Письмо о гуманизме 6: этика
Выделения в цитатах везде мои.
Бофре пишет Х., явно прося о помощи: Что я пытаюсь сделать уже в течение долгого времени, так это уточнить отношение онтологии к возможной этике. «Когда вы напишете этику?», - как Гегель и другие великие, - спрашивает Х. какой-то юноша. Х. начинает отвечать:
Коль скоро существо человека осмысливается настолько бытийно, а именно единственно из вопроса об истине бытия, причем, однако, человек никоим образом не возводится в средоточие сущего, то неизбежно возникает потребность в общеобязательном нормировании, в правилах, говорящих, как должен исторически жить человек, понятый из его эк-зистенции, выступания в Бытие. Желание иметь этику тем настойчивее понуждает к своему удовлетворению, что потерянность человека, будь то очевидная, будь то утаиваемая, разрастается до неизмеримости. Связыванию человека этическими нормами должна быть вроде бы посвящена вся забота, потому что отданный на произвол массовости человек техники может быть приведен к надежному постоянству только через соразмерное технике сосредоточение и упорядочение всего его планирования и поведения в целом.
Кто вправе не замечать этого бедственного положения? Разве не обязаны мы щадить и упрочивать существующие нравственные нормы, пусть даже они лишь кое-как и до поры до времени удерживают человеческое существо от распада? Разумеется.
Но эта нужда не освобождает мысль от ответственности за свое прямое дело: осмысливания бытия. Только в свете этого осмысливания мы можем ставить и понять, что есть онтология, что есть этика и как они соотносятся.
За уяснением «существа этоса» Х. обращается к Гераклиту. Ethos anthropo daimon (обычный перевод: Свой особенный нрав - это для каждого человека его даймон). Правильно понять эти слова помогает байка, рассказанная Аристотелем, о посещении Гераклита чужеземцами. Смущенных тем, что они застали философа греющимся у печи, гостей тот ободрил фразой: «Здесь ведь тоже присутствуют боги!». («Ангел простых человеческих дел / в избу мою жаворОнком влетел»). «Этос» - это не только «нрав» (вторичное значение), первичное значение - «жилище», «местопребывание».
Открытое пространство его местопребывания позволяет явиться тому, что касается человеческого существа и, захватывая его, пребывает в его близости. Местопребывание человека заключает в себе и хранит явление того, чему человек принадлежит в своем существе. Это, по слову Гераклита, его «даймон», Бог. Изречение говорит: человек обитает [т.е. ему есть, где жить, не бомжует], поскольку он человек, вблизи Бога.
Ethos anthropo daimon, говорит сам Гераклит: «Местопребывание (обычное, geheure) есть человеку открытый простор (das Offene) для присутствия Бога (Чрезвычайного, des Un-geheuren, не-обычного)».
Если же в согласии с основным значением слова ethos название «этика» должно означать, что она осмысливает местопребывание человека, то мысль, продумывающая истину бытия в смысле изначальной стихии человека как эк-зистирующего существа, есть сама по себе уже этика в ее истоке. Мысль эта вместе с тем есть также и не только этика, потому что она онтология.
Так-так, ну а как же все-таки быть с ценностями, нормами, с их обоснованием, которое почитается делом этики в обычном понимании?
Ведь люди приходят в ужас от философии, дерзающей пренебречь высшими благами человечества. Ведь что может быть «логичнее» вывода, что мыслитель, отрицающий ценности, должен с необходимостью объявить все никчемным?
Х. отвечает на это так (явно, не без раздражения, повысив голос):
Мысль, идущая наперекор «ценностям», не утверждает, что все объявляемое «ценностями» - «культура», «искусство», «наука», «человеческое достоинство», «мир» и «Бог» - никчемно. Наоборот: пора понять, наконец, что именно характеристика чего-то как «ценности» (Wert) лишает так оцененное (Gewertete) его достоинства (Würde). Это значит: из-за оценки чего-либо как ценности оцениваемое начинает существовать только как предмет человеческой оценки. Но то, чем нечто является в своем бытии, не исчерпывается предметностью (Gegenständlichkeit), тем более тогда, когда предметность имеет характер ценности. Всякое оценивание, даже когда оценка позитивна, есть субъективация. Она оставляет сущему не быть, а - на правах объекта оценки - всего лишь считаться. … Мышление в ценностях здесь и во всем остальном - высшее святотатство, какое только возможно по отношению к бытию. Мыслить против ценностей не значит поэтому выступать с барабанным боем за никчемность и ничтожество сущего, смысл здесь другой: сопротивляясь субъективации сущего до голого объекта, открыть для мысли просвет бытийной истины.
Это - о «ценностях». Теперь о «нормах».
Лишь поскольку человек, эк-зистируя в истине бытия, послушен ему, только и могут от самого Бытия прийти знамения тех предназначений, которые должны стать законом и правилом для людей. Предназначить по-гречески - nemein. Nomos не просто закон, но в более изначальной глубине предназначение, таящееся в миссии бытия. Только это предназначение способно привязать человека к бытию. Только такая связь способна поддерживать и обязывать. Иначе всякий закон остается просто поделкой человеческого разума. Существеннее всякого устанавливания правил, чтобы человек нашелся в истине бытия как своем местопребывании. Лишь пребыванием в этой местности дается опыт надежной уместности поведения.
Так что, Бытие, хранящее и дающее человеку его предназначение, это - Благо? Никак нет. Благо - это из области метафизики, как помним, не отвергаемой Х., не объявляемой ложной, но ограниченной в своей неспособности от сущего обратиться к бытию. Для передачи своей мысли о «добре» и «зле» Х. пользуется словами «Целительное» и «ярость».
Мысль сопровождает историческую экзистенцию, т. е. humanitas подлинного homo humanus, в область восхода Целительного.
«Целительное» - так перевел Бибибихин слово das Heile, которому дают и такие русские эквиваленты, как благо (платоновскому «благу» соответствует Gut), благополучие, счастье, спасение. Heilig - святой, священный. Heil, присвоенное нацистами, - пожелание всего перечисленного, аналог латинского salve.
Вместе с Целительным в просвете бытия сразу является злое (das Böse). Его существо состоит не просто в дурном человеческом поведении (Schlechtigkeit des menschlichen Handelns, паскудстве человеческого поведения), но покоится в злобном коварстве ярости (Bösartigen des Grimmes). То и другое, целительное и яростное, однако, лишь потому могут корениться в бытии, что бытие само есть поле спора.
Стоп! Из этих слов ясно, что Бытие, даже если написать его с большой буквы, это никак не Бог - как можно молиться спору? Мне не хватает знаний об этом, но, кажется, это близко, скорее, Ungrund, безосновной Бездне, из нее же «вся быша» (не как по Евангелию Иоанна), о которой писал Яков Бёме.
Нетствующее в бытии есть существо того, что я называю ничто. Потому, что мысль мыслит бытие, она мыслит ни-что.
Das Nichtende im Sein ist das Wesen dessen, was ich das Nichts nenne. Darum, weil es das Sein denkt, denkt das Denken das Nichts.
Таковы пути мысли. Будучи верна своему назначению, мысль приводит не к Богу, а к бытию, которое, по Бёме и Хайдеггеру, прежде Бога.
Бофре пишет Х., явно прося о помощи: Что я пытаюсь сделать уже в течение долгого времени, так это уточнить отношение онтологии к возможной этике. «Когда вы напишете этику?», - как Гегель и другие великие, - спрашивает Х. какой-то юноша. Х. начинает отвечать:
Коль скоро существо человека осмысливается настолько бытийно, а именно единственно из вопроса об истине бытия, причем, однако, человек никоим образом не возводится в средоточие сущего, то неизбежно возникает потребность в общеобязательном нормировании, в правилах, говорящих, как должен исторически жить человек, понятый из его эк-зистенции, выступания в Бытие. Желание иметь этику тем настойчивее понуждает к своему удовлетворению, что потерянность человека, будь то очевидная, будь то утаиваемая, разрастается до неизмеримости. Связыванию человека этическими нормами должна быть вроде бы посвящена вся забота, потому что отданный на произвол массовости человек техники может быть приведен к надежному постоянству только через соразмерное технике сосредоточение и упорядочение всего его планирования и поведения в целом.
Кто вправе не замечать этого бедственного положения? Разве не обязаны мы щадить и упрочивать существующие нравственные нормы, пусть даже они лишь кое-как и до поры до времени удерживают человеческое существо от распада? Разумеется.
Но эта нужда не освобождает мысль от ответственности за свое прямое дело: осмысливания бытия. Только в свете этого осмысливания мы можем ставить и понять, что есть онтология, что есть этика и как они соотносятся.
За уяснением «существа этоса» Х. обращается к Гераклиту. Ethos anthropo daimon (обычный перевод: Свой особенный нрав - это для каждого человека его даймон). Правильно понять эти слова помогает байка, рассказанная Аристотелем, о посещении Гераклита чужеземцами. Смущенных тем, что они застали философа греющимся у печи, гостей тот ободрил фразой: «Здесь ведь тоже присутствуют боги!». («Ангел простых человеческих дел / в избу мою жаворОнком влетел»). «Этос» - это не только «нрав» (вторичное значение), первичное значение - «жилище», «местопребывание».
Открытое пространство его местопребывания позволяет явиться тому, что касается человеческого существа и, захватывая его, пребывает в его близости. Местопребывание человека заключает в себе и хранит явление того, чему человек принадлежит в своем существе. Это, по слову Гераклита, его «даймон», Бог. Изречение говорит: человек обитает [т.е. ему есть, где жить, не бомжует], поскольку он человек, вблизи Бога.
Ethos anthropo daimon, говорит сам Гераклит: «Местопребывание (обычное, geheure) есть человеку открытый простор (das Offene) для присутствия Бога (Чрезвычайного, des Un-geheuren, не-обычного)».
Если же в согласии с основным значением слова ethos название «этика» должно означать, что она осмысливает местопребывание человека, то мысль, продумывающая истину бытия в смысле изначальной стихии человека как эк-зистирующего существа, есть сама по себе уже этика в ее истоке. Мысль эта вместе с тем есть также и не только этика, потому что она онтология.
Так-так, ну а как же все-таки быть с ценностями, нормами, с их обоснованием, которое почитается делом этики в обычном понимании?
Ведь люди приходят в ужас от философии, дерзающей пренебречь высшими благами человечества. Ведь что может быть «логичнее» вывода, что мыслитель, отрицающий ценности, должен с необходимостью объявить все никчемным?
Х. отвечает на это так (явно, не без раздражения, повысив голос):
Мысль, идущая наперекор «ценностям», не утверждает, что все объявляемое «ценностями» - «культура», «искусство», «наука», «человеческое достоинство», «мир» и «Бог» - никчемно. Наоборот: пора понять, наконец, что именно характеристика чего-то как «ценности» (Wert) лишает так оцененное (Gewertete) его достоинства (Würde). Это значит: из-за оценки чего-либо как ценности оцениваемое начинает существовать только как предмет человеческой оценки. Но то, чем нечто является в своем бытии, не исчерпывается предметностью (Gegenständlichkeit), тем более тогда, когда предметность имеет характер ценности. Всякое оценивание, даже когда оценка позитивна, есть субъективация. Она оставляет сущему не быть, а - на правах объекта оценки - всего лишь считаться. … Мышление в ценностях здесь и во всем остальном - высшее святотатство, какое только возможно по отношению к бытию. Мыслить против ценностей не значит поэтому выступать с барабанным боем за никчемность и ничтожество сущего, смысл здесь другой: сопротивляясь субъективации сущего до голого объекта, открыть для мысли просвет бытийной истины.
Это - о «ценностях». Теперь о «нормах».
Лишь поскольку человек, эк-зистируя в истине бытия, послушен ему, только и могут от самого Бытия прийти знамения тех предназначений, которые должны стать законом и правилом для людей. Предназначить по-гречески - nemein. Nomos не просто закон, но в более изначальной глубине предназначение, таящееся в миссии бытия. Только это предназначение способно привязать человека к бытию. Только такая связь способна поддерживать и обязывать. Иначе всякий закон остается просто поделкой человеческого разума. Существеннее всякого устанавливания правил, чтобы человек нашелся в истине бытия как своем местопребывании. Лишь пребыванием в этой местности дается опыт надежной уместности поведения.
Так что, Бытие, хранящее и дающее человеку его предназначение, это - Благо? Никак нет. Благо - это из области метафизики, как помним, не отвергаемой Х., не объявляемой ложной, но ограниченной в своей неспособности от сущего обратиться к бытию. Для передачи своей мысли о «добре» и «зле» Х. пользуется словами «Целительное» и «ярость».
Мысль сопровождает историческую экзистенцию, т. е. humanitas подлинного homo humanus, в область восхода Целительного.
«Целительное» - так перевел Бибибихин слово das Heile, которому дают и такие русские эквиваленты, как благо (платоновскому «благу» соответствует Gut), благополучие, счастье, спасение. Heilig - святой, священный. Heil, присвоенное нацистами, - пожелание всего перечисленного, аналог латинского salve.
Вместе с Целительным в просвете бытия сразу является злое (das Böse). Его существо состоит не просто в дурном человеческом поведении (Schlechtigkeit des menschlichen Handelns, паскудстве человеческого поведения), но покоится в злобном коварстве ярости (Bösartigen des Grimmes). То и другое, целительное и яростное, однако, лишь потому могут корениться в бытии, что бытие само есть поле спора.
Стоп! Из этих слов ясно, что Бытие, даже если написать его с большой буквы, это никак не Бог - как можно молиться спору? Мне не хватает знаний об этом, но, кажется, это близко, скорее, Ungrund, безосновной Бездне, из нее же «вся быша» (не как по Евангелию Иоанна), о которой писал Яков Бёме.
Нетствующее в бытии есть существо того, что я называю ничто. Потому, что мысль мыслит бытие, она мыслит ни-что.
Das Nichtende im Sein ist das Wesen dessen, was ich das Nichts nenne. Darum, weil es das Sein denkt, denkt das Denken das Nichts.
Таковы пути мысли. Будучи верна своему назначению, мысль приводит не к Богу, а к бытию, которое, по Бёме и Хайдеггеру, прежде Бога.