Гнедая лошадь
В.Ильенков || « Красная звезда» №198, 23 августа 1942 года
«Сейчас у нас должна быть твердая дисциплина и железная воля... Нужно сотый раз сказать себе: «нам отступать некуда». С.М.КИРОВ.
# Все статьи за 23 августа 1942 года.
РАССКАЗ
Иван Шмарин, прищурив левый глаз, смотрел в оптический прицел винтовки, медленно передвигая ее слева направо.
В круглом окошечке прицела, расчерченном тремя черными линиями перекрестия, были видны кусты, кусок проволочного заграждения, белое, словно накрытое снегом, поле в цветущих ромашках. Вправо темнел бугорок немецкого блиндажа, и Шмарин ждал, что к этому бугорку вот-вот шмыгнет из кустов серовато-зеленая фигурка с термосом за спиной, - приближался обеденный час. Три дня подряд Шмарин оставлял немцев без обеда.
Когда из блиндажа вышел солдат с термосом, Шмарин посмотрел на часы - было ровно два пополудни.
- Смотри, Амаев, - немец пошел за обедом,- сказал он.
Смуглый, молчаливый черкес Амаев порывисто схватился за винтовку, но Шмарин остановил его спокойным голосом:
- Не торопись. Пусть идет. Нам больше интересу убить его, когда он с обедом пойдет… И немца убьем, и всех солдат в блиндаже без обеда оставим. А человек, не евши, долго не высидит. Станут они выползать из блиндажа, а мы с тобой тут их и покормим. Правильно говорю?
Шмарин беззвучно смеялся, светлые глаза его излучали лукавство, а черкес сердито фыркал, и пальцы его нервно теребили ремень винтовки. Его злила и удивляла эта холодная расчетливость: видеть врага и не стрелять в него, потому что он идет с пустым термосом!
Амаев не сводил глаз с немца и дрожал от ярости, ноздри его раздувались, а смуглые щеки стали серыми.
- Горяч ты больно,- улыбаясь, сказал Шмарин, разглядывая лицо Амаева и ласково щуря глаза.- Я вот тоже горячился, бывало, на охоте. Увижу утку и сразу - бах! А отец, бывало, покачает головой: «Дурак ты, Иван. Ты обожди, пока их пять вместе сплывется, тогда и бахай». Ну, правда, и порох в цене был, не то, что на войне… Теперь вон везде патроны валяются. Безобразие! А у меня сердце переворачивается, как патрон увижу на земле…
Амаев слушал, все еще вздрагивая от злой досады. Он сорвал травинку и грыз ее острыми мелкими зубами. Его раздражала уравновешенность Шмарина. Вообще многое было непонятно ему в этом степном человеке.
- Тебе не воевать бы, а в конторе на счетах считать. Дебет-кредит! - быстро проговорил Амаев, срывая вторую былинку.
- Точно, - спокойно согласился Шмарин, - я в колхозе завхозом был. Люблю, чтоб все было в порядке. И на войне порядок должен быть, непременно. Ежели каждый будет зря патроны бросать, большой от этого убыток получится… Этак-то один немец во что обойдется?
Амаев рвал травинки, перекусывал, и на губах его набилась зеленая пена. Его бесил этот завхоз с рыжими, закрученными кверху усами и улыбающимися светлыми глазами, озабоченный тем, чтобы убитый немец обходился как можно дешевле.
- Дебет-кредит! - фыркнул Амаев, но уже весело, ему хотелось загладить свою резкость, - он уважал Шмарина за то, что он убил уже пятьдесят трех немцев.
Амаев горячился не только потому, что обладал пылким темпераментом: ему было досадно, что он не может никак догнать Шмарина. Черкес убил только сорок второго. И ему иногда казалось, что Шмарин выбирает себе самых «удобных» немцев, а ему оставляет самых «трудных» и хитрость свою прикрывает ласковой улыбкой. Сейчас вот можно было бы наверняка свалить немца, - он шел почти во весь рост, но назад он будет ползти на животе, извиваясь, как уж, в густой ромашке. Конечно, Шмарин сам не станет стрелять, скажет: «Это твой, Амаев».
Вчера Амаев промахнулся, а Шмарин свалил немца и, улыбаясь, сказал:
- Теперь у меня пятьдесят три штуки. Ничего мы с тобой поработали!
Черкеса злили эти слова: «штука», «поработали», - какие-то обидно будничные, не соответствующие тому возвышенному волнению, которое не покидало Амаева с первого дня войны. Ему больше нравилось ходить в атаку, колоть, догонять, врываться в немецкие блиндажи и глушить гранатами немцев. В снайперской засаде нужно было терпеливо лежать и ждать иной раз весь день. Однажды пришлось выслеживать десять дней подряд, и только на одиннадцатый удалось снять с дерева немецкого снайпера.
Да, это было похоже больше на работу, чем на войну, и Шмарин работал много и упорно. Он долго отыскивал подходящее место для стрельбы, и не одно, а несколько, чтобы чаще менять их. Потом Шмарин измерял расстояние до кустов, бугорков, деревьев, которые с этого момента тоже начинали работать, служа Шмарину ориентирами. Прежде чем приступать к настоящей работе, Шмарин старательно маскировался. На это уходило не меньше часа. Шмарин искусно мастерил себе «шапку-невидимку» из травы и веточек и совершенно исчезал из глаз немецкого наблюдателя. Но Шмарин не успокаивался на этом, он сооружал упор для винтовки, проверял, удобно ли будет стрелять, положив на него винтовку. Он расчищал землю под локтем, подстилал под себя траву, протирал чистой тряпочкой стекла прицела, и все его движения были рассчитаны, экономны, спокойны, как у человека, выполняющего привычную работу.
И винтовку он держал в руках легко, без напряжения, как притершийся к рукам инструмент. Амаев же, прикасаясь к оружию, испытывал то острое возбужденно, какое охватывало его в детстве, когда он брал в руки отцовский кинжал, и одно это прикосновение вызывало нетерпеливое желание действовать. Немец был для него таким же врагом, как змея, и Амаев при одном взгляде на серовато-зеленую фигуру хватал оружие, не размышляя, подчиняясь лишь чувству ненависти, которое, как взрыв, потрясало все его существо.
- Горячий ты, - повторил Шмарин, хотя черкес уже успокоился. - Кони такие попадались мне… Я и завхозом был, и коней выращивал. Молодых жеребят об’езжал. К нему с хомутом, а он на дыбы! Ну, ничего, побесится, попрыгает, а потом и обмякнет…
Амаев протянул Шмарину папиросу в знак примирения. Любовь к лошадям была обоюдной, хотя Шмарину больше были по душе спокойные, терпеливые кони, а черкесу нравились горячие скакуны.
- Иной пляшет, играет, и так, и этак повернется, смотрите, мол, на меня, какой я верткий да красивый. А мне это ни к чему. Конь не телом красив, а работой… Навалю на телегу соломы или сена пудов полсотни, и вези…
- Хорошая лошадь должна быстро бегать, - возразил Амаев, загораясь. - Хорошая лошадь, как ветер. А когда лошадь спокойная, скучно ехать. Заснуть можно, в пропасть свалиться можно.
- У нас степь кругом, не свалишься. Зато как намаешься в поле, ляжешь на воз и спи. Конь тебя домой в сохранности и привезет, прямо к воротам. Был такой у меня. Орликом звали… Гнедой масти, а ум человечий…
- Надо было стрелять. Упустили, - досадовал Амаев.
- Придет, - уверенно проговорил Шмарин. - Голод не тетка.
Солнце легло на вершины леса, и ромашки стали лиловыми. Слева затрещал пулемет, но скоро умолк; далеко впереди ударила пушка, а через несколько секунд вверху, завывая, пронесся снаряд; потом далеко позади прогремел взрыв.
- Из дальнобойной, - сказал Шмарин.
Опять завыло вверху и опять донесся глухой широкий взрыв. Начиналась вечерняя дуэль. В сторону немецких окопов пролетел наш снаряд, и земля вздрогнула, как лошадь, которую ударили кнутом.
А немца все не было.
- Хитрит, - сказал Шмарин, уже сомневаясь, что немец появится до темноты. - Видно, сообразили, что лучше посидеть до ночи не евши, чем отправиться на тот свет.
Шмарин напряженно смотрел в оптический прицел, проверяя каждый кустик, ощупывая траву, всматриваясь в густую ромашку, от которой рябило в глазах. Он протирал глаза толстым указательным пальцем правой руки, на котором не было первой фаланги, - ее оторвало пулей, и Шмарин стрелял, нажимая на спуск третьим пальцем. Указательным же было удобней протирать глаза, потому что «культя», как ласково называл Шмарин свой палец, заканчивалась мягкой подушечкой. Эта «культя» доставила Шмарину много неприятностей - из госпиталя его направили на нестроевую работу. Шмарин долго доказывал, что он может стрелять, что «культя» ему не помеха, и добился своего.
- Перехитрил меня немец, - огорченно сказал он, отрываясь от прицела, чтобы дать отдохнуть уставшим глазам.
- Лошадь вышла, - проговорил Амаев и с досадой сплюнул.
На поле, поросшее ромашками, вышла лошадь. Она пощипывала траву, отмахиваясь хвостом от комаров и встряхивая головой, и оттуда, с поля, повеяло на Шмарина чем-то родным, близким, словно раскинулась перед ним милая степь, об’ятая вечерним покоем. И лошадь паслась, как за деревенской околицей, не обращая внимания на вой снарядов и раскаты недалеких разрывов, - комары беспокоили ее больше.
- Гнедая лошадь, - сказал Амаев, припав к прицелу.
Шмарин тоже глянул в прицел, - золотистая шерсть поблескивала на спине лошади. Густой щеткой стояла подстриженная грива.
«На Орлика похожа», - подумал Шмарин, уносясь мыслями домой. И он увидел село свое, дом, бескрайные просторы полей, желтое море пшеницы, пирамиды стогов, камыши, стаи уток, со свистом рассекающие вечернюю тишину…
И Амаев увидел дом свой, прилепившийся к скале, и розовые шапки снеговых вершин, озаренные заходящим солнцем, и парящего в небе орла, и всадника, скачущего по тропинке над черной бездной ущелья…
Шмарин тяжело вздохнул и положил винтовку. Амаев продолжал смотреть в прицел, он не мог оторваться от лошади, - она казалась ему прекраснейшей из лошадей.
Солнце спряталось за лесом, лошадь почернела. Вдруг Шмарин быстро припал к винтовке. «Немца увидел», - подумал Амаев, но в перекрестие прицела опять попала лошадь, он повел прицелом вправо и возле куста увидел ползущего по траве немца с термосом. До куста 400 метров, - вспомнил Амаев и прицелился, ожидая выстрела Шмарина. Но тот медлил почему-то, и Амаев выстрелил. Немец вытянулся, но рука его, протянутая к кусту, так и замерла.
«Убит», - с удовлетворением подумал черкес и взглянул на Шмарина, ожидая похвалы. Но Шмарин напряженно целился и рука его заметно дрожала. «В кого же он?» - удивился Амаев, глядя в прицел.
Он опять увидел лошадь, пощипывавшую траву. Вдруг над ухом черкеса прогремел выстрел. Лошадь вскинула голову, взмахнула хвостом, как бы отбиваясь от овода, и рухнула на передние ноги.
Амаев изумленно взглянул на Шмарина, - рыжие усы были измяты, губы вздрагивали и все лицо было перекошено, словно от нестерпимой боли. Не глядя на черкеса, Шмарин надевал кожаный чехол на оптический прицел, и руки его никак не могли справиться с таким привычным делом; «культя» беспомощно металась, явно мешая остальным пальцам. Шмарин сорвал с каски пучок травы, веточки и быстро зашагал между деревьями.
Черкес шел за ним, мягко ступая по хвое, молча, стараясь не мешать Шмарину думать о том, что сейчас произошло. И сам раздумывая над поступком Шмарина, он угадывал источник его волнения.
Черкес понимал, что человеку, любящему все живое, труднее убить лошадь, чем пятьдесят трех немцев, но что убить ее нужно было, - таков неумолимый закон войны с немцами. Здесь последняя черта ожесточения. И безмерна сила человека, перешагнувшего эту черту.
Черкес хотел догнать Шмарина и сказать какое-нибудь ласковое слово, но Шмарин шел очень быстро и в темноте слышен был лишь сухой хруст валежника // В.Ильенков.
_______________________________________
Е.Кононенко: У снайперов* ("Правда", СССР)
Л.Павличенко: За что я их убиваю ("Комсомольская правда", СССР)
Л.Высокоостровский: Снайперы в сталинградских боях* ("Красная звезда", СССР)
5 снайперов-красноармейцев уничтожили 1860 немцев ("The New York Times", США)
И.Баграмян: Некоторые вопросы снайперского движения* ("Красная звезда", СССР)
Газета «Красная Звезда» №198 (5262), 23 августа 1942 года