"Сумерки, милый молочник", сборник поэтических текстов Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2018
Несмотря на то, что Кокошко стала более известна как поэт, именно проза здесь, в ее творчестве, стоит на первом месте, а стихи - на уточняющем. Делающим понятнее авторский жанр и его особенности. Через разницу агрегатных состояний, осталось лишь понять где пар, а где лед. Или вода.
Тем более, что сборник «Сумерки, милый молочник», куда вошло полсотни пьес, обобщающих стихописание примерно за два года, тоже образует единый повествовательный нарратив, напоминающий «лирический дневник» состояний перехода (из одного положения в другое, из утреннего - в вечернее, из грустного - в совсем уже замедленное меланхолическое, земляничное; из внутреннего - во внешнее, городское), но и это не точно: сюжет сборника складывается не стихийным добавлением нового, но подспудным развитием набора тем и лейтмотивов, раз уж рядом, в буквальном соседстве, находятся тексты, посвященные сначала январю, а, затем, почти без перехода, декабрю.
Ненавязчиво и без акцентов, как это и свойственно методе Кокошко - маскировать сложные, многоэтажные усилия под естественные и органические связки и связи, явления природного почти происхождения.
Кажется, весь сборник и любой из опусов, помещенных туда, скроены по схожей формальной схеме разлива реки: ритмически строгое, стройное начало и даже не без рифм, но дальше вал деталей словно бы сминает первоначальный («ясный») план, продолжая нарастать…
…конструкция идет не вразнос, но врастяг, словно бы деконструируя, подтачивая саму себя.
Языковая реальность первична, а уже отталкиваясь от нее, выстраивается все прочее «либретто» надводной, «видимой» части.
Маркировка объявленных сумерек стихами (стихиями перехода) выглядит уступкой читателю (редкий долетит до середины), френдли жестом милосердного мизантропа. При том, что ритмические рисунки лирических отрывков разнообразны и не повторяются, совсем как членения (пагинации) в прозаической "части творчества" Кокошко.
Дело даже не в разной длине строф, регулярно меняющих обличия (порой, в течении одного опуса), но во внутренней метаморфозе самого этого лирического движения, постоянно образующего подспудные течения, водовороты и запруды слоев (лексических, фонетических, сезонных) стоящих друг за дружкой, над или под остальными.
Их уже не повторить - они делают каждое стихотворение оригинальным как рисунок дактилоскопий.
Сквозь безымянные тексты (озаглавлена меньшая часть стихотворений сборника, надо заметить, что Кокошко вообще не сильно привечает названия и топонимы, любые собственные имена и имена собственные, бежит их, заменяет эвфемизмами, из-за чего словесные потоки разрастаются дополнительно) пробираться сложнее, нежели через поименованные; там, где интерпретаторской машинке есть за что цепляться. Хотя бы и номинально.
Рифма - навык мышления (ныне необязательный, но всегда маркирующий дополнительную трудоемкость процесса), при желании достигаемый «потом и опытом», когда она становится инерцией попадания внутрь ремесла (ну, или умения): Кокошко не манкирует рифмой, но и не идет следом за ней (как большинство).
Кокошко рифму учитывает, стараясь оставаться раскованной и свободной, внедряя переклички окончаний как изюм в сайку - когда ее почти не ждешь, если внутренний голос подскажет, из-за чего резко возрастает количество ассонансов и внутренних рифм, символизирующих все те же подспудные течения и ограненную органику языка. Раз уж чистота движения автору важнее поэтоморфности.
Обычно самыми лучшими (внятными, ударными) оказываются первые строфы очередной пьесы.
Дальнейшее начинает бледнеть и провисать, самостираться, но это проблема не поэта, ровного как алфавит, а читателя, выдыхающегося после первых строк, при впадении текста в дальнейшие маневры.
Выход здесь в бескомпромиссной борьбе с инерцией чтения. Заключается она в чтении мелкими порциями (первая колом, вторая - соколом, третья - мелкими птахами), позволяющими постоянно отвлекаться по сторонам…
…тем более, что совпадение читательского внимания с взлетной полосой стиха (внешней его стороной оттиска на странице) все равно невозможно на постоянку и будет всегда расходиться как испорченная застежка-молния.
Во-первых, чтение Кокошко - это думанье о ней, раз уж нельзя целиком и полностью уйти в текст, позабыв себя и собственную рефлексию. От стилистических трудностей рефлексия эта лишь только слышнее становится.
Во-вторых, это удовольствие хотя и чувственное (скольжение по интонационным изгибам строки как по телу реки, создаваемому авторским перебором бесчисленного количества вариантов, когда размятость ремесла и письма, как его производного, превращает мозг в самый быстроногий компьютер), но целиком умственное, доступное подготовленному (читай: изощренному, опытному, широко мыслящему) человеку - такого-то и потребителем не назови, соавтором, разве что.
Тогда возникает закономерный вопрос: возможны ли в таком головняке (умственном процессе) катарсисы?
Битва с инерцией восприятия требует пары заходов в текст, не меньше: сначала - с самого начала, затем, после пересчета ворон, можно (нужно) входить в текст с середины, то есть, с чистого листа. Чтобы актуализировать его как бы со второго (третьего, четвертого) начала.
Текст, как город, зависит от точки входа в него, из-за чего и способен поворачиваться к ответчику с разных граней да сторон.
В отличие от прозы, стихи требуют послушания и перечитывания. Проза увлекает избытком, обвалом потока, схожим со сходом лавины (все и сразу, хотя и в свой черед), тогда как "стихи", точно крючьями, цепляются за самые малые величины внутри читательского упорства. Еще менее заметные и значимые, чем в «прозе» (раз уж все жанровые понятия Кокошко делает условными).
Проза - поза, игра в прозу, имитация ее для каких-то собственных целей; стихи для Кокошко - материя более естественная и органичная. Такое восприятие возникает, возможно, из-за того, что поэзии «можно все» (любую меру субъективизма), ну, а как должна выглядеть проза - каждый знает примерно так же, как правильно воспитывать чужих детей или же распоряжаться соседскими финансами.
«Поэзия Юлии Кокошко» - высокоорганизованная стихия письменной речи, раз уж «проза Юлии Кокошко» захлебывается устным говорением: Кокошко делает все наоборот и меняет агрегатные состояния жанров местами. На противоположные.
Восприятие поэтического сборника (отдельного текста или города в целом) зависит от точки входа в него. Допустим, ключом (одним из) "к методу поэтического высказывания данного автора" может оказаться опус «Снег этого года» (18/19), с самого начала обобщающего осадки разных сезонов, месяцев и дней в троп одной-единственной аллегории.
Цель ее - с помощью четко и точно организованного «потока сознания» как можно точнее передать специфику снега конкретного (неконкретного) отчетного периода, вот как однажды это сделал Давид Самойлов («У зим бывают имена, Одна из них звалась Наталья…») Снег этого года
дарует встречным свадебные цветы
и наряжает в собственные черты,
да обрастают благодарением рты,
не то превращает их сбереженья -
не обязательно в перлы и в жемчуг -
но в тающие на раз глаголы,
в поток сознания без запятых…
Возможен неутомимый хохот,
Подшитый к комедиям всех времен,
И тех, кто пышет, и тех, кто мертв… (18)
Если иметь ввиду это стихотворение и то зачем оно построено, становится понятнее непрозрачность иных пьес, точно так же работающих на становление одного единственного послевкусия от очередного периферического явления, которому Кокошко взбивает описательный кокон, ищет его мерцающий вербальный ореол.
Другим комфортным входом в «Сумерки, милый молочник» мне показалось стихотворение «Апофатическое» (45), построенное по принципу «клади рядом».
Апофатия, как известно, определение [бога] через отрицание, через последовательное перечисление черт, ему не присущих. Производные этой методы часто встречаются у метареалистов, например, у Алексея Парщикова. В одном из его сборников описывается треногая подставка в разбитой витрине столичного магазина, сравниваемая с чем угодно, даже с марсианскими треногами из «Войны миров», но только не с самой собой.
Однажды, стоя на балконе родительской квартиры, Парщиков держал перед моим носом фрагмент жужелки - округлый кусок окаменевшей золы, возникающих при сгорании угля. У него есть стихотворение, посвященное эти легким и слегка барочным камням, которое он и читал мне, вертя в пальцах пористую жужелку, чтобы сравнения и метафоры, которыми наполнен текст ее описания, стали наглядными и очевидными.
Так и «Апофатическое» Кокошко меланхолически перебирает людей и места, предполагая вплотную приблизиться к «объекту наблюдения», что является разным персонажам в разные времена и эпохи, дабы сформировать, наконец, «точку сборки»: Что падает - звуки ночной воды или цвет,
определения и отождествления с кустов и деревьев?
Но если из разных времен слушают это стаккато
я и мама, Эс и внук, Зинаида Борисовна, Мила
и прочие фавориты бессонницы - мы, несомненно,
сколотим одну на всех музыку. Или спрядем реку,
что отразит всех нас…
Такой точкой сборки множества пьес оказывается трамвайный вагон, в котором нарратив путешествует по граням перехода от незримого к явленному: творчество Кокошко идеально подходит описанию хаоса городской жизни, с его постоянными переходами внутреннего во внешнее и обратно - именно здесь, отдельными штрихами, как в графике Дмитрия Леона, она выстраивает переливающийся, шуршащий, неостановимо движущийся вглубь себя (Екатеринбург интровертен?) мегаполис с заблудившимся трамваем внутри.
Его вагон - символ и знак не столько перемещений, сколько атмосферы, забранной вместе с собой: пока на улицах темнеет, в трамвае все еще тепло.
Кажется, Кокошко - единственный современный автор, способный замахнуться на эпос. Смоделировать современный «Анабазис».
Вслед за Сен-Жон Персом, на фоне Кокошко теряющийся в полнейшей рассерженности разреженности.
А катарсис, конечно, возможен.
Например, когда возникает ощущение хотя бы относительного понимания того, что хотел сказать автор.
Вспышки солидарности с Кокошко накрывают - вот как особенно яркий фонарь где-нибудь на проспекте Ленина, желтком склоняющийся к вагону, сосредоточенно трусящему за своей травкой…
..ну, или же это сейчас в окне его промелькнул один из разноцветных абажуров около эколо оперного театра, где художник Тимофей Радя наряжает центровые фонари уже не первую екатеринбургскую зиму.
Сборник прозы Юлии Кокошко «Совершенные лжесвидетельства». «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2795955.html
Птицы слов. Сборник "За мной следят дым и песок" Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2016: https://paslen.livejournal.com/2793388.html
"Сумерки, милый молочник", сборник поэтических текстов Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2018:
https://paslen.livejournal.com/2793877.html
Сборник поэзии и прозы Юлия Кокошко «Под мостом и над мостом», «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2812139.html
*
Юлия Кокошко в "Топосе": https://www.topos.ru/article/5937
Юлия Кокошко в "Журнальном зале": https://magazines.gorky.media/authors/k/yuliya-kokoshko
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5985
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть вторая: https://topos.ru/article/5990
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть третья: https://topos.ru/article/5993
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5898
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть вторая: https://www.topos.ru/article/5901
Тем более, что сборник «Сумерки, милый молочник», куда вошло полсотни пьес, обобщающих стихописание примерно за два года, тоже образует единый повествовательный нарратив, напоминающий «лирический дневник» состояний перехода (из одного положения в другое, из утреннего - в вечернее, из грустного - в совсем уже замедленное меланхолическое, земляничное; из внутреннего - во внешнее, городское), но и это не точно: сюжет сборника складывается не стихийным добавлением нового, но подспудным развитием набора тем и лейтмотивов, раз уж рядом, в буквальном соседстве, находятся тексты, посвященные сначала январю, а, затем, почти без перехода, декабрю.
Ненавязчиво и без акцентов, как это и свойственно методе Кокошко - маскировать сложные, многоэтажные усилия под естественные и органические связки и связи, явления природного почти происхождения.
Кажется, весь сборник и любой из опусов, помещенных туда, скроены по схожей формальной схеме разлива реки: ритмически строгое, стройное начало и даже не без рифм, но дальше вал деталей словно бы сминает первоначальный («ясный») план, продолжая нарастать…
…конструкция идет не вразнос, но врастяг, словно бы деконструируя, подтачивая саму себя.
Языковая реальность первична, а уже отталкиваясь от нее, выстраивается все прочее «либретто» надводной, «видимой» части.
Маркировка объявленных сумерек стихами (стихиями перехода) выглядит уступкой читателю (редкий долетит до середины), френдли жестом милосердного мизантропа. При том, что ритмические рисунки лирических отрывков разнообразны и не повторяются, совсем как членения (пагинации) в прозаической "части творчества" Кокошко.
Дело даже не в разной длине строф, регулярно меняющих обличия (порой, в течении одного опуса), но во внутренней метаморфозе самого этого лирического движения, постоянно образующего подспудные течения, водовороты и запруды слоев (лексических, фонетических, сезонных) стоящих друг за дружкой, над или под остальными.
Их уже не повторить - они делают каждое стихотворение оригинальным как рисунок дактилоскопий.
Сквозь безымянные тексты (озаглавлена меньшая часть стихотворений сборника, надо заметить, что Кокошко вообще не сильно привечает названия и топонимы, любые собственные имена и имена собственные, бежит их, заменяет эвфемизмами, из-за чего словесные потоки разрастаются дополнительно) пробираться сложнее, нежели через поименованные; там, где интерпретаторской машинке есть за что цепляться. Хотя бы и номинально.
Рифма - навык мышления (ныне необязательный, но всегда маркирующий дополнительную трудоемкость процесса), при желании достигаемый «потом и опытом», когда она становится инерцией попадания внутрь ремесла (ну, или умения): Кокошко не манкирует рифмой, но и не идет следом за ней (как большинство).
Кокошко рифму учитывает, стараясь оставаться раскованной и свободной, внедряя переклички окончаний как изюм в сайку - когда ее почти не ждешь, если внутренний голос подскажет, из-за чего резко возрастает количество ассонансов и внутренних рифм, символизирующих все те же подспудные течения и ограненную органику языка. Раз уж чистота движения автору важнее поэтоморфности.
Обычно самыми лучшими (внятными, ударными) оказываются первые строфы очередной пьесы.
Дальнейшее начинает бледнеть и провисать, самостираться, но это проблема не поэта, ровного как алфавит, а читателя, выдыхающегося после первых строк, при впадении текста в дальнейшие маневры.
Выход здесь в бескомпромиссной борьбе с инерцией чтения. Заключается она в чтении мелкими порциями (первая колом, вторая - соколом, третья - мелкими птахами), позволяющими постоянно отвлекаться по сторонам…
…тем более, что совпадение читательского внимания с взлетной полосой стиха (внешней его стороной оттиска на странице) все равно невозможно на постоянку и будет всегда расходиться как испорченная застежка-молния.
Во-первых, чтение Кокошко - это думанье о ней, раз уж нельзя целиком и полностью уйти в текст, позабыв себя и собственную рефлексию. От стилистических трудностей рефлексия эта лишь только слышнее становится.
Во-вторых, это удовольствие хотя и чувственное (скольжение по интонационным изгибам строки как по телу реки, создаваемому авторским перебором бесчисленного количества вариантов, когда размятость ремесла и письма, как его производного, превращает мозг в самый быстроногий компьютер), но целиком умственное, доступное подготовленному (читай: изощренному, опытному, широко мыслящему) человеку - такого-то и потребителем не назови, соавтором, разве что.
Тогда возникает закономерный вопрос: возможны ли в таком головняке (умственном процессе) катарсисы?
Битва с инерцией восприятия требует пары заходов в текст, не меньше: сначала - с самого начала, затем, после пересчета ворон, можно (нужно) входить в текст с середины, то есть, с чистого листа. Чтобы актуализировать его как бы со второго (третьего, четвертого) начала.
Текст, как город, зависит от точки входа в него, из-за чего и способен поворачиваться к ответчику с разных граней да сторон.
В отличие от прозы, стихи требуют послушания и перечитывания. Проза увлекает избытком, обвалом потока, схожим со сходом лавины (все и сразу, хотя и в свой черед), тогда как "стихи", точно крючьями, цепляются за самые малые величины внутри читательского упорства. Еще менее заметные и значимые, чем в «прозе» (раз уж все жанровые понятия Кокошко делает условными).
Проза - поза, игра в прозу, имитация ее для каких-то собственных целей; стихи для Кокошко - материя более естественная и органичная. Такое восприятие возникает, возможно, из-за того, что поэзии «можно все» (любую меру субъективизма), ну, а как должна выглядеть проза - каждый знает примерно так же, как правильно воспитывать чужих детей или же распоряжаться соседскими финансами.
«Поэзия Юлии Кокошко» - высокоорганизованная стихия письменной речи, раз уж «проза Юлии Кокошко» захлебывается устным говорением: Кокошко делает все наоборот и меняет агрегатные состояния жанров местами. На противоположные.
Восприятие поэтического сборника (отдельного текста или города в целом) зависит от точки входа в него. Допустим, ключом (одним из) "к методу поэтического высказывания данного автора" может оказаться опус «Снег этого года» (18/19), с самого начала обобщающего осадки разных сезонов, месяцев и дней в троп одной-единственной аллегории.
Цель ее - с помощью четко и точно организованного «потока сознания» как можно точнее передать специфику снега конкретного (неконкретного) отчетного периода, вот как однажды это сделал Давид Самойлов («У зим бывают имена, Одна из них звалась Наталья…») Снег этого года
дарует встречным свадебные цветы
и наряжает в собственные черты,
да обрастают благодарением рты,
не то превращает их сбереженья -
не обязательно в перлы и в жемчуг -
но в тающие на раз глаголы,
в поток сознания без запятых…
Возможен неутомимый хохот,
Подшитый к комедиям всех времен,
И тех, кто пышет, и тех, кто мертв… (18)
Если иметь ввиду это стихотворение и то зачем оно построено, становится понятнее непрозрачность иных пьес, точно так же работающих на становление одного единственного послевкусия от очередного периферического явления, которому Кокошко взбивает описательный кокон, ищет его мерцающий вербальный ореол.
Другим комфортным входом в «Сумерки, милый молочник» мне показалось стихотворение «Апофатическое» (45), построенное по принципу «клади рядом».
Апофатия, как известно, определение [бога] через отрицание, через последовательное перечисление черт, ему не присущих. Производные этой методы часто встречаются у метареалистов, например, у Алексея Парщикова. В одном из его сборников описывается треногая подставка в разбитой витрине столичного магазина, сравниваемая с чем угодно, даже с марсианскими треногами из «Войны миров», но только не с самой собой.
Однажды, стоя на балконе родительской квартиры, Парщиков держал перед моим носом фрагмент жужелки - округлый кусок окаменевшей золы, возникающих при сгорании угля. У него есть стихотворение, посвященное эти легким и слегка барочным камням, которое он и читал мне, вертя в пальцах пористую жужелку, чтобы сравнения и метафоры, которыми наполнен текст ее описания, стали наглядными и очевидными.
Так и «Апофатическое» Кокошко меланхолически перебирает людей и места, предполагая вплотную приблизиться к «объекту наблюдения», что является разным персонажам в разные времена и эпохи, дабы сформировать, наконец, «точку сборки»: Что падает - звуки ночной воды или цвет,
определения и отождествления с кустов и деревьев?
Но если из разных времен слушают это стаккато
я и мама, Эс и внук, Зинаида Борисовна, Мила
и прочие фавориты бессонницы - мы, несомненно,
сколотим одну на всех музыку. Или спрядем реку,
что отразит всех нас…
Такой точкой сборки множества пьес оказывается трамвайный вагон, в котором нарратив путешествует по граням перехода от незримого к явленному: творчество Кокошко идеально подходит описанию хаоса городской жизни, с его постоянными переходами внутреннего во внешнее и обратно - именно здесь, отдельными штрихами, как в графике Дмитрия Леона, она выстраивает переливающийся, шуршащий, неостановимо движущийся вглубь себя (Екатеринбург интровертен?) мегаполис с заблудившимся трамваем внутри.
Его вагон - символ и знак не столько перемещений, сколько атмосферы, забранной вместе с собой: пока на улицах темнеет, в трамвае все еще тепло.
Кажется, Кокошко - единственный современный автор, способный замахнуться на эпос. Смоделировать современный «Анабазис».
Вслед за Сен-Жон Персом, на фоне Кокошко теряющийся в полнейшей рассерженности разреженности.
А катарсис, конечно, возможен.
Например, когда возникает ощущение хотя бы относительного понимания того, что хотел сказать автор.
Вспышки солидарности с Кокошко накрывают - вот как особенно яркий фонарь где-нибудь на проспекте Ленина, желтком склоняющийся к вагону, сосредоточенно трусящему за своей травкой…
..ну, или же это сейчас в окне его промелькнул один из разноцветных абажуров около эколо оперного театра, где художник Тимофей Радя наряжает центровые фонари уже не первую екатеринбургскую зиму.
Сборник прозы Юлии Кокошко «Совершенные лжесвидетельства». «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2795955.html
Птицы слов. Сборник "За мной следят дым и песок" Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2016: https://paslen.livejournal.com/2793388.html
"Сумерки, милый молочник", сборник поэтических текстов Юлии Кокошко, "Кабинетный ученый", 2018:
https://paslen.livejournal.com/2793877.html
Сборник поэзии и прозы Юлия Кокошко «Под мостом и над мостом», «Кабинетный ученый», 2016: https://paslen.livejournal.com/2812139.html
*
Юлия Кокошко в "Топосе": https://www.topos.ru/article/5937
Юлия Кокошко в "Журнальном зале": https://magazines.gorky.media/authors/k/yuliya-kokoshko
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5985
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть вторая: https://topos.ru/article/5990
Моя беседа с Кокошко в Топосе (2007), часть третья: https://topos.ru/article/5993
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть первая: https://www.topos.ru/article/5898
Константин Мамаев о поэтике Кокошко (2007), часть вторая: https://www.topos.ru/article/5901