Прогульщик
В школе у меня была хорошая репутация. Почти безупречная - настолько, что верой и правдой оберегала меня, когда я, наконец, задумался о прелестях, сулимых прогулами.
Путь от дома до школы занимал пятнадцать пеших минут. Угол здания напротив, где я оборачивался и махал рукой маме, ждавшей в окне - когда мама порой была на меня за что-то сердита, она не подходила к окну, и от этого на душе было тоскливей, чем от упреков. Корень старого дерева, дугой выпиравший из земли - по нему нужно было мимоходом стукнуть носами ботинок, одним и другим по очереди: чтобы день был удачным. Две углом сходившиеся улицы; в доме на одной из них, в окне первого этажа, по утрам, просвечивая сквозь тонкую задернутую штору, постоянно горела настольная лампа под большим абажуром - я любил это окно и вместе с тем досадовал на его обитателей: лампа навевала мысли о людях, которые нежатся в постели и лениво листают книжные страницы, не желая вставать, на зависть тем, кто буднично бредут снаружи. Широкое шоссе, обрамленное с обеих сторон дорогами поуже, с газонными прослойками, усаженными пыльными деревцами - троицу следовало пересекать осторожно, внимательно следя за машинами: светофора в этом месте не было, и водители радовались свободе и скорости. Чужой двор, еще пара нешироких, но оживленных улиц, снова двор. Школьные ворота.
Не помню, как вышло, что я впервые в жизни изменил маршрут. Перебравшись через шоссе, свернул не влево, а вправо. Протопал мимо стены, ограждавшей территорию крытого спортивного бассейна, мимо одноэтажного строения, когда-то выкрашенного в цвет взрезанной тыквы, но с тех пор облезшего и загрязнившегося - проемы в нем были заложены кладкой из мутно-зеленых стеклоблоков. Шоссе шуршало и гудело сбоку. Я зашел за угол.
Дальше был дом, в котором жила моя бабушка - длинный, беленый, четырехэтажный, с узкими оконцами, чьи переплеты были разлинованы рейками под восемь прямоугольных стеклышек. (После я повторял этот путь не единожды - всякий раз опасаясь встретить бабушку, но так никогда и не столкнувшись с ней в момент совершения проступка.) Все дома в прилегавших кварталах были древними, невысокими, оштукатуренными; коротко нарезанные улочки путались между ними. Вдоль тротуаров стояли старые тополя.
Моей целью был парк. Дряхлый, почти заброшенный, объятый решетчатой оградой, с площадкой перед входом, устроенной в виде трапеции - пространная со стороны улицы, сужавшаяся к воротам, она затягивала внутрь, точно воронка.
За воротами начиналась главная аллея - она пересекала территорию из конца в конец. Асфальт был иссечен трещинами, как морщинами. Справа деревьев было больше. По левую руку к аллее примыкал летний Зеленый театр, давным-давно закрытый - на двери висел замок, растения взобрались на забор, превратив его в живую изгородь. Дальше, по ту же сторону, ветшал кинозал без крыши и стен - рассохшиеся скамьи грудились перед облупившимся каменным экраном. За этим мертвым капищем ютились проржавевшие карусели - заброшенные, поникшие; никто не делал попыток запустить их двигатели. Справа, за кустами, под косматыми кронами, прятались огромные прямоугольные беседки - когда-то тут любили собираться пенсионеры, а на столах в одной из них были навалены книги из «библиотеки на свежем воздухе». Где-то за беседками, за рядами деревьев, пряталась крохотная площадь - некогда на ней находилась комната смеха с кривыми зеркалами, удовольствие ценою в гривенник; теперь этот аттракцион сгинул.
Тот, кто доходил до конца главной аллеи и держал курс влево, добирался до выхода - и попадал на железнодорожную станцию. Парк был пограничьем, рельсы железной дороги - самой границей. По другую сторону начиналась особая часть города - средоточие нефтяных заводов и сопутствующих производств. Воздух над насыпью пах креозотовой шпалопропиткой, а за железной дорогой - всегда мазутом.
На станции стоял газетный киоск, с платформы на платформу был перекинут мост. Некоторые предпочитали перебираться понизу - шли к торцу перрона, спускались рядом с решеткой из косых квадратов, шагали по рельсам. Я поднимался на мост - медленно, с удовольствием. Рельсы блестели внизу полированными спинами. Дымка висела над городом. Я доходил до середины моста, останавливался. Здесь обычно заканчивалось мое путешествие. Можно было потянуть время, задержаться на несколько минут, но все равно - нужно было возвращаться.
Обратная дорога всегда отнимала меньше времени. В школу я успевал к началу второго урока, невнятно упоминал о посещении поликлиники. Поскольку я не злоупотреблял отлыниванием от занятий, мне верили. Такой зарядки хватало мне надолго.
Рубеж посреди моста был почти непреодолим, но порой - очень редко - я решался и сходил по противоположной лестнице. Сердце замирало, как при спуске в прохладную воду. Я шел вперед.
Мазутный запах здесь ощущался сильнее, деревья были еще более пыльными, чем те, вдоль шоссе у моего дома. Маслянистый налет лежал на узких вечнозеленых листьях.
Клуб, универмаг, больница. Я миновал их, выходил к остановке - и там дожидался редкого трамвая.
Кажется, этот трамвайный маршрут был самым длинным в городе. Я занимал место у окна в дребезжавшем вагоне и ехал почти до конечной. Там, неподалеку, жила моя старшая сестра. Метро доносилось от моего до ее дома за неполных десять минут. Разбитому трамваю требовался час.
Вагон долго петлял по промышленным зонам, огибал заводы, терялся в тени газгольдеров и резервуаров. Иногда он словно вовсе покидал город и следовал среди безымянных пустырей, покрытых выгоревшей желтой травой, но всякий раз возвращался к цивилизации - к грязным трубам, низким домишкам-самостройкам. Кое-где в неровностях земли стояли не сохнущие черные лужи с радужным отблеском. Раннее утро перетекало в утро позднее. Я смотрел сквозь стекло.
Я выбирался из тряского вагона, когда неугодья оставались позади, и за искусственной рощицей из японских сосен проглядывали добротные многоэтажные дома. Натоптанной тропкой проходил между соснами - все под ними было засыпано порыжелыми длинными иглами, в колючих навалах чернели сухие распушенные шишки. К дому сестры я приближался сзади, и это тоже было непривычно. Во дворе, заросшем тополями и шелковицей, медленно разворачивалась утренняя жизнь. Я поднимался по лестничным пролетам, касался кнопки звонка. Сестра отпирала дверь, смотрела удивленно.
- Ты не пошел в школу? - спрашивала она.
Слово «прогулял» я не услышал от нее ни разу.
Я вздыхал. Мои товарищи в это время сидели за партами. Часы показывали начало одиннадцатого, даря блаженное чувство - осознание праздника, передышки, выдавшейся в повседневной рутине.
Сестра не поощряла моих побегов, но укоряла скупо, без долгих нотаций. О том, что я проводил день у нее, не распространялась. И еще: на правах старшей она готовила мне оправдательные записки для школы - документы, объяснявшие мое отсутствие на уроках.
Путь от дома до школы занимал пятнадцать пеших минут. Угол здания напротив, где я оборачивался и махал рукой маме, ждавшей в окне - когда мама порой была на меня за что-то сердита, она не подходила к окну, и от этого на душе было тоскливей, чем от упреков. Корень старого дерева, дугой выпиравший из земли - по нему нужно было мимоходом стукнуть носами ботинок, одним и другим по очереди: чтобы день был удачным. Две углом сходившиеся улицы; в доме на одной из них, в окне первого этажа, по утрам, просвечивая сквозь тонкую задернутую штору, постоянно горела настольная лампа под большим абажуром - я любил это окно и вместе с тем досадовал на его обитателей: лампа навевала мысли о людях, которые нежатся в постели и лениво листают книжные страницы, не желая вставать, на зависть тем, кто буднично бредут снаружи. Широкое шоссе, обрамленное с обеих сторон дорогами поуже, с газонными прослойками, усаженными пыльными деревцами - троицу следовало пересекать осторожно, внимательно следя за машинами: светофора в этом месте не было, и водители радовались свободе и скорости. Чужой двор, еще пара нешироких, но оживленных улиц, снова двор. Школьные ворота.
Не помню, как вышло, что я впервые в жизни изменил маршрут. Перебравшись через шоссе, свернул не влево, а вправо. Протопал мимо стены, ограждавшей территорию крытого спортивного бассейна, мимо одноэтажного строения, когда-то выкрашенного в цвет взрезанной тыквы, но с тех пор облезшего и загрязнившегося - проемы в нем были заложены кладкой из мутно-зеленых стеклоблоков. Шоссе шуршало и гудело сбоку. Я зашел за угол.
Дальше был дом, в котором жила моя бабушка - длинный, беленый, четырехэтажный, с узкими оконцами, чьи переплеты были разлинованы рейками под восемь прямоугольных стеклышек. (После я повторял этот путь не единожды - всякий раз опасаясь встретить бабушку, но так никогда и не столкнувшись с ней в момент совершения проступка.) Все дома в прилегавших кварталах были древними, невысокими, оштукатуренными; коротко нарезанные улочки путались между ними. Вдоль тротуаров стояли старые тополя.
Моей целью был парк. Дряхлый, почти заброшенный, объятый решетчатой оградой, с площадкой перед входом, устроенной в виде трапеции - пространная со стороны улицы, сужавшаяся к воротам, она затягивала внутрь, точно воронка.
За воротами начиналась главная аллея - она пересекала территорию из конца в конец. Асфальт был иссечен трещинами, как морщинами. Справа деревьев было больше. По левую руку к аллее примыкал летний Зеленый театр, давным-давно закрытый - на двери висел замок, растения взобрались на забор, превратив его в живую изгородь. Дальше, по ту же сторону, ветшал кинозал без крыши и стен - рассохшиеся скамьи грудились перед облупившимся каменным экраном. За этим мертвым капищем ютились проржавевшие карусели - заброшенные, поникшие; никто не делал попыток запустить их двигатели. Справа, за кустами, под косматыми кронами, прятались огромные прямоугольные беседки - когда-то тут любили собираться пенсионеры, а на столах в одной из них были навалены книги из «библиотеки на свежем воздухе». Где-то за беседками, за рядами деревьев, пряталась крохотная площадь - некогда на ней находилась комната смеха с кривыми зеркалами, удовольствие ценою в гривенник; теперь этот аттракцион сгинул.
Тот, кто доходил до конца главной аллеи и держал курс влево, добирался до выхода - и попадал на железнодорожную станцию. Парк был пограничьем, рельсы железной дороги - самой границей. По другую сторону начиналась особая часть города - средоточие нефтяных заводов и сопутствующих производств. Воздух над насыпью пах креозотовой шпалопропиткой, а за железной дорогой - всегда мазутом.
На станции стоял газетный киоск, с платформы на платформу был перекинут мост. Некоторые предпочитали перебираться понизу - шли к торцу перрона, спускались рядом с решеткой из косых квадратов, шагали по рельсам. Я поднимался на мост - медленно, с удовольствием. Рельсы блестели внизу полированными спинами. Дымка висела над городом. Я доходил до середины моста, останавливался. Здесь обычно заканчивалось мое путешествие. Можно было потянуть время, задержаться на несколько минут, но все равно - нужно было возвращаться.
Обратная дорога всегда отнимала меньше времени. В школу я успевал к началу второго урока, невнятно упоминал о посещении поликлиники. Поскольку я не злоупотреблял отлыниванием от занятий, мне верили. Такой зарядки хватало мне надолго.
Рубеж посреди моста был почти непреодолим, но порой - очень редко - я решался и сходил по противоположной лестнице. Сердце замирало, как при спуске в прохладную воду. Я шел вперед.
Мазутный запах здесь ощущался сильнее, деревья были еще более пыльными, чем те, вдоль шоссе у моего дома. Маслянистый налет лежал на узких вечнозеленых листьях.
Клуб, универмаг, больница. Я миновал их, выходил к остановке - и там дожидался редкого трамвая.
Кажется, этот трамвайный маршрут был самым длинным в городе. Я занимал место у окна в дребезжавшем вагоне и ехал почти до конечной. Там, неподалеку, жила моя старшая сестра. Метро доносилось от моего до ее дома за неполных десять минут. Разбитому трамваю требовался час.
Вагон долго петлял по промышленным зонам, огибал заводы, терялся в тени газгольдеров и резервуаров. Иногда он словно вовсе покидал город и следовал среди безымянных пустырей, покрытых выгоревшей желтой травой, но всякий раз возвращался к цивилизации - к грязным трубам, низким домишкам-самостройкам. Кое-где в неровностях земли стояли не сохнущие черные лужи с радужным отблеском. Раннее утро перетекало в утро позднее. Я смотрел сквозь стекло.
Я выбирался из тряского вагона, когда неугодья оставались позади, и за искусственной рощицей из японских сосен проглядывали добротные многоэтажные дома. Натоптанной тропкой проходил между соснами - все под ними было засыпано порыжелыми длинными иглами, в колючих навалах чернели сухие распушенные шишки. К дому сестры я приближался сзади, и это тоже было непривычно. Во дворе, заросшем тополями и шелковицей, медленно разворачивалась утренняя жизнь. Я поднимался по лестничным пролетам, касался кнопки звонка. Сестра отпирала дверь, смотрела удивленно.
- Ты не пошел в школу? - спрашивала она.
Слово «прогулял» я не услышал от нее ни разу.
Я вздыхал. Мои товарищи в это время сидели за партами. Часы показывали начало одиннадцатого, даря блаженное чувство - осознание праздника, передышки, выдавшейся в повседневной рутине.
Сестра не поощряла моих побегов, но укоряла скупо, без долгих нотаций. О том, что я проводил день у нее, не распространялась. И еще: на правах старшей она готовила мне оправдательные записки для школы - документы, объяснявшие мое отсутствие на уроках.