Out of the past (3)
Некоторое время занятия по английскому языку у нас в инъязе вела американка по фамилии Хьюлетт. Она была невероятно страшная и очень глупая. Но шел примерно 89-й год, и любой американец тогда еще на улице не валялся. На кафедре ее гордо называли "носителем языка". Хьюлетт разрешала все спорные вопросы: А наш носитель языка считает... Время от времени ее пытались отбить другие кафедры. Наверное, она была нужна им для опытов. Потом Хьюлетт всех достала своим занудством, и ее сослали в барачный корпус в Ростокино, между бензоколонкой и опушкой леса. Корпус был полуразрушен, в аудиториях гулял зимний ветер. Хьюлетт приходила на занятия на лыжах через Сокольнический парк. Учила она строго по учебнику, перечитывая по несколько раз каждое предложение, чтобы выработать у нас правильное white trash pronunciation. Все это было настолько скучно, что даже издеваться над ней скоро стало бессмысленно. У нее совсем не было чувства юмора. Мы развлекались тем, что придумывали, как может писаться ее фамилия. Hughleadd, Huelleth, Hoewlicht, и т.д.
* * *
Мне тоже довелось как-то попреподавать практику перевода в своем институте, на курсах повышения квалификации. В моей группе было человек десять прекрасных и прилежных розовощеких девиц, за которых платили разные фирмы, и американка по имени Сильвия Майзель. Я проучил их месяцев семь и уволился, ни разу не получив зарплаты - на которую по тем временам можно было купить, кажется, от силы несколько батончиков "Сникерс". Мне до сих пор стыдно перед девицами, которым нравилось учиться. По своей наивности, я тогда не понимал, что кафедра получала за них колоссальные деньги и клала болт на все остальное. Я мог обучать их хоть папуасским танцам, в финале им все равно выписали бы дипломы переводчиков.
* * *
Много позже я познакомился с одной американкой, которая безошибочно определяла выпускников российских языковых вузов, давая им прочитать два английских слова. Одно я не помню, а второе было clothes. Она утверждала, что сто человек из ста читали его ['klouthiz].
* * *
На втором курсе института Марина пристроила меня поработать (забесплатно) с американцем по имени Гэри Шапиро, который приехал окучивать пробуждавшуюся Россию. Совершенно не помню, что ему было тут нужно. Я пару дней побродил с ним по городу, после чего по глупости рассказал о нем отцу. Отец побелел:
- Ты что, рехнулся? Неужели не понятно, что он шпион?
- Да какой он шпион, пап? Его фамилия Шапиро.
Отец схватился за сердце.
- Вот все Шапиро - как раз и есть потомственные шпионы. Меня уволят с работы, мы умрем с голоду.
Пришлось распрощаться с Гэри. Бедняга был жутко расстроен, и главное - ничего не мог понять. "Но почему, Питер?" - спрашивал он поначалу. Я молчал. Тогда Гэри предложил мне денег. Я гордо отказался и повесил трубку.
* * *
Потом я работал с телевизионным продюсером по имени Дэвид Лайонел. Он приехал делать документальный фильм о Горбачеве. Всю ночь мы сидели в Останкино, в аппаратной, где инженеры рулон за рулоном крутили нам хронику. Я переводил закадровый текст. Уже к полуночи Дэвид засыпал, но стоило мне остановиться, как он вскидывал подбородок, строго говорил "Don't stop. You're paid to translate," - и снова начинал похрапывать. Так я впервые столкнулся со звериным оскалом капитализма. Однако Дэвид платил 25 рублей за ночь, и подкупленный пролетариат почти не роптал.
* * *
Доступ к останкинскому телеархиву Дэвиду организовывал совсем молодой, но очень юркий паренек из редакции программы "Время". Ему Дэвид отстегивал явно больше, чем мне, да и вообще на социальной лестнице меня, бедного студента, отделяло от него несколько пролетов. В последний наш визит я спросил его, не нужны ли в Останкино переводчики. Он смерил меня насмешливым взглядом и сказал:
- Да у нас с этим нет проблем. Вот Володя Молчанов голландский знает.
Несколько лет спустя его уволили на моих глазах за фамильярность с подругой главного продюсера канала.
* * *
У Марины было много энтузиазмов (в том смысле, в каком множественное число использует Капоне у Мамета). Как-то она взяла под свое крыло некую Кэролин Маркс (no relation), которая приехала в Москву, чтобы собрать десять тысяч рисунков на керамических плитках и обклеить этими плитками стену на Арбате. Стену ей выделило московское правительство, печку для обжига плитки она привезла с собой, а переводили для нее мы с Мариной. Рисовали ей с охотой все - в частности, наша группа вместо пары по английскому, дети советских писателей в Доме литераторов, или просто школьники. Рисунки, само собой, были на тему мира во всем мире. Разъезжая с Кэролин по Москве, я наблюдал - того не подозревая, конечно, - первые признаки социального расслоения будущей России. В кафе Дома литераторов бородатый сумасшедший рассказывал мне о том, что за годы советской власти перевел по ночам на русский язык всего Эдгара По. От него пахло, и грязная джинсовая куртка уже начинала распадаться на лохмотья будущего бомжа. Пока рисовали школьники на далекой окраине, жлобского вида хряк - то ли учитель физкультуры, то ли слесарь-сантехник, - расспрашивал меня, за сколько американка согласится продать ему свою печь перед отъездом. Сейчас у него дом на Рублевском шоссе. Дети были в большинстве своем на удивление светлыми и идеалистичными. Вот их я сейчас встречаю мало. Может быть, они все эмигрировали в Америку, как и сама Марина.
* * *
Следующим увлечением Марины были двое американцев, имен которых память не сохранила. Они приехали в Россию пропагандировать борьбу со СПИДом. Отправляя меня на их первую лекцию, Марина предупредила о специфичности некоторых терминов. "Слово anus знаешь?" - спросила она. "Ага!" - с улыбкой в тридцать два зуба радостно закивал я. Полагая, что она имеет в виду слово heinous, которое я как раз накануне впервые встретил у Донливи. Лекция проходила в медицинском училище; из зала меня со счастливыми лицами слушали триста будущих сестер милосердия. После лекции была бесплатная раздача презервативов; потом пили чай с тортом в кабинете директрисы. К метро я возвращался с лысым, крепким как огурец стариком, который рассказывал мне о своих занятиях йогой. На лекцию он пришел по блату, для общего развития.
* * *
Самый бизаррный инцидент в моей переводческой практике случился при переводе новостей Би-Би-Си. Шел репортаж о какой-то советской военной части на самой окраине империи. Акцент был сделан на бессмысленности рутинной службы, на богомзабытости и на равнодушии далекой Москвы. В галерее тягот и невзгод, которые выпали на долю рядового состава, венчающим аккордом была фраза: "...и в туалете у них уже несколько лет засор". Которую я, прекрасно понимая верный смысл, тем не менее произнес: "...и в туалете у них уже несколько лет запор". Было это уже в лихие времена прямого эфира. Программа шла еще минут пять, но когда я вышел из студии, все сотрудники эфира еще лежали, - кто на пульте, кто под пультом. Я стал героем дня.
* * *
Смешная оговорка создает переводчику имидж забавного чудака. За ошибки бывает стыдно всю жизнь. Однажды в тех же новостях, в репортаже о каком-то парламентском голосовании, прозвучала стандартная формула Ayes to the left, noes to the right. "Глаза налево, нос направо," - выпалил я на полном автопилоте.
* * *
Вообще говоря, в те первые постсоветские годы очень мало людей владели иностранными языками, и на переводчика смотрели с гораздо большим уважением, чем он заслуживал. Часто доводилось сталкиваться с восхищенным изумлением, как если бы владение английским было каким-то необъяснимым цирковым фокусом. Когда Тед Тернер приехал в Москву проведать свое капиталовложение в TV6, замдиректора канала, грузин со смешной фамилией, чуть ли не прыгал вокруг меня, повторяя: "А это наш переводчик, лучший переводчик в стране, лучший, лучший, лучший." Тернер равнодушно пожал мне руку и прошел дальше. К счастью, один из моих первых преподавателей когда-то сказал: "Переводчик - он вроде шестерки. Всегда при хозяине." С тех пор я не воспринимал эту профессию никак иначе.
* * *
Однажды я переводил Ричарду Никсону, приезжавшему в Москву незадолго до смерти. У него была очень теплая улыбка, не казавшаяся профессиональной. Но ни малейшего чувства соприкосновения с историей у меня не возникло. Переводя, я всегда ощущал себя скорее неодушевленным механизмом; необходимым, но примитивным. Поэтому странно было читать интервью Виктора Суходрева, на которое кто-то давал ссылку в недавний профессиональный праздник. То ли он сам, то ли журналист в комментарии говорил о том, что все мировые лидеры слушали его, а не Хрущева и Брежнева. Это фантазия. Я хорошо понимаю, как она возникает, и как легко в нее поверить, но это фантазия.
* * *
Навеяно последними постами moonshee.
_________________________________________________
* * *
Мне тоже довелось как-то попреподавать практику перевода в своем институте, на курсах повышения квалификации. В моей группе было человек десять прекрасных и прилежных розовощеких девиц, за которых платили разные фирмы, и американка по имени Сильвия Майзель. Я проучил их месяцев семь и уволился, ни разу не получив зарплаты - на которую по тем временам можно было купить, кажется, от силы несколько батончиков "Сникерс". Мне до сих пор стыдно перед девицами, которым нравилось учиться. По своей наивности, я тогда не понимал, что кафедра получала за них колоссальные деньги и клала болт на все остальное. Я мог обучать их хоть папуасским танцам, в финале им все равно выписали бы дипломы переводчиков.
* * *
Много позже я познакомился с одной американкой, которая безошибочно определяла выпускников российских языковых вузов, давая им прочитать два английских слова. Одно я не помню, а второе было clothes. Она утверждала, что сто человек из ста читали его ['klouthiz].
* * *
На втором курсе института Марина пристроила меня поработать (забесплатно) с американцем по имени Гэри Шапиро, который приехал окучивать пробуждавшуюся Россию. Совершенно не помню, что ему было тут нужно. Я пару дней побродил с ним по городу, после чего по глупости рассказал о нем отцу. Отец побелел:
- Ты что, рехнулся? Неужели не понятно, что он шпион?
- Да какой он шпион, пап? Его фамилия Шапиро.
Отец схватился за сердце.
- Вот все Шапиро - как раз и есть потомственные шпионы. Меня уволят с работы, мы умрем с голоду.
Пришлось распрощаться с Гэри. Бедняга был жутко расстроен, и главное - ничего не мог понять. "Но почему, Питер?" - спрашивал он поначалу. Я молчал. Тогда Гэри предложил мне денег. Я гордо отказался и повесил трубку.
* * *
Потом я работал с телевизионным продюсером по имени Дэвид Лайонел. Он приехал делать документальный фильм о Горбачеве. Всю ночь мы сидели в Останкино, в аппаратной, где инженеры рулон за рулоном крутили нам хронику. Я переводил закадровый текст. Уже к полуночи Дэвид засыпал, но стоило мне остановиться, как он вскидывал подбородок, строго говорил "Don't stop. You're paid to translate," - и снова начинал похрапывать. Так я впервые столкнулся со звериным оскалом капитализма. Однако Дэвид платил 25 рублей за ночь, и подкупленный пролетариат почти не роптал.
* * *
Доступ к останкинскому телеархиву Дэвиду организовывал совсем молодой, но очень юркий паренек из редакции программы "Время". Ему Дэвид отстегивал явно больше, чем мне, да и вообще на социальной лестнице меня, бедного студента, отделяло от него несколько пролетов. В последний наш визит я спросил его, не нужны ли в Останкино переводчики. Он смерил меня насмешливым взглядом и сказал:
- Да у нас с этим нет проблем. Вот Володя Молчанов голландский знает.
Несколько лет спустя его уволили на моих глазах за фамильярность с подругой главного продюсера канала.
* * *
У Марины было много энтузиазмов (в том смысле, в каком множественное число использует Капоне у Мамета). Как-то она взяла под свое крыло некую Кэролин Маркс (no relation), которая приехала в Москву, чтобы собрать десять тысяч рисунков на керамических плитках и обклеить этими плитками стену на Арбате. Стену ей выделило московское правительство, печку для обжига плитки она привезла с собой, а переводили для нее мы с Мариной. Рисовали ей с охотой все - в частности, наша группа вместо пары по английскому, дети советских писателей в Доме литераторов, или просто школьники. Рисунки, само собой, были на тему мира во всем мире. Разъезжая с Кэролин по Москве, я наблюдал - того не подозревая, конечно, - первые признаки социального расслоения будущей России. В кафе Дома литераторов бородатый сумасшедший рассказывал мне о том, что за годы советской власти перевел по ночам на русский язык всего Эдгара По. От него пахло, и грязная джинсовая куртка уже начинала распадаться на лохмотья будущего бомжа. Пока рисовали школьники на далекой окраине, жлобского вида хряк - то ли учитель физкультуры, то ли слесарь-сантехник, - расспрашивал меня, за сколько американка согласится продать ему свою печь перед отъездом. Сейчас у него дом на Рублевском шоссе. Дети были в большинстве своем на удивление светлыми и идеалистичными. Вот их я сейчас встречаю мало. Может быть, они все эмигрировали в Америку, как и сама Марина.
* * *
Следующим увлечением Марины были двое американцев, имен которых память не сохранила. Они приехали в Россию пропагандировать борьбу со СПИДом. Отправляя меня на их первую лекцию, Марина предупредила о специфичности некоторых терминов. "Слово anus знаешь?" - спросила она. "Ага!" - с улыбкой в тридцать два зуба радостно закивал я. Полагая, что она имеет в виду слово heinous, которое я как раз накануне впервые встретил у Донливи. Лекция проходила в медицинском училище; из зала меня со счастливыми лицами слушали триста будущих сестер милосердия. После лекции была бесплатная раздача презервативов; потом пили чай с тортом в кабинете директрисы. К метро я возвращался с лысым, крепким как огурец стариком, который рассказывал мне о своих занятиях йогой. На лекцию он пришел по блату, для общего развития.
* * *
Самый бизаррный инцидент в моей переводческой практике случился при переводе новостей Би-Би-Си. Шел репортаж о какой-то советской военной части на самой окраине империи. Акцент был сделан на бессмысленности рутинной службы, на богомзабытости и на равнодушии далекой Москвы. В галерее тягот и невзгод, которые выпали на долю рядового состава, венчающим аккордом была фраза: "...и в туалете у них уже несколько лет засор". Которую я, прекрасно понимая верный смысл, тем не менее произнес: "...и в туалете у них уже несколько лет запор". Было это уже в лихие времена прямого эфира. Программа шла еще минут пять, но когда я вышел из студии, все сотрудники эфира еще лежали, - кто на пульте, кто под пультом. Я стал героем дня.
* * *
Смешная оговорка создает переводчику имидж забавного чудака. За ошибки бывает стыдно всю жизнь. Однажды в тех же новостях, в репортаже о каком-то парламентском голосовании, прозвучала стандартная формула Ayes to the left, noes to the right. "Глаза налево, нос направо," - выпалил я на полном автопилоте.
* * *
Вообще говоря, в те первые постсоветские годы очень мало людей владели иностранными языками, и на переводчика смотрели с гораздо большим уважением, чем он заслуживал. Часто доводилось сталкиваться с восхищенным изумлением, как если бы владение английским было каким-то необъяснимым цирковым фокусом. Когда Тед Тернер приехал в Москву проведать свое капиталовложение в TV6, замдиректора канала, грузин со смешной фамилией, чуть ли не прыгал вокруг меня, повторяя: "А это наш переводчик, лучший переводчик в стране, лучший, лучший, лучший." Тернер равнодушно пожал мне руку и прошел дальше. К счастью, один из моих первых преподавателей когда-то сказал: "Переводчик - он вроде шестерки. Всегда при хозяине." С тех пор я не воспринимал эту профессию никак иначе.
* * *
Однажды я переводил Ричарду Никсону, приезжавшему в Москву незадолго до смерти. У него была очень теплая улыбка, не казавшаяся профессиональной. Но ни малейшего чувства соприкосновения с историей у меня не возникло. Переводя, я всегда ощущал себя скорее неодушевленным механизмом; необходимым, но примитивным. Поэтому странно было читать интервью Виктора Суходрева, на которое кто-то давал ссылку в недавний профессиональный праздник. То ли он сам, то ли журналист в комментарии говорил о том, что все мировые лидеры слушали его, а не Хрущева и Брежнева. Это фантазия. Я хорошо понимаю, как она возникает, и как легко в нее поверить, но это фантазия.
* * *
Навеяно последними постами moonshee.
_________________________________________________