Птицы слов. Сборник "За мной следят дым и песок" Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2016
Самое сложное в этой книге - инициация, то есть «Пересидеть развалины», первый, самый сложный и длинный текст (чем дальше в сборник, тем повествования будут короче), к которому трудно приноровиться и совпасть в скорости восприятия.
В этом повествовании, конечно, есть набор антропоморфных персонажей, вроде Глории и Мориса, сидящих с видом на провал натюрморт, но все эти подвижные сущности даже не скрывают своей условности; они непредсказуемы и хотя психологичны, лишены психологии.
Выбрав для дебюта именно «За мной следят дым и песок» (2016), состоящий из восьми «треков» (иногда книги Кокошко напоминают мне компакт-диски инди-исполнительниц) я-то решил зайти с «прозы», все еще не лишенной признаков сюжетности (при перелистывании видны диалоги да имена собственные), но оказалось, что ткнул пальцем в небо, угодив в самую густоту.
На 56 страниц сплошного спотыкача и постоянных замедлений, у меня ушла неделя, хотя уже «Благосклонность шума и пирамид», второе повествование сборника, занимающая 44 страницы, оказалась проглоченной за два или три (смотря как ночь до и после полуночи считать) дня.
В нем вроде тоже есть тени персонажных сущностей, вроде Переводчика, переводящего «сквозь хищное, хваткое, умонепостижимое, шквальное чрево города» и Павла Амалика, «архивариуса учебного заведения, подхватившего острый позыв, почин ангела или раскованный совет дьявола», постоянно меняющий функционал, имя и, что ли, облик, никак особо доступности и внятности повествованию не добавляющие.
На следующий «Список гостей» у меня и вовсе ушел один присест, хотя он немногим меньше «Благосклонности шума и пирамид». Но внятно и очевидно устроен - в нем девять глав и семь персонажей (две последние главки выполняют роль зонтичных обобщений) из разных времен и дискурсивных прорех, связанных, как и предыдущий текст, с темой студенчества и преподавательства в высших учебных заведениях.
На каждого гостя уходит одна главка знакомства, ага, понятно, стало легче, идем дальше: принцип "портретная галерея".
Дело здесь, вероятно, в разнородной структуре всех этих опусов, раз уж «Пересидеть развалины» вообще не членим и идет единым куском.
В нем, зато, есть итоговое стихотворение, выполняющее роль либретто или же финального монолога.
Ретроспективно вычитать в нем сюжет только что прочитанного нереально, зато возникает ощущение (ошибочное), что гештальт закрыт.
Кстати, этот прием "стихотворной коды" повторяется и в конце книге - «Некто YY», последний текст книги тоже ведь строфически опознается как набор поэтических строф.
Впрочем, разной длины и рифмы встречаются в нем тоже не регулярно - вот как орешки в щербете.
В «Благосклонности шума и пирамид» (отметим разомкнутую бинарную оппозицию в названии, словно бы буквализирующую сравнение «шершавого» и «холодного») три части, обнуляющих друг дружку. Но у читателя возникает хоть какая-то возможность цепляться за фактуру и сравнивать разные части произведения, отыскивая в них следы и тени лейтмотивов.
В этом смысле, «Список гостей» с цифрами глав возбуждает чувство привычной усталости и узнавания «традиционного» чтения, в котором любые цифры (в названиях глав или в указании страниц) маркируют необратимость причинно-следственных связей и накопление опыта чтения конкретного сборника.
Со временем в любой книге обустраиваешься как в доме, поставив нынешнее сочинение на одну из бесконечных полок сознания, то есть, найдя ей ярлык, чтоб перестать беспокоиться и начать жить с книгой уже параллельно, а не перпендикулярно, как в самом начале, когда не понимаешь, что это вообще за изощренное издевательство-то такое…
Чтение есть примеривание и перебор ключей: однажды один из них обязательно подойдет, дверца и откроется.
В книге Юрия Коваля «Самая легкая в мире лодка», если я не путаю, так как не перечитывал с того самого времени, когда увидел этот текст в журнале «Пионер» (поначалу он сильно раздражал меня «неорганизованностью») есть эпизод о том, как рассказчик приучает себя к лисьему змеиному яду.
Дает укусить свою руку гадюке (или кобре?), чтобы затем, месяц практически мучиться, от последствий, оставивших шрам (боли, судорог, зашкаливающих температур). После чего вновь подставляет руку хищнице и болеет уже две недели. Третий раз кинув невод в поле морское после укуса змеи на руке у рассказчика выступает небольшое покраснение и только.
Краснота быстро проходит.
Книга Коваля оставила смутные воспоминания поисков лица, но его ядовитый тренинг на сложности (тяжело в подходах - легко в быту) остался со мной навсегда, став формообразующим (не всегда осознаваемым принципом) многих моих практик.
Не только творческих.
После третьего текста «За мной следят дым и песок» пошли под горку и версты считать я уже перестал.
Дело в том, что повествования Кокошко состоят из бурно пузырящейся, стилистически захлебывающейся, избыточной (ну, да, барочной) речи, которой автор постоянно меняет русло и градус (ракурс, фокус, локус, покус), из-за чего очередное произведение начинаешь с абсолютного нуля, понимая лишь одно: просто снова не будет.
Поскольку Кокошко, разумеется, меняет и структуру повествований, настроение и пагинацию. Все они разные и словно бы из неповторяющихся точек увидены, схвачены, описаны. Вот и архитектура у них разная.
Главки «Благосклонности шума и пирамид» никакой привычной повторяемости, на которую можно было бы опереться, не предлагают, логика их разомкнута: первая часть называется «Шум», вторая, соответственно, «Пирамиды», но никакого явного тематического подчеркивания (как это делал Джойс в «Улиссе», акцентируя в каждой из глав цвет, вид творческой деятельности, орган тела и эпизод из «Одиссеи») не наблюдается. Разумеется, она существует, но логику выражения классификации знает лишь сама Кокошко.
Третья же главка «Склонение блага» как раз и показывает разомкнутость и нарочитую непоследовательность выражения, так как название ее перпендикулярно развернуто к предыдущим, «…как соединение просветительской работы с карательной практикой…» (113)
Дальнейшие композиции сборника я почему-то воспринял единым блоком, хотя все они вновь разные. Но уже не такие объемные, как первые три и стремящиеся к уменьшению - каждое последующее повествование меньше предыдущего.
«Список гостей», благодаря внятной структуре, кажется самым прозрачным, а вслед за ним идет «Вдоль снега», повествование, вновь сложно переводимое на язык привычных нарраций.
Хотя продленный герой, с которым происходят какие-то движения, там есть и зовут его «Причастный № 1001» и, в данном случае, курсив уже не мой, но авторский. Персонаж этот куда-то едет. То есть, путешествует, по крайней мере, в первой части - «А: Листы отчета, утратившие отчетливость», которые Кокошко тоже выделяет курсивом.
Значит, «Вдоль снега» членится на совсем небольшие главки, обозначенные буквами латинского алфавита, расшифровываемыми автором объяснениями, образующими дополнительную подструктуру.
Когда это схватываешь, читать становится легче, несмотря на то, что рядом с «Причастным № 1001» наличествует Интересное лицо, инициалы которого (И. Л.) совпадают с именем и отчеством безукоризненной Иды Леонтьевны, одной из многочисленных героинь предыдущего «Списка гостей».
Вот сиди и думай, случайно это или есть во всем, что плетет и сплетает Кокошко, обязательность?
Потом идет «Танцующая мадам Косуля», но в ней всего семь с половиной страниц - и она, поэтому, как рондо в классической симфонии, проносится почти мгновенно, не оставляя никакого следа в памяти, так как зарубку и за что зацепиться в ней найти не успеваешь.
Но одно дело - написать аннотацию в абзац и совершенно другое продираться сквозь чащобу, структура которой очевидна лишь тому кто ее составлял.
«Крикун кондуктор, не тише разносчик и гриф» состоит из шести, если не путаю, фрагментов, которые никак не названы и обозначаются тремя звездочками - можно сказать, что повествование идет одним куском без швов, описывая поездку в общественном транспорте (?) и разговоры на площадках (приступ социальности?), позволяющие чуть ускорить темпы чтения, хотя, с другой стороны, все эти куски выполняют, в том числе, и роль смены регистров. Ну, или же монтажных стыков.
Больше всего мне «понравился» последний прозаический текст сборника - «Сплошные приключения», разделенный на самые небольшие главы (если сравнивать их с другими повествованиями «За мной следят дымы и песок…», где деления особой динамики опусам не добавляют): здесь, на относительно других небольшом объеме (25 страниц) помещена дюжина фрагментов - так, что, порой, соседние эпизоды дважды отбиваются тремя звездочками на одном развороте.
А это, после пережитого в сборнике раннее, воспринимаются как поддавки, однако.
Тем более, что предуведомление к «Сплошным приключениям» направляет читателя на дорогу, скажем, до работы. Или же еще в какое-то привычное, обжитое повествователю место: «Сразу от подъезда налево - вдоль двора, затем направо, еще раз налево - вдоль другого двора, опять направо - и дальше только вперед и вверх». (306)
Явно ведь выглядит как либретто, объясняющее: все последующее есть не что иное как расшифровка маршрута, заявленного в самом начале.
Вопрос лишь в том зачем себя так мучить, когда в руки со всех сторон стопками валятся беззастенчиво доступные книги?
Во-первых, это красиво, во-вторых, душеподъемно.
В-третьих, повышает не только самооценку, но и уровень интеллектуальной грамотности и подготовленности: неповторяемые одноразовые жанры Кокошко расширяют наше понимание возможностей «чистого письма» (в духе «а что и так можно было?»), границ, а также безграничности рукотворных текстуальных ландшафтов.
В-четвертых, завлекают, отвлекают, погружением, делают читателя лучше, чем он был до этого самоистязания испытания.
Повествовательные гобелены Кокошко - идеальный полигон для начинающего автора, которому еще только стоит обрести себя, интонацию, стиль: Юлия как раз и показывает в каком направлении продуктивнее всего двигаться, а какие ходы выглядят холостыми и не срабатывают.
Читая «За мной следят дым и песок» (честь и хвала издательству «Кабинетный ученый», выпустившему шесть томиков поэзии и прозы Кокошко, за пропаганду сложнейшей литературы, не способной стать популярной и даже продаваемой) я все время ощущал себя снайпером, ошибаться которому не только можно, но и нужно…
…раз уж определения Кокошко и развития метафор лишены линейности и намеренно непредсказуемы - впереди, в соседнем абзаце, предложении и даже в части предложения может встретиться вообще все, что угодно, из-за чего любая опечатка (описка, осмотрелка) возможна -
- читаю, например, «немецкая лестница» и думаю, о, как хорошо, какой зрительный образ - чистая и уютная лестница в бюргерском доме, возможно, с готически изломанными перилами; потом присмотрелся, а там совсем другое прилагательное напечатано и тут же совершенно иной образ возник и тоже хорошо, всё в зачет пойдет.
Впечатление возникает не от того, что буквально написано (тени на стенах платоновской пещеры), раз его избыток и в голове не удержать, но, косвенно и по касательной, заваривает в читательском мозгу какую-то совершенно автономную голограмму собственных ассоциаций, самодостаточного соляриса, вызванного рядами бесконечных подробностей и текстуальных складок.
«По ненароком принесшемуся к барышне слону восстанавливать - полную тираду, включая фиоритуры, а по этой тираде и все изъяснение… пристраивая беседу и косушку-беседку, и подводные токи, и подземное, и наземное, и еще балкон, мезонин, и башенку, терраску и флигель, и амбар… Наращивать единицы хранения, сопоставляя несравненные жесты - с мановениями, вензелями и выкрутасами деревьев, с решеткой Летнего сада и с траекторией цветения луга, с живописной интригой шелковых складок - и атлетизмом мраморных, с надтреснутой монограммой времени, явившейся на каменной стене, и с финишной низкой меж равниной ультрамарина - и стаей заката. Подсекать изменения - ростки новых признаков, отклонения, инверсии, вариации, и детально анализировать - и заносить в кудрявый девичий альбом, в дневник, тюковать в холм общих тетрадей…» (160/161)
Про солярисы вот что интересно - непредсказуемые побочные эффекты, раз уж автор играет свою игру, читатель свою и игры эти не сходятся, но, напротив, расходятся все дальше и дальше, возникают сплошь и рядом - по нескольку на лист.
Внезапно стало казаться, что Кокошко смотрит на все сверху вниз - с высоты птичьего размещения на ветках, когда подробности еще видны, но отстраненность уже не преодолеваема.
О чем бы не писалось.
А я еще недавно в Екатеринбурге чуть ли не неделю пребывал, из-за чего Кокошко и кажется теперь выражением местного духа, картой-схемой среднеуральской культуры, вырастившей внутри себя диковинный, ни на что не похожий цветок, объединяющий в себе сразу все - местные колориты с ландшафтами от конструктивизма до новостроек, тоску по мировой культуре, вместе со всем большим каталогом мировой культуры сразу.
Травматичное и травмирующее, с одной стороны, терапевтическое и заживляющее - с другой: крайняя степень вовлеченности (когда живешь практически без кожи) оборачивается крайней степенью отчужденности, отчуждения.
Поэт и критик Александр Уланов определял Кокошко как фланера (В «НЛО» он писал давно и толково, что Юлия - «современная продолжательница традиции, заданной образами городского фланера Бодлера и Беньямина, человек, колонизирующий своим взглядом мир: “боже, какое богатство присвоили мои глаза”…»), я же вижу в ней птичку.
С одной стороны, зрение ее обзорное, с другой - боковое да периферийное, с третьей - фасеточное, практически. С постоянным нарастанием самоиронии, переходящей в метарефлексию - и обратно.
«Ночь Дураков уже сняла со всех дорог свои трамваи, но молодые ученые скрепили пехоту, осенили надеждами и отправились через полгорода - строго говоря, за дымом, а отлучение трамваев позволило им идти - в лобовую атаку, просто и зажигательно, не сверяя взятые улицы - с устоявшимися, но распрямляя - в обход линии раздачи, то есть двигаться безбилетно, иногда - срезая заборы, дворы, углы зданий и порой устремляясь сквозь чьи-то барраконы - кабинеты, спальни, каюты, чумы, гнезда и сны жильцов, и минуя библиотеки, раскрывшие ловушки - путешествия на воздушном шаре, и плот «Медузы», и подводную лодку «Наутилус», словом, мы возвращаемся к любителям бездорожья…» (127)
А если бы не ездил в Ебург перед новым годом, то и ассоциации у меня были бы от этих строк другие, настолько там все зыбко, размыто и сугубо индивидуализировано. Вот как музыка.
Другая общность возникает и, что ли, подхватывается из точки наблюдения: когда-то, еще полагая, что поэт (с кем не бывает), совершенно случайно (или же нет?) я обозначил собственную позицию, далее ставшую жизненным кредо: «…сторонний наблюдатель, я - птица или дым…»
Так что это именно я наблюдаю за другой точно такой же птицей - за Юлией Кокошко, конечно.
Сборник прозы Юлии Кокошко «Совершенные лжесвидетельства». «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2795955.html
Птицы слов. Сборник "За мной следят дым и песок" Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2016: https://paslen.livejournal.com/2793388.html
"Сумерки, милый молочник", сборник поэтических текстов Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2018:
https://paslen.livejournal.com/2793877.html
Сборник поэзии и прозы Юлия Кокошко «Под мостом и над мостом», «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2812139.html
*
Юлия Кокошко в "Топосе": https://www.topos.ru/article/5937
Юлия Кокошко в "Журнальном зале": https://magazines.gorky.media/authors/k/yuliya-kokoshko
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5985
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть вторая: https://topos.ru/article/5990
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть третья: https://topos.ru/article/5993
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5898
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть вторая: https://www.topos.ru/article/5901
В этом повествовании, конечно, есть набор антропоморфных персонажей, вроде Глории и Мориса, сидящих с видом на провал натюрморт, но все эти подвижные сущности даже не скрывают своей условности; они непредсказуемы и хотя психологичны, лишены психологии.
Выбрав для дебюта именно «За мной следят дым и песок» (2016), состоящий из восьми «треков» (иногда книги Кокошко напоминают мне компакт-диски инди-исполнительниц) я-то решил зайти с «прозы», все еще не лишенной признаков сюжетности (при перелистывании видны диалоги да имена собственные), но оказалось, что ткнул пальцем в небо, угодив в самую густоту.
На 56 страниц сплошного спотыкача и постоянных замедлений, у меня ушла неделя, хотя уже «Благосклонность шума и пирамид», второе повествование сборника, занимающая 44 страницы, оказалась проглоченной за два или три (смотря как ночь до и после полуночи считать) дня.
В нем вроде тоже есть тени персонажных сущностей, вроде Переводчика, переводящего «сквозь хищное, хваткое, умонепостижимое, шквальное чрево города» и Павла Амалика, «архивариуса учебного заведения, подхватившего острый позыв, почин ангела или раскованный совет дьявола», постоянно меняющий функционал, имя и, что ли, облик, никак особо доступности и внятности повествованию не добавляющие.
На следующий «Список гостей» у меня и вовсе ушел один присест, хотя он немногим меньше «Благосклонности шума и пирамид». Но внятно и очевидно устроен - в нем девять глав и семь персонажей (две последние главки выполняют роль зонтичных обобщений) из разных времен и дискурсивных прорех, связанных, как и предыдущий текст, с темой студенчества и преподавательства в высших учебных заведениях.
На каждого гостя уходит одна главка знакомства, ага, понятно, стало легче, идем дальше: принцип "портретная галерея".
Дело здесь, вероятно, в разнородной структуре всех этих опусов, раз уж «Пересидеть развалины» вообще не членим и идет единым куском.
В нем, зато, есть итоговое стихотворение, выполняющее роль либретто или же финального монолога.
Ретроспективно вычитать в нем сюжет только что прочитанного нереально, зато возникает ощущение (ошибочное), что гештальт закрыт.
Кстати, этот прием "стихотворной коды" повторяется и в конце книге - «Некто YY», последний текст книги тоже ведь строфически опознается как набор поэтических строф.
Впрочем, разной длины и рифмы встречаются в нем тоже не регулярно - вот как орешки в щербете.
В «Благосклонности шума и пирамид» (отметим разомкнутую бинарную оппозицию в названии, словно бы буквализирующую сравнение «шершавого» и «холодного») три части, обнуляющих друг дружку. Но у читателя возникает хоть какая-то возможность цепляться за фактуру и сравнивать разные части произведения, отыскивая в них следы и тени лейтмотивов.
В этом смысле, «Список гостей» с цифрами глав возбуждает чувство привычной усталости и узнавания «традиционного» чтения, в котором любые цифры (в названиях глав или в указании страниц) маркируют необратимость причинно-следственных связей и накопление опыта чтения конкретного сборника.
Со временем в любой книге обустраиваешься как в доме, поставив нынешнее сочинение на одну из бесконечных полок сознания, то есть, найдя ей ярлык, чтоб перестать беспокоиться и начать жить с книгой уже параллельно, а не перпендикулярно, как в самом начале, когда не понимаешь, что это вообще за изощренное издевательство-то такое…
Чтение есть примеривание и перебор ключей: однажды один из них обязательно подойдет, дверца и откроется.
В книге Юрия Коваля «Самая легкая в мире лодка», если я не путаю, так как не перечитывал с того самого времени, когда увидел этот текст в журнале «Пионер» (поначалу он сильно раздражал меня «неорганизованностью») есть эпизод о том, как рассказчик приучает себя к лисьему змеиному яду.
Дает укусить свою руку гадюке (или кобре?), чтобы затем, месяц практически мучиться, от последствий, оставивших шрам (боли, судорог, зашкаливающих температур). После чего вновь подставляет руку хищнице и болеет уже две недели. Третий раз кинув невод в поле морское после укуса змеи на руке у рассказчика выступает небольшое покраснение и только.
Краснота быстро проходит.
Книга Коваля оставила смутные воспоминания поисков лица, но его ядовитый тренинг на сложности (тяжело в подходах - легко в быту) остался со мной навсегда, став формообразующим (не всегда осознаваемым принципом) многих моих практик.
Не только творческих.
После третьего текста «За мной следят дым и песок» пошли под горку и версты считать я уже перестал.
Дело в том, что повествования Кокошко состоят из бурно пузырящейся, стилистически захлебывающейся, избыточной (ну, да, барочной) речи, которой автор постоянно меняет русло и градус (ракурс, фокус, локус, покус), из-за чего очередное произведение начинаешь с абсолютного нуля, понимая лишь одно: просто снова не будет.
Поскольку Кокошко, разумеется, меняет и структуру повествований, настроение и пагинацию. Все они разные и словно бы из неповторяющихся точек увидены, схвачены, описаны. Вот и архитектура у них разная.
Главки «Благосклонности шума и пирамид» никакой привычной повторяемости, на которую можно было бы опереться, не предлагают, логика их разомкнута: первая часть называется «Шум», вторая, соответственно, «Пирамиды», но никакого явного тематического подчеркивания (как это делал Джойс в «Улиссе», акцентируя в каждой из глав цвет, вид творческой деятельности, орган тела и эпизод из «Одиссеи») не наблюдается. Разумеется, она существует, но логику выражения классификации знает лишь сама Кокошко.
Третья же главка «Склонение блага» как раз и показывает разомкнутость и нарочитую непоследовательность выражения, так как название ее перпендикулярно развернуто к предыдущим, «…как соединение просветительской работы с карательной практикой…» (113)
Дальнейшие композиции сборника я почему-то воспринял единым блоком, хотя все они вновь разные. Но уже не такие объемные, как первые три и стремящиеся к уменьшению - каждое последующее повествование меньше предыдущего.
«Список гостей», благодаря внятной структуре, кажется самым прозрачным, а вслед за ним идет «Вдоль снега», повествование, вновь сложно переводимое на язык привычных нарраций.
Хотя продленный герой, с которым происходят какие-то движения, там есть и зовут его «Причастный № 1001» и, в данном случае, курсив уже не мой, но авторский. Персонаж этот куда-то едет. То есть, путешествует, по крайней мере, в первой части - «А: Листы отчета, утратившие отчетливость», которые Кокошко тоже выделяет курсивом.
Значит, «Вдоль снега» членится на совсем небольшие главки, обозначенные буквами латинского алфавита, расшифровываемыми автором объяснениями, образующими дополнительную подструктуру.
Когда это схватываешь, читать становится легче, несмотря на то, что рядом с «Причастным № 1001» наличествует Интересное лицо, инициалы которого (И. Л.) совпадают с именем и отчеством безукоризненной Иды Леонтьевны, одной из многочисленных героинь предыдущего «Списка гостей».
Вот сиди и думай, случайно это или есть во всем, что плетет и сплетает Кокошко, обязательность?
Потом идет «Танцующая мадам Косуля», но в ней всего семь с половиной страниц - и она, поэтому, как рондо в классической симфонии, проносится почти мгновенно, не оставляя никакого следа в памяти, так как зарубку и за что зацепиться в ней найти не успеваешь.
Но одно дело - написать аннотацию в абзац и совершенно другое продираться сквозь чащобу, структура которой очевидна лишь тому кто ее составлял.
«Крикун кондуктор, не тише разносчик и гриф» состоит из шести, если не путаю, фрагментов, которые никак не названы и обозначаются тремя звездочками - можно сказать, что повествование идет одним куском без швов, описывая поездку в общественном транспорте (?) и разговоры на площадках (приступ социальности?), позволяющие чуть ускорить темпы чтения, хотя, с другой стороны, все эти куски выполняют, в том числе, и роль смены регистров. Ну, или же монтажных стыков.
Больше всего мне «понравился» последний прозаический текст сборника - «Сплошные приключения», разделенный на самые небольшие главы (если сравнивать их с другими повествованиями «За мной следят дымы и песок…», где деления особой динамики опусам не добавляют): здесь, на относительно других небольшом объеме (25 страниц) помещена дюжина фрагментов - так, что, порой, соседние эпизоды дважды отбиваются тремя звездочками на одном развороте.
А это, после пережитого в сборнике раннее, воспринимаются как поддавки, однако.
Тем более, что предуведомление к «Сплошным приключениям» направляет читателя на дорогу, скажем, до работы. Или же еще в какое-то привычное, обжитое повествователю место: «Сразу от подъезда налево - вдоль двора, затем направо, еще раз налево - вдоль другого двора, опять направо - и дальше только вперед и вверх». (306)
Явно ведь выглядит как либретто, объясняющее: все последующее есть не что иное как расшифровка маршрута, заявленного в самом начале.
Вопрос лишь в том зачем себя так мучить, когда в руки со всех сторон стопками валятся беззастенчиво доступные книги?
Во-первых, это красиво, во-вторых, душеподъемно.
В-третьих, повышает не только самооценку, но и уровень интеллектуальной грамотности и подготовленности: неповторяемые одноразовые жанры Кокошко расширяют наше понимание возможностей «чистого письма» (в духе «а что и так можно было?»), границ, а также безграничности рукотворных текстуальных ландшафтов.
В-четвертых, завлекают, отвлекают, погружением, делают читателя лучше, чем он был до этого самоистязания испытания.
Повествовательные гобелены Кокошко - идеальный полигон для начинающего автора, которому еще только стоит обрести себя, интонацию, стиль: Юлия как раз и показывает в каком направлении продуктивнее всего двигаться, а какие ходы выглядят холостыми и не срабатывают.
Читая «За мной следят дым и песок» (честь и хвала издательству «Кабинетный ученый», выпустившему шесть томиков поэзии и прозы Кокошко, за пропаганду сложнейшей литературы, не способной стать популярной и даже продаваемой) я все время ощущал себя снайпером, ошибаться которому не только можно, но и нужно…
…раз уж определения Кокошко и развития метафор лишены линейности и намеренно непредсказуемы - впереди, в соседнем абзаце, предложении и даже в части предложения может встретиться вообще все, что угодно, из-за чего любая опечатка (описка, осмотрелка) возможна -
- читаю, например, «немецкая лестница» и думаю, о, как хорошо, какой зрительный образ - чистая и уютная лестница в бюргерском доме, возможно, с готически изломанными перилами; потом присмотрелся, а там совсем другое прилагательное напечатано и тут же совершенно иной образ возник и тоже хорошо, всё в зачет пойдет.
Впечатление возникает не от того, что буквально написано (тени на стенах платоновской пещеры), раз его избыток и в голове не удержать, но, косвенно и по касательной, заваривает в читательском мозгу какую-то совершенно автономную голограмму собственных ассоциаций, самодостаточного соляриса, вызванного рядами бесконечных подробностей и текстуальных складок.
«По ненароком принесшемуся к барышне слону восстанавливать - полную тираду, включая фиоритуры, а по этой тираде и все изъяснение… пристраивая беседу и косушку-беседку, и подводные токи, и подземное, и наземное, и еще балкон, мезонин, и башенку, терраску и флигель, и амбар… Наращивать единицы хранения, сопоставляя несравненные жесты - с мановениями, вензелями и выкрутасами деревьев, с решеткой Летнего сада и с траекторией цветения луга, с живописной интригой шелковых складок - и атлетизмом мраморных, с надтреснутой монограммой времени, явившейся на каменной стене, и с финишной низкой меж равниной ультрамарина - и стаей заката. Подсекать изменения - ростки новых признаков, отклонения, инверсии, вариации, и детально анализировать - и заносить в кудрявый девичий альбом, в дневник, тюковать в холм общих тетрадей…» (160/161)
Про солярисы вот что интересно - непредсказуемые побочные эффекты, раз уж автор играет свою игру, читатель свою и игры эти не сходятся, но, напротив, расходятся все дальше и дальше, возникают сплошь и рядом - по нескольку на лист.
Внезапно стало казаться, что Кокошко смотрит на все сверху вниз - с высоты птичьего размещения на ветках, когда подробности еще видны, но отстраненность уже не преодолеваема.
О чем бы не писалось.
А я еще недавно в Екатеринбурге чуть ли не неделю пребывал, из-за чего Кокошко и кажется теперь выражением местного духа, картой-схемой среднеуральской культуры, вырастившей внутри себя диковинный, ни на что не похожий цветок, объединяющий в себе сразу все - местные колориты с ландшафтами от конструктивизма до новостроек, тоску по мировой культуре, вместе со всем большим каталогом мировой культуры сразу.
Травматичное и травмирующее, с одной стороны, терапевтическое и заживляющее - с другой: крайняя степень вовлеченности (когда живешь практически без кожи) оборачивается крайней степенью отчужденности, отчуждения.
Поэт и критик Александр Уланов определял Кокошко как фланера (В «НЛО» он писал давно и толково, что Юлия - «современная продолжательница традиции, заданной образами городского фланера Бодлера и Беньямина, человек, колонизирующий своим взглядом мир: “боже, какое богатство присвоили мои глаза”…»), я же вижу в ней птичку.
С одной стороны, зрение ее обзорное, с другой - боковое да периферийное, с третьей - фасеточное, практически. С постоянным нарастанием самоиронии, переходящей в метарефлексию - и обратно.
«Ночь Дураков уже сняла со всех дорог свои трамваи, но молодые ученые скрепили пехоту, осенили надеждами и отправились через полгорода - строго говоря, за дымом, а отлучение трамваев позволило им идти - в лобовую атаку, просто и зажигательно, не сверяя взятые улицы - с устоявшимися, но распрямляя - в обход линии раздачи, то есть двигаться безбилетно, иногда - срезая заборы, дворы, углы зданий и порой устремляясь сквозь чьи-то барраконы - кабинеты, спальни, каюты, чумы, гнезда и сны жильцов, и минуя библиотеки, раскрывшие ловушки - путешествия на воздушном шаре, и плот «Медузы», и подводную лодку «Наутилус», словом, мы возвращаемся к любителям бездорожья…» (127)
А если бы не ездил в Ебург перед новым годом, то и ассоциации у меня были бы от этих строк другие, настолько там все зыбко, размыто и сугубо индивидуализировано. Вот как музыка.
Другая общность возникает и, что ли, подхватывается из точки наблюдения: когда-то, еще полагая, что поэт (с кем не бывает), совершенно случайно (или же нет?) я обозначил собственную позицию, далее ставшую жизненным кредо: «…сторонний наблюдатель, я - птица или дым…»
Так что это именно я наблюдаю за другой точно такой же птицей - за Юлией Кокошко, конечно.
Сборник прозы Юлии Кокошко «Совершенные лжесвидетельства». «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2795955.html
Птицы слов. Сборник "За мной следят дым и песок" Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2016: https://paslen.livejournal.com/2793388.html
"Сумерки, милый молочник", сборник поэтических текстов Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2018:
https://paslen.livejournal.com/2793877.html
Сборник поэзии и прозы Юлия Кокошко «Под мостом и над мостом», «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2812139.html
*
Юлия Кокошко в "Топосе": https://www.topos.ru/article/5937
Юлия Кокошко в "Журнальном зале": https://magazines.gorky.media/authors/k/yuliya-kokoshko
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5985
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть вторая: https://topos.ru/article/5990
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть третья: https://topos.ru/article/5993
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5898
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть вторая: https://www.topos.ru/article/5901