (98)
Итак, все они же словно бы части глобального (не сохранившегося?) текста, вот как «Сатирикон», но только на «современном материале», точнее, на реалиях, синхронных рассказчице, живущей внутри собственного хронотопа (Ебург богат на таких, у него в характере это), ну, то есть, в актуальном варианте меннипеи с элементами «сатуры» то есть, чередованием прозаических и поэтических отрывков, так или иначе, хотя бы на уровне упоминания, связанных с понятием «трапезы».
Вплоть до случайного касательства в купейном разговоре анонимных супругов похода соседа в вагон-ресторан.
Эфемерные эвфемизмы с загибом то в нескрываемую сатиру, то в драму абсурда, а то и в типичные черты античного романа. С диалогами между Музой и Аполлоном, коллекцией вопросов в духе «Застольных бесед» Плутарха, очередным пейзажем очередного провала ( вот как в «Благосклонности шума и пирамид»), стихами в прозе, раскадровкой докфильма (или же это репортаж из студии, где члены съемочной группы обсуждают «творческий процесс»).
А еще беглые мемуары, потоки сознания и бессознания, похожие на сугробы, мерцающие алмазной пылью метафор и точечных сравнений; селфи, стишок на финал, ну, и многочисленные перечисления, лишенные какой бы то ни было логики и последовательности. Вот как у Борхеса и у Фуко это было.
Надо сказать, что в произведениях этого цикла видна и постоянно нарастает мета-рефлексия с описаниями творческого метода: Кокошко то ли намеренно проговаривается, задавая направление чужому чтению, то ли аранжирует в отвлеченные материи особенно личные тексты.
Это я не сразу заметил, что «приватное» Кокошко, как правило, кутает в слова о методе и жанре, направляя читателя, алчущему хотя бы минимальной подсказки, по иной траектории.
«Законы драматургии - что скрадывает победительность драматургии - взыскует завершенности: жертвоприношения слонов, то есть превратившихся - потерпевшим. Побудка, или воскрешение, прощение - что чванливее глупости не простить? - опаловая крошка, опальные объятия… Точнее - отозвание времени, оскверненного - врозь, половинчатостью или чей-то светобоязнью, с проживанием заново - в традиции диалога…» (99)
«Забывчивость повторяющейся реки» (2001), центральное повествование сборника, посвящено отсутствующему отцу, которого рассказчица не знала, видела всего пару раз в раннем детстве - когда Невидимый (такой ему тут дан псевдоним) подарил ей велосипед, а в другой раз «ложку на все времена»…
Рассказчица вообще ничего бы не знала про этого Невидимого, тем не менее, влиявшего на жизнь каждую секунду своим отсутствием, если бы не нашлись письма отца (композиция из них эффектно вставлена и в без того саднящий надсадой текст), кочующего с одной стройки века на другую, да добрая самаритянка (тоже мамина студентка, курсом раньше), предложившая объяснить что к чему. Расставить все точки. Раз уж дело в далеких пятидесятых было…
Что лучше, интуитивные всполохи или четкое знание, кто ответит?
«Лицеприятный юноша-воин, что сорвал снисхождение богини и безнаказанно перешел долину ада или плантации войны… минутной раздражительностью Бессмертной лишь рассыпав в пути все зубы - усеяв ими случайное поле… и пока единственный, что взошел - я. Или тот, кто летел долиной войны, услужая ревущей авиации? Подскажите, зрячеслыщащие, кто - мой невидимый и крылатый сопровождающий? Возможно, и от меня скрытый - той же эгидой: и во мне его охочая и неутолившаяся долина… и ад следовал за ним. Шутник - с новообретенной улыбкой, полузолотой, полуненадежной - опак, каолин, лед? Или припозднившийся из долины студент моей мамы, от премьерного курса? И отослан с науками - в новые чуждые земли…» (103)
Драма, ставшая травмой, даже и не фоне массовой безотцовщины послевоенных годов многое объясняет и в самой безнадзорной Кокошко и в ее творчестве изломанном избытком (эх, не хочется внеочередной раз Делеза привлекать).
Тут же с самого начала (продолжу наблюдение над поэтической частью работы Кокошко - у нее же начала всех текстов ударные: разъясняющие и если тут пониманием не подкрепиться, дальше станет только хуже, еще лишь «абстрактнее», «отвлеченнее») вектор задан, главное, подобно розыскной собаке, след не терять - он, нитевидный, тем не менее, по-прежнему вьется.
Главное - настроиться на его волну, что, в данном случае, и означает совпасть со скоростью рассказа.
«Милейшая старая дама, передают мне, готова встретиться и прояснить для меня частности той ординарной и неотвязной, то есть вневременной коллизии: предательство или внезапная смена ориентиров, преображение, метаморфоза… в своем варианте можно выбрать любую тему, например, представить дело - исчезновение фигуранта, все равно в прежней прелести он больше не существует…» (98)
Кокошко переводит эту историю во вневременной фонд, откуда ее любой (суггестия да многочисленные обломки обмолвок в помощь) может извлечь в собственном варианте: подобное доверие читателю и есть проявление демократизма высшего разлива - Кокошко готова доверить ему судьбу. Часть судьбы.
«Бывший Мотыльков и те, кто на него смотрят» (1985, 2002) - еще один иронико-сатирический этюд, вмещающий вполне большой кусок судьбы некоего Мотылькова, чей портрет, в два пятьдесят длины, от пола до потолка написал бухгалтер (?) Опушкин. Из-за чего в судьбе Мотылькова, постоянно фонтанирующего в конторе вместе с коллегами (важнейший лейтмотив этого текста - просьба закрыть окно, которое, кажется, так никто и не прикроет), происходят необратимые изменения.
Но не такие, как с Дорианом Греем, хотя эта многообещающая человеческая единица доползает до финала бледной копией самого себя. Слишком много людей смотрели и смотрят на портрет, слишком много авансов и завышенных ожиданий было в свое время выдано. Ничего Мотыльков не оправдал, а стерся до такой степени, что в финале его даже Опушкин не узнает.
И вновь никакой морали или подведения итогов, только лишь повод к картинкам из советского прошлого, реконструируемым по названию болгарских сигарет «Стюардесса»; лишь только набор симптомов в духе «Энциклопедии китайского императора», созданной по принципу «клади рядом».
Примерно также устроена и «Меланхолия. Тема нераскрытого города» (2001), финальная проза сборника, которую, видимо, из-за названия я ждал особенно трепетно, предполагая что-то, вроде экфрасиса дюреровской гравюры. Но Юлия вновь поступила иначе, сложив повествование из разрозненных мизансцен и отдельных отрывков (в том числе и стихотворных), среди которых вольно гуляет вечер.
«Возможно, и я на этом холме и дальше - уже не я, но сырая форма, то и дело меняющаяся. Некто, вообразивший себя - соглядатаем - и больше никем, посему, ища всеохватности, смиренно принявший - и свою андрогинность, и полнейшее развоплощение - неучастие в событиях мира сего - ради… да, да, все того же, ничего не стоящего ни по гамбургскому счету, ни по прочим другим…» (243)
В качестве лейтмотивов про тексту гуляют и несколько приблизительных персонажей (иногда начинает казаться, что среди них появляется автор - «или сузимся до имеющих письмо и провожающих день - в репортажи, поэмы, песни, описи…», 197), но здесь, как в самых непрозрачных опусах Кокошко, образующих связку слюдяных пластин или же мгновенных ментальных снимков, подчиненных логике речевых ритмов, эти герои, заставленные избыточными подробностями, так и не пробираются на передний план. Вот и мегаполис (главный герой) так и остается нераскрытым.
Так что это не антология меланхолических аллегорий, но онтология помех, сдвигающих существование в сторону непроартикулированных материй большого города с обязательными трамваями внутри.
В этой книге они (трамваи, конечно, составляющие важную символическую часть ектеринбургской материи) встречаются в каждом из пяти фрагментов проступившей однажды реальности.
Схожим образом разрозненные куски «Из книги Пир» объединялись ароматами трапезы, доносящимися с соседних страниц.
Сборник прозы Юлии Кокошко «Совершенные лжесвидетельства». «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2795955.html
Птицы слов. Сборник "За мной следят дым и песок" Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2016: https://paslen.livejournal.com/2793388.html
"Сумерки, милый молочник", сборник поэтических текстов Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2018:
https://paslen.livejournal.com/2793877.html
Сборник поэзии и прозы Юлия Кокошко «Под мостом и над мостом», «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2812139.html
*
Юлия Кокошко в "Топосе": https://www.topos.ru/article/5937
Юлия Кокошко в "Журнальном зале": https://magazines.gorky.media/authors/k/yuliya-kokoshko
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5985
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть вторая: https://topos.ru/article/5990
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть третья: https://topos.ru/article/5993
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5898
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть вторая: https://www.topos.ru/article/5901