Мои университеты - №6 (окончание)
Мои воспоминания (оглавление).
Начало этой главы.
Родные знали, что я освобожусь в этот день, и ждали меня. О нашем аресте, как я уже рассказывала, сперва сообщил начальник спецраспределителя Бутырок полковник Жуков, потом снятый с поезда молодой человек позвонил и рассказал, что нас под конвоем везут в Ленинград, и наконец, когда освободилась Галя, родственники и друзья узнали подробности.
Мой маленький сынок во время моего отсутствия печально жаловался соседям: «Сперва папа как ушел на свою работу, так и не возвращается, а теперь и мама уехала на работу, и ее нет и нет...». Соседи, прекрасно знавшие, на какую работу уехал папа, догадывались о происходящем, но вопросов не задавали.
У меня была высокая температура, я сильно кашляла, но понимала, что обязана немедленно вернуться на работу. Ясно, что меня тут же уволят, но пока есть хоть какой-то шанс, я не имею права рисковать - пенсии Оскара Яковлевича (отца Владика) не могло хватить на семью, мои родители выбивались из сил, хватаясь за всевозможные халтуры, но без моей зарплаты нам было бы очень трудно обойтись.
Я вернулась в наш ГТСС (проектный иститут Гипротранссигналсвязь) 29-го декабря. В ответ на расспросы я буркнула что-то невразумительное - хорошо, что все сотрудники были заняты украшением стоящей в нашей комнате новогодней елочки, и им было не до меня. Вскоре меня вызвали на ковер к начальнику отдела.
Начальника нашего отдела звали Пал Палыч. Был он крайне неприятным мужиком, все время пытался подловить сотрудников на нарушениях, даже стоял у входа по утрам, выглядывая среди опоздавших своих подчиненных. Он всегда был навеселе, стоя рядом с ним, хотелось опохмелиться. Его не любили и боялись. И вот я вошла в его кабинет. «Ну, где была?», - спросил он. Я молча протянула свою справку. Он внимательно прочел ее, потом медленно, задумчиво произнес: «Ну жизнь - это я понимаю. Здоровье - допустим, тоже. Но достоинство? Ты что, пыталась их всех скопом изнасиловать?» У меня отвисла челюсть, я могла ожидать чего угодно, только не такого. «А теперь садись и рассказывай!», - приказал он. Я села и рассказала все, как было, с самого начала. Он слушал, не перебивая, потом вдруг резко сжал голову руками и с болью сказал: «Молодежь... что же вы делаете, это же стена, вы же проломите себе головы, они вас сомнут, раздавят!...» В его голосе было столько тепла и участия, что я содрогнулась. Разумеется, он был членом партии, и занимал какой-то пост по партийной линии. Что скрывал этот человек? Через что ему самому довелось пройти?
Он помолчал и закончил решительно: «Иди работай и никому ничего не говори. Будут приставать, скажи, что я все знаю и не велел рассказывать». Я вернулась в комнату. Наш руководитель группы, милейший Игорь Евгеньевич, пытался выведать, где же я пропадала, и даже обиделся на меня, но после того разговора я не могла ослушаться Пал Палыча и молчала.
Потом я узнала от Владика, что к нему в лагерь приехали гебисты из управления Дубравлага. Ему сказали: «Утихомирьте жену, а то нам придется ее посадить надолго!» Он ответил: «Дайте нам свидание!». Свидания они не дали, но даже если бы и дали, я бы, к сожалению, не смогла на него приехать. Мне становилось все хуже, температура держалась, кашель не слабел, сил не было. Я пошла к врачу в нашем же институте. Мы относились к управлению железных дорог, у которого была очень хорошая сеть поликлиник и больниц. Врач прослушал меня и послал на рентген, который показал двустороннюю пневмонию. «Вам нужно немедленно лечь в больницу», - сказал он. Но этого я сделать не могла: в начале 73-го года у Оскара Яковлевича случился сильнейший инсульт, он был парализован и потерял речь. Маленького Эли мы попробовали было отдать в садик за год до этого, кончилось это через три дня - в советских садиках того периода было слишком много детей в группе, и воспитательницы изобрели способ уменьшить их количество: зимой в сильнейший мороз они открывали настежь дверь на улицу. Назавтра половина детей сваливались с температурой, еще через день не выдерживала половина оставшихся. После того, как ребенок тяжело отболел жесточайшей ангиной, мы решили больше не экспериментировать, так что Эли оставался дома. Пока я была на работе, Майе Наумовне приходилось справляться и с лежащим дома больным мужем и с ребенком, она выбивалась из сил, я не могла позволить себе оставить ее одну - моя мама работала допоздна, после работы еще стояла в очередях, чтобы достать продукты, которые привозила нам через весь город, поэтому помочь с ребенком не могла.
Врач на работе больше ничего сделать не мог и отправил меня в поликлинику по месту жительства. В Советском Союзе была тогда довольно драконовская система: участковый имел право выписать больничный только на три дня. Лишь во время эпидемии гриппа, если она была официально объявлена министерством здравоохранения, этот срок разрешалось увеличить до пяти дней. Право на продление больничного имела только специальная медкомиссия, которая была в каждой поликлинике, продлевался он на три дня. Получалось, что мне нужно было ехать в поликлинику (довольно далеко), отсиживать многочасовую очередь к своему врачу, получать у нее направление на комиссию, отсиживать новую огромную очередь, и получать продление больничного на очередные три дня, включая этот. Например, если мой предыдущий больничный был до понедельника, то уже в понедельник я должна была ехать за продлением. Новые три дня начинались в этот самый понедельник и кончались в среду. Таким образом, во вторник я еще могла спокойно поболеть дома, но в среду нужно было опять мчаться в поликлинику и сидеть целый день в очередях. Эти поездки через день выматывали невероятно, к тому же хотя мне меняли лекарства, ничего не помогало. Врачи настаивали на госпитализации, я не могла на нее согласиться, в конце концов мне пришлось снова выйти на работу. Папа через знакомых смог добиться для меня консультации в Пульмонологическом институте - туда невероятно трудно было попасть. Мы с ним поехали туда. Меня осмотрели, сделали снимок и торжественно объявили, что у меня интересный случай, и они! готовы! меня! положить к себе! Когда я отказалась, на меня посмотрели как на ненормальную. Поставленный мне диагноз гласил: хроническая двусторонняя пневмония с астматическим синдромом.
Между тем на работе все шло по-прежнему. Из всех моих подельников только меня не уволили с работы, всех остальных вышвырнули немедленно. Прошло месяца четыре, и меня вдруг снова вызвали к Пал Палычу. В его кабинете, кроме него самого, находились еще начальник отдела кадров института и парторг нашего отдела, инженер-электронщик. Пал Палыч сказал, что оттуда (он ткнул пальцем в потолок) позвонили и высказали недоумение, почему мое хулиганское поведение в Москве не обсудили на собрании в институте. «Пожалуйста, расскажите нам все, что произошло тогда», - официально обратился он ко мне. Я повторила то, что рассказывала ему. Все молчали. «Что ж, - подытожил Пал Палыч, - у нас тут закрытое партсобрание, присутствуют три члена партбюро. Попрошу не разглашать сведения, которые вы тут услышали. Идите работать». Я вернулась в комнату. Больше меня никто не трогал и ни о чем не спрашивал. Им велели провести собрание? Они его провели, поставили галочку, и все тут. Меня поразило, что начальник отдела кадров, который, как все на этом посту, обязательно был из органов, принимал участие в этой комедии, и что Пал Палыч его видимо не боялся.
В платной Максимилиановской поликлинике доктор, пожилой еврей, сказал, что сырой ленинградский климат губителен для моих легких, и мне надо бы в Крым хоть на месяц. Когда я рассказала, что мы хотим уехать в Израиль, он воскликнул, что это замечательно, и тамошний климат как раз для меня. Но пока в Израиль было не уехать, решено было, что в сентябре мы с мамой и Эли поедем на месяц в Крым, а пока я вынуждена была уйти с работы - у меня просто не было больше сил. Самым ужасным для меня было то, что я не могла поехать к Владику на свидание, очередь которого подошла в мае. Я понимала, что если и доеду туда, то назад не вернусь. Я уже рассказывала о том, в чем заключалось это возвращение, чего стоило сесть в Пóтьме на поезд, идущий в Москву - мне при моем состоянии этого было не выдержать. Я считала себя предательницей, мучилась, но понимала, что сделать нечего.
В сентябре мы втроем поехали в Гурзуф. Там мне действительно стало намного легче. Эту поездку омрачило то, что Эли умудрился простудиться и заболеть. Мама побежала в находящийся в Гурзуфе знаменитый пионерский лагерь «Артек» и смогла уговорить тамошнего врача посмотреть ребенка. Милая докторша, увидев мамину панику и слезы, пришла, успокоила нас, что это не скарлатина, которой мы опасались, выписала лекарство, и через несколько дней все пришло в норму. Там, в Гурзуфе Эли исполнилось пять лет («Завтра мое пятилетие!», - объявил он нам накануне).
Почти через год после этого, в сентябре 74-го, после освобождения Владика, мы приехали в Израиль. Доктор из платной поликлиники был прав: здешний климат несравнимо лучше тамошнего как для моих легких, так и для всего прочего. Но даже и здесь то происшествие не отпускает меня. Долгие-долгие годы каждую зиму - даже такую мягкую и неморозную, как у нас - я болела воспалением легких. Только лет через двадцать ежегодное воспаление стало иногда заменяться бронхитом, случаются и приступы астмы. В последний раз пневмония догнала меня даже не зимой, а в разгар лета - в августе 2006-го, во время Второй ливанской войны (о том, что тогда у нас происходило, написано тут в ЖЖ в моем военном дневнике). Я долгое время пыталась не обращать внимания на высокую температуру и жуткий кашель, но в конце концов пришлось идти сдаваться в свою собственную больницу, где я работаю, там выяснилось, что у меня тяжелое воспаление легких с поражением печени. Я лежала в палате под капельницей и слушала вой сирен, под которые на Хайфу падали ракеты.
Но, как говорил младший научный сотрудник НИИЧАВО Александр Привалов: «Это уже совсем другая история».
Фильм Александра Разгона "Владимир Могилевер" .
Начало этой главы.
Родные знали, что я освобожусь в этот день, и ждали меня. О нашем аресте, как я уже рассказывала, сперва сообщил начальник спецраспределителя Бутырок полковник Жуков, потом снятый с поезда молодой человек позвонил и рассказал, что нас под конвоем везут в Ленинград, и наконец, когда освободилась Галя, родственники и друзья узнали подробности.
Мой маленький сынок во время моего отсутствия печально жаловался соседям: «Сперва папа как ушел на свою работу, так и не возвращается, а теперь и мама уехала на работу, и ее нет и нет...». Соседи, прекрасно знавшие, на какую работу уехал папа, догадывались о происходящем, но вопросов не задавали.
У меня была высокая температура, я сильно кашляла, но понимала, что обязана немедленно вернуться на работу. Ясно, что меня тут же уволят, но пока есть хоть какой-то шанс, я не имею права рисковать - пенсии Оскара Яковлевича (отца Владика) не могло хватить на семью, мои родители выбивались из сил, хватаясь за всевозможные халтуры, но без моей зарплаты нам было бы очень трудно обойтись.
Я вернулась в наш ГТСС (проектный иститут Гипротранссигналсвязь) 29-го декабря. В ответ на расспросы я буркнула что-то невразумительное - хорошо, что все сотрудники были заняты украшением стоящей в нашей комнате новогодней елочки, и им было не до меня. Вскоре меня вызвали на ковер к начальнику отдела.
Начальника нашего отдела звали Пал Палыч. Был он крайне неприятным мужиком, все время пытался подловить сотрудников на нарушениях, даже стоял у входа по утрам, выглядывая среди опоздавших своих подчиненных. Он всегда был навеселе, стоя рядом с ним, хотелось опохмелиться. Его не любили и боялись. И вот я вошла в его кабинет. «Ну, где была?», - спросил он. Я молча протянула свою справку. Он внимательно прочел ее, потом медленно, задумчиво произнес: «Ну жизнь - это я понимаю. Здоровье - допустим, тоже. Но достоинство? Ты что, пыталась их всех скопом изнасиловать?» У меня отвисла челюсть, я могла ожидать чего угодно, только не такого. «А теперь садись и рассказывай!», - приказал он. Я села и рассказала все, как было, с самого начала. Он слушал, не перебивая, потом вдруг резко сжал голову руками и с болью сказал: «Молодежь... что же вы делаете, это же стена, вы же проломите себе головы, они вас сомнут, раздавят!...» В его голосе было столько тепла и участия, что я содрогнулась. Разумеется, он был членом партии, и занимал какой-то пост по партийной линии. Что скрывал этот человек? Через что ему самому довелось пройти?
Он помолчал и закончил решительно: «Иди работай и никому ничего не говори. Будут приставать, скажи, что я все знаю и не велел рассказывать». Я вернулась в комнату. Наш руководитель группы, милейший Игорь Евгеньевич, пытался выведать, где же я пропадала, и даже обиделся на меня, но после того разговора я не могла ослушаться Пал Палыча и молчала.
Потом я узнала от Владика, что к нему в лагерь приехали гебисты из управления Дубравлага. Ему сказали: «Утихомирьте жену, а то нам придется ее посадить надолго!» Он ответил: «Дайте нам свидание!». Свидания они не дали, но даже если бы и дали, я бы, к сожалению, не смогла на него приехать. Мне становилось все хуже, температура держалась, кашель не слабел, сил не было. Я пошла к врачу в нашем же институте. Мы относились к управлению железных дорог, у которого была очень хорошая сеть поликлиник и больниц. Врач прослушал меня и послал на рентген, который показал двустороннюю пневмонию. «Вам нужно немедленно лечь в больницу», - сказал он. Но этого я сделать не могла: в начале 73-го года у Оскара Яковлевича случился сильнейший инсульт, он был парализован и потерял речь. Маленького Эли мы попробовали было отдать в садик за год до этого, кончилось это через три дня - в советских садиках того периода было слишком много детей в группе, и воспитательницы изобрели способ уменьшить их количество: зимой в сильнейший мороз они открывали настежь дверь на улицу. Назавтра половина детей сваливались с температурой, еще через день не выдерживала половина оставшихся. После того, как ребенок тяжело отболел жесточайшей ангиной, мы решили больше не экспериментировать, так что Эли оставался дома. Пока я была на работе, Майе Наумовне приходилось справляться и с лежащим дома больным мужем и с ребенком, она выбивалась из сил, я не могла позволить себе оставить ее одну - моя мама работала допоздна, после работы еще стояла в очередях, чтобы достать продукты, которые привозила нам через весь город, поэтому помочь с ребенком не могла.
Врач на работе больше ничего сделать не мог и отправил меня в поликлинику по месту жительства. В Советском Союзе была тогда довольно драконовская система: участковый имел право выписать больничный только на три дня. Лишь во время эпидемии гриппа, если она была официально объявлена министерством здравоохранения, этот срок разрешалось увеличить до пяти дней. Право на продление больничного имела только специальная медкомиссия, которая была в каждой поликлинике, продлевался он на три дня. Получалось, что мне нужно было ехать в поликлинику (довольно далеко), отсиживать многочасовую очередь к своему врачу, получать у нее направление на комиссию, отсиживать новую огромную очередь, и получать продление больничного на очередные три дня, включая этот. Например, если мой предыдущий больничный был до понедельника, то уже в понедельник я должна была ехать за продлением. Новые три дня начинались в этот самый понедельник и кончались в среду. Таким образом, во вторник я еще могла спокойно поболеть дома, но в среду нужно было опять мчаться в поликлинику и сидеть целый день в очередях. Эти поездки через день выматывали невероятно, к тому же хотя мне меняли лекарства, ничего не помогало. Врачи настаивали на госпитализации, я не могла на нее согласиться, в конце концов мне пришлось снова выйти на работу. Папа через знакомых смог добиться для меня консультации в Пульмонологическом институте - туда невероятно трудно было попасть. Мы с ним поехали туда. Меня осмотрели, сделали снимок и торжественно объявили, что у меня интересный случай, и они! готовы! меня! положить к себе! Когда я отказалась, на меня посмотрели как на ненормальную. Поставленный мне диагноз гласил: хроническая двусторонняя пневмония с астматическим синдромом.
Между тем на работе все шло по-прежнему. Из всех моих подельников только меня не уволили с работы, всех остальных вышвырнули немедленно. Прошло месяца четыре, и меня вдруг снова вызвали к Пал Палычу. В его кабинете, кроме него самого, находились еще начальник отдела кадров института и парторг нашего отдела, инженер-электронщик. Пал Палыч сказал, что оттуда (он ткнул пальцем в потолок) позвонили и высказали недоумение, почему мое хулиганское поведение в Москве не обсудили на собрании в институте. «Пожалуйста, расскажите нам все, что произошло тогда», - официально обратился он ко мне. Я повторила то, что рассказывала ему. Все молчали. «Что ж, - подытожил Пал Палыч, - у нас тут закрытое партсобрание, присутствуют три члена партбюро. Попрошу не разглашать сведения, которые вы тут услышали. Идите работать». Я вернулась в комнату. Больше меня никто не трогал и ни о чем не спрашивал. Им велели провести собрание? Они его провели, поставили галочку, и все тут. Меня поразило, что начальник отдела кадров, который, как все на этом посту, обязательно был из органов, принимал участие в этой комедии, и что Пал Палыч его видимо не боялся.
В платной Максимилиановской поликлинике доктор, пожилой еврей, сказал, что сырой ленинградский климат губителен для моих легких, и мне надо бы в Крым хоть на месяц. Когда я рассказала, что мы хотим уехать в Израиль, он воскликнул, что это замечательно, и тамошний климат как раз для меня. Но пока в Израиль было не уехать, решено было, что в сентябре мы с мамой и Эли поедем на месяц в Крым, а пока я вынуждена была уйти с работы - у меня просто не было больше сил. Самым ужасным для меня было то, что я не могла поехать к Владику на свидание, очередь которого подошла в мае. Я понимала, что если и доеду туда, то назад не вернусь. Я уже рассказывала о том, в чем заключалось это возвращение, чего стоило сесть в Пóтьме на поезд, идущий в Москву - мне при моем состоянии этого было не выдержать. Я считала себя предательницей, мучилась, но понимала, что сделать нечего.
В сентябре мы втроем поехали в Гурзуф. Там мне действительно стало намного легче. Эту поездку омрачило то, что Эли умудрился простудиться и заболеть. Мама побежала в находящийся в Гурзуфе знаменитый пионерский лагерь «Артек» и смогла уговорить тамошнего врача посмотреть ребенка. Милая докторша, увидев мамину панику и слезы, пришла, успокоила нас, что это не скарлатина, которой мы опасались, выписала лекарство, и через несколько дней все пришло в норму. Там, в Гурзуфе Эли исполнилось пять лет («Завтра мое пятилетие!», - объявил он нам накануне).
Почти через год после этого, в сентябре 74-го, после освобождения Владика, мы приехали в Израиль. Доктор из платной поликлиники был прав: здешний климат несравнимо лучше тамошнего как для моих легких, так и для всего прочего. Но даже и здесь то происшествие не отпускает меня. Долгие-долгие годы каждую зиму - даже такую мягкую и неморозную, как у нас - я болела воспалением легких. Только лет через двадцать ежегодное воспаление стало иногда заменяться бронхитом, случаются и приступы астмы. В последний раз пневмония догнала меня даже не зимой, а в разгар лета - в августе 2006-го, во время Второй ливанской войны (о том, что тогда у нас происходило, написано тут в ЖЖ в моем военном дневнике). Я долгое время пыталась не обращать внимания на высокую температуру и жуткий кашель, но в конце концов пришлось идти сдаваться в свою собственную больницу, где я работаю, там выяснилось, что у меня тяжелое воспаление легких с поражением печени. Я лежала в палате под капельницей и слушала вой сирен, под которые на Хайфу падали ракеты.
Но, как говорил младший научный сотрудник НИИЧАВО Александр Привалов: «Это уже совсем другая история».
Фильм Александра Разгона "Владимир Могилевер" .