Гартман о ценности страдания
А здесь максимальное сближение с христианством...
«Кроме инертности и именно как ценность… активности противостоит еще и другая противоположность - страдание.
(Иннокентий Анненский где-то писал о мыслестрадании - он не мог знать, что через полсотни лет появится понятие и термин "мыследеятельность").
Страдание имеет свою собственную ценность. Она была чужда античности и осталась таковой для всей позднейшей рационалистической или эвдемонической этики. … Иначе обстоит дело в христианстве, даже если это и не относится прямо к этике. Здесь морально возвышающее и искупающее начало в страдании признано недвусмысленно; страдание расценивается не как слабость, но скорее, наоборот как освобождение более глубокой, тайной силы.
При этом не следует сразу думать об очевидной силе очищения и преображения. Это-уже морально дифференцированные феномены, которые связаны не с одним только страданием, но получают от него лишь толчок. Ценность же самого страдания более элементарна. Представление о ценности страдания может дать соответствующая неценность. Это неспособность к страданию, невозможность переносить страдания и невзгоды, разрушение под их тяжестью, внутренняя податливость, падение, унижение человеческого существа, его ломкость и негибкость. Если тому, кто не умеет терпеть, выпадут тяжкие невзгоды, они оставят его разбитым, морально сломленным, изуродованным, ослабленным; он не сможет подняться, его личность будет уничтожена. Для него страдание действительно-не-ценность. Способный же к страданию усиливается в страдании, при этом растут его выносливость, человечность, его нравственное бытие. Его страдание ценно, ибо противопоставлено поведению нестойкого и отчаявшегося».
По-моему, здесь смещение смысла. Способности страдать противостоит «окаменелое нечувствие» (у кого-то из св. отцов), а не стойкость в претерпевании страдания, которая есть разновидность силы. Они связаны, но не одно.
«Страдание - позитивная, жизнеутверждающая реакция человека при таких обстоятельствах, когда бессильна его активность. Ибо там, где активность несостоятельна и парализована, где, как кажется, осталось лишь пассивно терпеливо сносить невзгоды, там может проявиться более глубокая сила нравственного существа, которая обычно дремлет, но, становясь свободной, заменяет активность в борьбе за моральное существование. Страдание - это проба сил нравственного существа, испытание его гибкости. Оно не только не является подчинением, но и не сводится также исключительно к противостоянию, настойчивости и моральному самоутверждению. Это, скорее, фактически становление свободы и пробуждение нравственной потенции -более высокого порядка, нежели та, что имеется в активности. Ибо там, где расстраивается всякая деятельность, включается сила страдания, позитивная возможность перетерпеть.
В действительности, конечно, дело обстоит так, что каждому человеку свойствен свой собственный, индивидуальный «порог страдания». Для каждого существует предел страданий, превышающий его выносливость и ломающий его. Поэтому для каждого существует и граница ценности страдания; за ней страдание становится не-ценностью. В том и сложность ценности страдания, что существует и не-ценность страдания, а разграничение между ценностью и неценностью обусловлено не объективно - величиной того, что дóлжно перенести, но субъективно - выносливостью человека. Но внутри этой границы, причем чем ближе к ней, тем больше, страдание пробуждает в человеке саму его моральную сущность, его сокровенное начало, освобождает его самые благородные силы. Тот, кто перенес страдания-стоек и закален, ему все по плечу; в человеке как бы накапливается нравственная способность страдать; он подобен эластичной пружине, которая в свое время выдает обратно аккумулированную силу - или, по Ницше, натянутому луку. Такой человек на самом деле нравственно потенцирован, ценностно возвышен.
Но это потенцирование не сводится к одному лишь динамическому аспекту. Оно означает также спокойную интериоризацию этического чувства и понимания. Сильная боль - это и погружение, она открывает глубину, какой нельзя ожидать от беспечного и неподготовленного. И глубину не только собственного сердца, но и чужого, глубину жизни вообще и ее неисчерпаемое ситуативное
изобилие. Изменяется вся жизненная установка. Ценностное видение беспечного человека поверхностно; закаленному в страдании та же самая ситуация, конфликт, то же самое человеческое стремление и борьба открываются в большей глубине; он причастен этому в ином смысле, его ценностный взгляд расширен, обострен. Страдание дало ему орган для восприятия ценностей, которых прежде он не замечал. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что страдание есть подлинный наставник ценностного сознания. …
Но если своим страданием человек покупает нечто в высшем смысле ценное, то и в стремлении к страданию нет ничего абсурдного. … Что страдания хотят ради высокой цели, ради идеи, ради общества, - не редкость. Глубже заходит желание страдать ради любви, или точнее ради любимого человека. Это не обязательно вынужденное страдание, когда нельзя избежать невзгод. Загадочная и все же несомненная глубина скрыта в страдании ради личности, ради общности с ней, по интимности с ним не сравнимо ничто.
Мать любит своего ребенка из-за страданий, которые он ей приносит, не меньше, но, пожалуй, тем больше… В страдании проявляется ее любовь к ребенку независимо от всякой взаимности, всякой благодарности или неблагодарности. Именно так первым христианам представлялась высшая причастность личности Иисуса - «страданием во имя Его».
Потенцированию, возвышению и облагораживанию личности в страдании соответствует,- чего можно было бы ожидать меньше всего,- повышение способности к счастью. Ибо со страданием растет степень заслуженности счастья. Нравственно закаленный человек не побежит трусливо от страданий и бедствий, он далек и от мелких страхов и забот. Спокойный, укрепленный в страдании не выискивает удовольствия и блаженства. Он «не озабочен» этим. И именно поэтому ему выпадает - по закону эвдемонии - и радость и блаженство». (349-351)
«Кроме инертности и именно как ценность… активности противостоит еще и другая противоположность - страдание.
(Иннокентий Анненский где-то писал о мыслестрадании - он не мог знать, что через полсотни лет появится понятие и термин "мыследеятельность").
Страдание имеет свою собственную ценность. Она была чужда античности и осталась таковой для всей позднейшей рационалистической или эвдемонической этики. … Иначе обстоит дело в христианстве, даже если это и не относится прямо к этике. Здесь морально возвышающее и искупающее начало в страдании признано недвусмысленно; страдание расценивается не как слабость, но скорее, наоборот как освобождение более глубокой, тайной силы.
При этом не следует сразу думать об очевидной силе очищения и преображения. Это-уже морально дифференцированные феномены, которые связаны не с одним только страданием, но получают от него лишь толчок. Ценность же самого страдания более элементарна. Представление о ценности страдания может дать соответствующая неценность. Это неспособность к страданию, невозможность переносить страдания и невзгоды, разрушение под их тяжестью, внутренняя податливость, падение, унижение человеческого существа, его ломкость и негибкость. Если тому, кто не умеет терпеть, выпадут тяжкие невзгоды, они оставят его разбитым, морально сломленным, изуродованным, ослабленным; он не сможет подняться, его личность будет уничтожена. Для него страдание действительно-не-ценность. Способный же к страданию усиливается в страдании, при этом растут его выносливость, человечность, его нравственное бытие. Его страдание ценно, ибо противопоставлено поведению нестойкого и отчаявшегося».
По-моему, здесь смещение смысла. Способности страдать противостоит «окаменелое нечувствие» (у кого-то из св. отцов), а не стойкость в претерпевании страдания, которая есть разновидность силы. Они связаны, но не одно.
«Страдание - позитивная, жизнеутверждающая реакция человека при таких обстоятельствах, когда бессильна его активность. Ибо там, где активность несостоятельна и парализована, где, как кажется, осталось лишь пассивно терпеливо сносить невзгоды, там может проявиться более глубокая сила нравственного существа, которая обычно дремлет, но, становясь свободной, заменяет активность в борьбе за моральное существование. Страдание - это проба сил нравственного существа, испытание его гибкости. Оно не только не является подчинением, но и не сводится также исключительно к противостоянию, настойчивости и моральному самоутверждению. Это, скорее, фактически становление свободы и пробуждение нравственной потенции -более высокого порядка, нежели та, что имеется в активности. Ибо там, где расстраивается всякая деятельность, включается сила страдания, позитивная возможность перетерпеть.
В действительности, конечно, дело обстоит так, что каждому человеку свойствен свой собственный, индивидуальный «порог страдания». Для каждого существует предел страданий, превышающий его выносливость и ломающий его. Поэтому для каждого существует и граница ценности страдания; за ней страдание становится не-ценностью. В том и сложность ценности страдания, что существует и не-ценность страдания, а разграничение между ценностью и неценностью обусловлено не объективно - величиной того, что дóлжно перенести, но субъективно - выносливостью человека. Но внутри этой границы, причем чем ближе к ней, тем больше, страдание пробуждает в человеке саму его моральную сущность, его сокровенное начало, освобождает его самые благородные силы. Тот, кто перенес страдания-стоек и закален, ему все по плечу; в человеке как бы накапливается нравственная способность страдать; он подобен эластичной пружине, которая в свое время выдает обратно аккумулированную силу - или, по Ницше, натянутому луку. Такой человек на самом деле нравственно потенцирован, ценностно возвышен.
Но это потенцирование не сводится к одному лишь динамическому аспекту. Оно означает также спокойную интериоризацию этического чувства и понимания. Сильная боль - это и погружение, она открывает глубину, какой нельзя ожидать от беспечного и неподготовленного. И глубину не только собственного сердца, но и чужого, глубину жизни вообще и ее неисчерпаемое ситуативное
изобилие. Изменяется вся жизненная установка. Ценностное видение беспечного человека поверхностно; закаленному в страдании та же самая ситуация, конфликт, то же самое человеческое стремление и борьба открываются в большей глубине; он причастен этому в ином смысле, его ценностный взгляд расширен, обострен. Страдание дало ему орган для восприятия ценностей, которых прежде он не замечал. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что страдание есть подлинный наставник ценностного сознания. …
Но если своим страданием человек покупает нечто в высшем смысле ценное, то и в стремлении к страданию нет ничего абсурдного. … Что страдания хотят ради высокой цели, ради идеи, ради общества, - не редкость. Глубже заходит желание страдать ради любви, или точнее ради любимого человека. Это не обязательно вынужденное страдание, когда нельзя избежать невзгод. Загадочная и все же несомненная глубина скрыта в страдании ради личности, ради общности с ней, по интимности с ним не сравнимо ничто.
Мать любит своего ребенка из-за страданий, которые он ей приносит, не меньше, но, пожалуй, тем больше… В страдании проявляется ее любовь к ребенку независимо от всякой взаимности, всякой благодарности или неблагодарности. Именно так первым христианам представлялась высшая причастность личности Иисуса - «страданием во имя Его».
Потенцированию, возвышению и облагораживанию личности в страдании соответствует,- чего можно было бы ожидать меньше всего,- повышение способности к счастью. Ибо со страданием растет степень заслуженности счастья. Нравственно закаленный человек не побежит трусливо от страданий и бедствий, он далек и от мелких страхов и забот. Спокойный, укрепленный в страдании не выискивает удовольствия и блаженства. Он «не озабочен» этим. И именно поэтому ему выпадает - по закону эвдемонии - и радость и блаженство». (349-351)