Письмо о гуманизме 5: язык
Знаменитое «язык - дом бытия» (die Sprache ist das Haus des Seins) впервые сказано именно в этом «Письме» и многократно на разные лады повторено.
Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты - хранители этого жилища. Их стража - осуществление открытости бытия, насколько они дают ей слово в своей речи, тем сохраняя ее в языке.
Но как в humanitas «животного человека» (homo animalis) эк-зистенция и тем самым отношение истины бытия к человеку остаются за занавесом, так и метафизическое телесно-духовное истолкование языка скрывает Язык в его бытийно-историческом существе. Сообразно этому последнему язык есть о-существляемый бытием и пронизанный его складом дом бытия. Предстоит еще поэтому осмыслить существо языка из соответствия бытию, а именно как это соответствие, т. е. как жилище человеческого существа.
Человек не только живое существо, обладающее среди прочих своих способностей также и языком. Язык есть дом бытия, живя в котором человек эк-зистирует, поскольку, оберегая истину бытия, принадлежит ей.
Наш язык называет надежное место пребывания «кровом». Бытие есть кров, который укрывает человека, его экзистирующее существо, в своей истине, делая домом экзистенции язык. Оттого язык есть вместе дом бытия и жилище человеческого существа.
Итак, «язык есть вместе дом бытия и жилище человеческого существа». Бытие пускает человека (мыслителя и поэта) под кров своего дома-языка в качестве стражи (Wacht) своей истины.
Когда истина бытия становится для мысли достойной мысли [denk-würdig geworden ist, т.е. осознается как предмет, отвечающий назначению мысли], то и осмысление существа языка неизбежно приобретает другой статус. Оно уже не может больше быть простой философией языка. Встает простой вопрос: каким способом бытия язык существует как он есть, в качестве языка. Повсюду и стремительно распространяющееся опустошение языка не только подтачивает (zehrt, истощает, изнуряет) эстетическую и нравственную ответственность во всех применениях языка. Оно коренится в разрушении человеческого существа. Простая отточенность (gepflegter Sprachgebrauch, изыканность употребления) языка еще вовсе не свидетельство того, что такое разрушение нам уже не грозит. Сегодня она, пожалуй, говорит скорее о том, что мы еще не видим опасность и не в состоянии ее увидеть, потому что еще не встали к ней лицом. Упадок языка, о котором в последнее время так много и порядком уже запоздало говорят, есть при всем том не причина, а уже следствие того, что язык под господством новоевропейской метафизики субъективности почти неостановимо выпадает из своей стихии. Язык все еще не выдает (verweigert) нам своей сути: того, что он дом истины Бытия. Язык, наоборот, поддается нашей голой воле и активизму (Betreiben) и служит орудием нашего господства над сущим. Последнее предстает нам как действительное (Wirkliche) внутри причинно-следственной цепи (Gewirk, ткань). На сущее как действительное мы реагируем расчетливо-деятельно, но также и научно, и философски, вооруженные объяснениями и обоснованиями. К объяснениям относится и вывод, что нечто не поддается объяснению. Высказав подобное, мы воображаем, что стоим перед тайной. Как если бы уже было раз навсегда решено, что истина бытия в принципе держится на причинах и объяснительных основаниях или, что то же, на невозможности их отыскать.
Человек - говорящее животное?
Прежде всего надо еще наконец спросить, располагается ли человеческое существо - а этим изначально и заранее все решается - в измерении «живог», animalitas. Стоим ли мы вообще на верном пути к существу человека, когда - и до тех пор, пока - мы ограничиваем человека как живое существо среди других таких же существ от растения, животного и Бога? Можно, пожалуй, делать и так, можно таким путем помещать человека внутри сущего как явление среди других явлений. Мы всегда сумеем при этом высказать о человеке что-то верное. Но надо уяснить себе еще и то, что человек тем самым окончательно вытесняется в область animalitas, даже если его не приравнивают к животному, а наделяют каким-нибудь специфическим отличием.
Наверное из всего сущего, какое есть, всего труднее нам осмыслить живое существо, потому что, с одной стороны, оно неким образом наш ближайший родственник, а с другой стороны, оно все-таки отделено целой пропастью от нашего эк-зистирующего существа. Наоборот, бытие божества как будто бы ближе нам, чем отчуждающая странность «живого существа», - ближе в той сущностной дали, которая в качестве дали все-таки роднее нашему экстатическому существу, чем почти непостижимое для мысли, обрывающееся в бездну телесное сродство с животным.
Про «божество» не сейчас, сейчас про животное, зверя (Tier).
Поскольку растение и животное, хотя всегда и очерчены своей окружающей средой, однако никогда не выступают свободно в просвет бытия, а только он есть «мир», постольку у них нет языка; а не так, что они безмирно привязаны к окружающей среде из-за отсутствия у них языка. В этом понятии «окружающей среды» сосредоточена вся загадочность живого существа. Язык в своей сути не выражение организма, не есть он и выражение живого существа. Поэтому его никогда и не удастся сущностно осмыслить ни из его знаковости, ни, пожалуй, даже из его семантики. Язык есть просветляюще-утаивающее (lichtend-verbergende) явление (Ankunft, прибытие) самого Бытия.
Хорошо знакомый опыт глубины языка, когда, с одной стороны, трудно передать по видимости ближайшее, с другой, язык - за тебя и помимо тебя - сообщает то, что тебе и на ум не приходило. С поэтами это так больше, чем с иными.
Высвобождение языка из-под грамматики на простор какой-то более исходной сущностной структуры препоручено мысли и поэзии.
Ну, это высвобождение у Х. чуть не в каждом шаге. Нет нужды в примерах, их было достаточно в уже приведенном.
Единственное, чего хотела бы достичь мысль, впервые пытающаяся выговорить себя в «Бытии и времени», это что-то простое. Как простое, Бытие остается таинственным: прямая близость ненавязчивой силы.
Никто не знает, как возник язык. Всякая теория, пытающаяся представить его возникновение «по частям» или из каких-то неязыковых элементов бессмысленна; язык мог возникнуть только сразу как целое. Одновременно с человеком, который им говорит. Хорошо сказал Вильгельм Гумбольдт: «Человек есть человек только благодаря языку; а для того чтобы создать язык, он уже должен быть человеком. Поэтому язык невозможно представить себе как нечто заранее данное... Язык, безусловно, возникает из человека». Но что значит: язык возникает из человека? Х. не может с этим согласиться, он все время напоминает, что человек не самоличный творец истории, в том числе, значит, и истории языка. Да, мы все чего-то в язык добавляем, жаргоны вот придумываем вроде «олбанского», словечки, термины, но те, кто вроде бы ближе всего к сути языкового дела, поэты и мыслители, всего лишь хранители, знающие, где что лежит, и умеющие достать нужное, уместное.
Мысль собирает язык в простое сказывание. Язык есть язык бытия, как облака - облака в небе. Мысль прокладывает своим сказом неприметные борозды в языке. Они еще неприметнее, чем борозды, которые медленным шагом проводит по полю крестьянин.
Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты - хранители этого жилища. Их стража - осуществление открытости бытия, насколько они дают ей слово в своей речи, тем сохраняя ее в языке.
Но как в humanitas «животного человека» (homo animalis) эк-зистенция и тем самым отношение истины бытия к человеку остаются за занавесом, так и метафизическое телесно-духовное истолкование языка скрывает Язык в его бытийно-историческом существе. Сообразно этому последнему язык есть о-существляемый бытием и пронизанный его складом дом бытия. Предстоит еще поэтому осмыслить существо языка из соответствия бытию, а именно как это соответствие, т. е. как жилище человеческого существа.
Человек не только живое существо, обладающее среди прочих своих способностей также и языком. Язык есть дом бытия, живя в котором человек эк-зистирует, поскольку, оберегая истину бытия, принадлежит ей.
Наш язык называет надежное место пребывания «кровом». Бытие есть кров, который укрывает человека, его экзистирующее существо, в своей истине, делая домом экзистенции язык. Оттого язык есть вместе дом бытия и жилище человеческого существа.
Итак, «язык есть вместе дом бытия и жилище человеческого существа». Бытие пускает человека (мыслителя и поэта) под кров своего дома-языка в качестве стражи (Wacht) своей истины.
Когда истина бытия становится для мысли достойной мысли [denk-würdig geworden ist, т.е. осознается как предмет, отвечающий назначению мысли], то и осмысление существа языка неизбежно приобретает другой статус. Оно уже не может больше быть простой философией языка. Встает простой вопрос: каким способом бытия язык существует как он есть, в качестве языка. Повсюду и стремительно распространяющееся опустошение языка не только подтачивает (zehrt, истощает, изнуряет) эстетическую и нравственную ответственность во всех применениях языка. Оно коренится в разрушении человеческого существа. Простая отточенность (gepflegter Sprachgebrauch, изыканность употребления) языка еще вовсе не свидетельство того, что такое разрушение нам уже не грозит. Сегодня она, пожалуй, говорит скорее о том, что мы еще не видим опасность и не в состоянии ее увидеть, потому что еще не встали к ней лицом. Упадок языка, о котором в последнее время так много и порядком уже запоздало говорят, есть при всем том не причина, а уже следствие того, что язык под господством новоевропейской метафизики субъективности почти неостановимо выпадает из своей стихии. Язык все еще не выдает (verweigert) нам своей сути: того, что он дом истины Бытия. Язык, наоборот, поддается нашей голой воле и активизму (Betreiben) и служит орудием нашего господства над сущим. Последнее предстает нам как действительное (Wirkliche) внутри причинно-следственной цепи (Gewirk, ткань). На сущее как действительное мы реагируем расчетливо-деятельно, но также и научно, и философски, вооруженные объяснениями и обоснованиями. К объяснениям относится и вывод, что нечто не поддается объяснению. Высказав подобное, мы воображаем, что стоим перед тайной. Как если бы уже было раз навсегда решено, что истина бытия в принципе держится на причинах и объяснительных основаниях или, что то же, на невозможности их отыскать.
Человек - говорящее животное?
Прежде всего надо еще наконец спросить, располагается ли человеческое существо - а этим изначально и заранее все решается - в измерении «живог», animalitas. Стоим ли мы вообще на верном пути к существу человека, когда - и до тех пор, пока - мы ограничиваем человека как живое существо среди других таких же существ от растения, животного и Бога? Можно, пожалуй, делать и так, можно таким путем помещать человека внутри сущего как явление среди других явлений. Мы всегда сумеем при этом высказать о человеке что-то верное. Но надо уяснить себе еще и то, что человек тем самым окончательно вытесняется в область animalitas, даже если его не приравнивают к животному, а наделяют каким-нибудь специфическим отличием.
Наверное из всего сущего, какое есть, всего труднее нам осмыслить живое существо, потому что, с одной стороны, оно неким образом наш ближайший родственник, а с другой стороны, оно все-таки отделено целой пропастью от нашего эк-зистирующего существа. Наоборот, бытие божества как будто бы ближе нам, чем отчуждающая странность «живого существа», - ближе в той сущностной дали, которая в качестве дали все-таки роднее нашему экстатическому существу, чем почти непостижимое для мысли, обрывающееся в бездну телесное сродство с животным.
Про «божество» не сейчас, сейчас про животное, зверя (Tier).
Поскольку растение и животное, хотя всегда и очерчены своей окружающей средой, однако никогда не выступают свободно в просвет бытия, а только он есть «мир», постольку у них нет языка; а не так, что они безмирно привязаны к окружающей среде из-за отсутствия у них языка. В этом понятии «окружающей среды» сосредоточена вся загадочность живого существа. Язык в своей сути не выражение организма, не есть он и выражение живого существа. Поэтому его никогда и не удастся сущностно осмыслить ни из его знаковости, ни, пожалуй, даже из его семантики. Язык есть просветляюще-утаивающее (lichtend-verbergende) явление (Ankunft, прибытие) самого Бытия.
Хорошо знакомый опыт глубины языка, когда, с одной стороны, трудно передать по видимости ближайшее, с другой, язык - за тебя и помимо тебя - сообщает то, что тебе и на ум не приходило. С поэтами это так больше, чем с иными.
Высвобождение языка из-под грамматики на простор какой-то более исходной сущностной структуры препоручено мысли и поэзии.
Ну, это высвобождение у Х. чуть не в каждом шаге. Нет нужды в примерах, их было достаточно в уже приведенном.
Единственное, чего хотела бы достичь мысль, впервые пытающаяся выговорить себя в «Бытии и времени», это что-то простое. Как простое, Бытие остается таинственным: прямая близость ненавязчивой силы.
Никто не знает, как возник язык. Всякая теория, пытающаяся представить его возникновение «по частям» или из каких-то неязыковых элементов бессмысленна; язык мог возникнуть только сразу как целое. Одновременно с человеком, который им говорит. Хорошо сказал Вильгельм Гумбольдт: «Человек есть человек только благодаря языку; а для того чтобы создать язык, он уже должен быть человеком. Поэтому язык невозможно представить себе как нечто заранее данное... Язык, безусловно, возникает из человека». Но что значит: язык возникает из человека? Х. не может с этим согласиться, он все время напоминает, что человек не самоличный творец истории, в том числе, значит, и истории языка. Да, мы все чего-то в язык добавляем, жаргоны вот придумываем вроде «олбанского», словечки, термины, но те, кто вроде бы ближе всего к сути языкового дела, поэты и мыслители, всего лишь хранители, знающие, где что лежит, и умеющие достать нужное, уместное.
Мысль собирает язык в простое сказывание. Язык есть язык бытия, как облака - облака в небе. Мысль прокладывает своим сказом неприметные борозды в языке. Они еще неприметнее, чем борозды, которые медленным шагом проводит по полю крестьянин.