В.Ильенков. Весна

[0gnev]

В.Ильенков || « Красная звезда» №115, 19 мая 1942 года

Перейдя в наступление на Харьковском направлении, наши войска прорвали немецкую оборону и продвигаются на Запад. За время с 12 по 16 мая наши части продвинулись на глубину 20-60 километров и освободили свыше 300 населенных пунктов. Захвачены богатые трофеи.

Нашими войсками захвачено в плен свыше 1.200 и уничтожено около 12 тысяч немецких солдат и офицеров.

# Все статьи за 19 мая 1942 года.

РАССКАЗ




Однажды утром обитатели блиндажа услышали громкий крик:

- Братцы, грач!

Все выскочили из блиндажа и увидели Трофима Мамочкина. Он стоял с намыленным лицом и расстегнутым воротом и, указывая на березу, кричал:

- Братцы! Да вон же он! Вон!

На березе сидел грач и перебирал своим белым клювом синевато-черные перья. Растопырив крыло, он расправлял каждое перышко, словно пробовал, крепко ли оно сидит в крыле. Он не обращал внимания на людей, столпившихся почти под самой березой, и занимался своим делом, самым важным для него в этот утренний час. Солнце сверкало на остатках снега, и люди щурились от слишком яркого света после сумерек блиндажа. В блеске солнца оперение птицы казалось необыкновенным - и хотя все видели грачей несчетное число, этот грач был для людей особенным, неповторимым. Это был первый грач, возвестивший весну.

- Снаряжение свое проверяет, - комментировал Мамочкин каждое движение птицы.

А грач, закончив чистку оперения, распустил веером хвост, приподнял его, наклонился и, как бы кланяясь людям, издал мягкий звук - «кра! кра!»

- Значит, здравствуйте, братцы! - пояснил Мамочкин и раскланялся с птицей, размахивая полотенцем.

Люди рассмеялись, и грач настороженно глянул вниз. Но, видимо, он очень устал после долгого полета, и ему не хотелось улетать с этой высокой ветвистой березы. Он сидел на вершине ее и разглядывал окрестные перелески, рощи, отыскивая дерево, где он начнет вить свое гнездо. Грач не любил безлюдных лесов, - всегда он выбирал для гнезда березовую рощу возле деревни, - таков уж характер у этой общительной птицы, - ей весело лишь рядом с людьми.

Но куда ни смотрел грач, он не видел знакомых соломенных крыш, а люди вылезали откуда-то из земли, и все было вокруг непривычно и странно. Не было слышно веселых детских голосов, которые приветствовали всегда птицу, когда она впервые после долгой зимы появлялась в деревне. Не видно было старых гнезд на березах, ветви деревьев были оборваны, обкусаны и валялись на земле.

- Кра-ах! Кра-х! - протяжно кричал грач, и в голосе его звучало недоумение.

- Это он немцам крах пророчит, - глубокомысленно заключил Мамочкин.

В это время возле березы треснула прилетевшая мина и осколки ее срезали несколько веточек. Грач взмахнул крыльями и полетел, а люди поспешно укрылись в блиндаже, и туда же кинулся Мамочкин, забыв про мыло, оставленное на снегу.

В блиндаже долго стояло молчание. Некоторые чистили оружие, другие писали письма, Мамочкин пришивал свежий воротничок, и у всех на лице было то радостное возбуждение, с каким они только что смотрели на грача. Они думали о деревнях своих, о родных и близких, о рощах, увешанных черными шапками грачиных гнезд, о детстве своем, - и все это на расстоянии представлялось несказанно милым, прекрасным, хотя у каждого были в жизни не только хорошие дни. Но все плохое, неприятное отступило куда-то перед этим видением дорогого и недосягаемого мира.

- А ему тоже далеко пришлось лететь. Тысячи верст, - проговорил Трофим Мамочкин и откусил нитку.

В этот день, как и вчера, была стрельба, рвались мины и снаряды, были раненые и убитые, но самым большим событием в жизни людей был прилет первой весенней птицы. Ночью подул теплый ветер, с’едая снег, и когда на рассвете Мамочкин вышел из блиндажа, чтобы итти в атаку, нога его погрузились в глубокую лужу.

С шелестом проносились над головой снаряды в сторону немецких укреплений, и разрывы их там сливались в сплошной гул. Мамочкин лежал за кустом можжевельника, прижавшись к земле. Колючая ветка можжевельника прикасалась к его лицу, и Мамочкин чувствовал сильный запах хвои, такой знакомый с детства: можжевеловыми ветками мать устилала чисто вымытый к пасхе пол. И запах этот воскресил облик женщины с неторопливыми движениями и строгим лицом хозяйки, которая привыкла, чтобы все подчинялись ее воле.

«После атаки напишу ей письмо», - подумал Трофим, поворачиваясь на правый бок.

Только теперь он почувствовал, что брюки, шинель и гимнастерка насквозь пропитаны водой. До сих пор Мамочкин не обнаружил этого потому, что тело его было разгорячено ходьбой и бегом, и, падая на землю, он не видел, что под кустом натекла лужица. А если бы и видел, все равно лег бы в нее, потому что некогда было выбирать сухое место.

Мамочкин наломал веток можжевельника и подложил под себя. Запах хвои стал еще сильнее. Пощипывали руки от уколов хвои. Быстро остывал левый бок, и Мамочкин снова повернулся, стараясь согреть его, плотнее прижимаясь к подстилке из можжевельника.

Стало совсем видно. Справа лежал сержант Рязанцев - огромный детина с круглым лицом и вечно удивленными глазами, - казалось, предметы и люди, его окружавшие, являются ему каждый раз в новых, неузнаваемых очертаниях. Он напряженно смотрел перед собой, туда, где поднимались к небу черные фонтаны земли и дыма.

Слева, положив легкий пулемет на бугорок, растянулся Ефим Сова, курносый, толстогубый, с черными сросшимися бровями; из куста торчали ноги второго номера - Васи Зверькова, взводного плясуна.

«Интересно, они тоже лежат в воде или попали на сухое?» - подумал Мамочкин, чувствуя озноб, наползавший от живота. Тепло сохранилось где-то на спине, под вещевым мешком, и Мамочкин вспомнил, как прибегал он из школы, озябший, и прижимался лопатками к печке, ощущая горячие выступы кирпичей…

Как быстро прошло детство! Кажется еще вчера Трофим бродил по лужам в поисках застрявших после разлива щурят, приходил домой весь мокрый, и мать встречала его осуждающим взглядом, а он протягивал ей пятнистых щурят, нанизанных за жабры на гибкий ивовый прутик, и улыбка прощения появлялась на строгом материнском лице.

Просох, верно, песчаный пригорок, на котором Мамочкин играл в городки и лапту, а по ночам гулял с любимой. В такие весенние ночи Мамочкину казалось, что все принадлежит ему навеки - и этот пригорок, и маленький домик на берегу реки, и любимая девушка, и ласка матери. Вот так, думалось, и будет жить он, Трофим Мамочкин, на земле долго, долго, безмятежно.

Теперь эта жизнь была далеко, и Мамочкин шел к ней сквозь огонь, дым и кровь, и он пробивался в этот потерянный мир, упорно преодолевая тысячи препятствий, лишений, впервые познавая цену простой человеческой радости. Он лежал в воде, ожидая сигнала к атаке, стараясь победить дрожь, охватившую его тело.

Впереди, за кустами начиналась лощинка, залитая вешней водой, - через эту лощинку нужно было быстро пробежать с вынесенным вперед для удара штыком и ворваться в окопы врага.

Артиллерийская канонада умолкла, и тотчас же пулеметчик Сова вскочил и побежал, за ним вприпрыжку, легкими, веселыми скачками, бросился Зверьков. Мамочкин понял, что пора и ему подниматься, хотя он согрелся на можжевеловых ветках и хотелось продлить приятное ощущение тепла.

Мамочкин поднялся и побежал, разбрызгивая воду, а справа и слева обгоняли его товарищи, прижав к бедру винтовку, сгорбившись, словно они бежали под низким навесом. И вдруг впереди разорвалась мина, за ней вторая. Бежавший впереди человек упал, притаился за кочкой. И Мамочкин, не размышляя, бросился в воду. Он лежал и часто дышал, стараясь сделать глубокий вздох, чтобы умерить напряженное биение сердца.

Снова над головой запели снаряды, но теперь они разрывались где-то в глубине вражеской обороны, отсекая немцам пути отхода. До немецких блиндажей осталось не больше ста шагов, но это пространство было залито водой, из которой торчали колья проволочных заграждений. Нужно было пробраться в узкие проходы, проделанные артиллерией в трехрядной изгороди из колючей проволоки. Дальше виднелись темные амбразуры блиндажей. Многие из них были разбиты снарядами и казались безлюдными, но продолжали вести пулеметный огонь, заставляя наступающих прижиматься к земле.

Сова, как и Мамочкин, лежал в воде, над которой лишь чуть поднимались сошки пулемета, и стрелял по амбразурам с таким спокойствием, словно лежал не в воде, а на песчаном пригорке.

«Ему хорошо, у него сошки», - подумал Мамочкин, стараясь не замочить винтовку. Он положил ее на плечо лежащего впереди бойца. «Вот и у меня теперь сошки - можно стрелять».

- Ты, товарищ, голову вправо отверни и не шевелись, а то промахнусь, - сказал Мамочкин, прицеливаясь в амбразуру, которая показалась ему особенно подозрительной.

Но руки Мамочкина дрожали от озноба, и винтовка «рыскала». Никогда не приходилось ему стрелять вот так - в воде, с плеча, сжимая винтовку посиневшими от холода руками, упершись локтем в бугорок, покрытый водой.

Перед тем, как выстрелить, нужно сделать глубокое дыхание, но горло как ватой забито - воздух застревает где-то на полпути, и грудь, сбившись с привычного ритма, подымается резкими, короткими толчками. И странно, в этот трудный момент почему-то вспомнился грач, заботливо проверявший свое оперение после тысячеверстного перелета. «При чем тут грач?» - подумал Мамочкин, - но руки его вдруг сразу окрепли, и он впервые за все это утро вздохнул тем широким, облегчающим дыханием, которое наполняет легкие радостным воздухом жизни, - было так, словно он расстегнул тесный ворот.

Выстрел раздался в тот момент, когда мушка на какой-то миг застыла под черной дырой амбразуры, и тотчас же оборвался пугающий треск пулемета.

Мамочкин не видел, поднимаются ли товарищи, чтобы итти в атаку. Он вскочил и побежал, не спуская глаз с амбразуры, что-то крича во все горло, и крик этот был непереводим на человеческий язык.

- Ага-а!!! А-а-га-а!!! - кричал он на бегу, прижимая винтовку к бедру, выбросив вперед острие штыка.

Вот с таким криком Мамочкин в детстве налетал с кулаками на обидчика, прыгал с высокого берега в омут.

Мамочкин бежал между кольями, переплетенными колючей проволокой, цепляясь полами шинели и оставляя на колючках клочья серой шерсти. Он не чувствовал ни тяжести намокшей одежды, ни озноба, который минуту назад разрывал его тело на части, ни боли в оцарапанных руках. Вода текла с его шинели ручьем, хлюпала в сапогах, журчала под ногами, он бежал и неумолчно кричал свое:

- Ага-а-а!!!

И все подхватили этот крик и побежали вслед, разбрызгивая воду.

Оставшиеся в живых немцы бежали в лес, бросая оружие…

- Ты что кричал? - спросил Сова, когда сушились возле костра.

Мамочкин держал шинель возле огня, от нее валил густой пар. Весь Мамочкин как бы дымился. Вася Зверьков приплясывал возле костра, приговаривая:

- Хорошо! Хорошо! Это очень хорошо!

- Что ты кричал? - повторил свой вопрос Сова, обтирая тряпочкой пулемет.

Но Мамочкин молчал, и щеки его были покрыты густым румянцем смущения, словно Сова расспрашивал его о самом сокровенном, о чем нельзя говорить вслух. Не мог же он рассказывать о запахе можжевельника, который разбудил в нем воспоминания детства, о строгих глазах матери, встречавшей его с укоризной и лаской, о весенней холодной воде, леденившей его тело, о просторной русской печке из толстых кирпичей, таивших домашнее тепло, о том, как дрожала его рука, когда он прицеливался в пулеметную амбразуру, о граче, сидевшем вчера на березе…

Мамочкин молчал, потому что нужны были какие-то особенные слова, чтобы выразить все, что он вложил в свой непонятный крик, в котором слились и тоска по родимому дому, и злоба против тех немцев, вырвавших его из теплого и ласкового мира и бросивших в ледяную вешнюю воду, и радость от удачного выстрела, и любовь к жизни, которая несла его на крыльях своих навстречу врагу.

Мамочкин смотрел на бегущие по небу легкие весенние облака и молчал.// В.Ильенков.

________________________________________________
Что принесет весна? ("Time", США)
И.Эренбург: Наша весна ("Красная звезда", СССР)
И.Эренбург: Весенние дни* ("Красная звезда", СССР)
И.Эренбург: Весеннее равноденствие* ("Красная звезда", СССР)
И.Эренбург: Весеннее наступление Гитлера* ("Красная звезда", СССР)
Я.Милецкий: "Весенние" солдаты Гитлера* ("Красная звезда", СССР)

Газета «Красная Звезда» №115 (5179), 19 мая 1942 года