О моей свекрови - продолжение
К началу моих воспоминаний.
К началу воспоминаний о моей свекрови.
У семьи, где кто-то арестован, появлялось в то время множество неведомых ранее забот и хлопот: готовить передачи в следственный изолятор (пока их не запретили в связи с карантином из-за эпидемии холеры в 1970-ом), искать адвоката (когда следствие закончено, и к заключенному допускается адвокат - во время следствия не допускают никого), писать и подписывать многочисленные письма протеста, и главное - ездить на свидания. Всем этим мы занимались вместе с Майей Наумовной.
Передачи в тюрьму и лагерь - это особый вид искусства. В следственном изоляторе КГБ передачи до их запрета принимались раз в месяц. Можно было передать 5 кг определенных продуктов, причем внутри этих 5 кг тоже были ограничения: например, колбасы не должно было быть больше 1 кг и т.п. Мы тогда еще не понимали, какое это невероятное благо - посылать раз в месяц множество еды, да еще и калорийной! Да и питание в СИЗО (следственный изолятор) по словам Владика было вполне приличным - по букве закона сидящие там еще не были осуждены и не считались преступниками, а только подозреваемыми. В лагере все было гораздо жестче - на еду заключенного в день официально должно было тратиться 40 копеек. Если учесть, сколько из этих копеек оседало у лагерного начальства, сколько оставалось у прибившихся к кухне блатных, то понятно, почему лагерная порция состояла практически из баланды, в которой плавали гнилые капустные листья.
Что же касается передач, то в год зэку разрешалось получать по две килограммовые бандероли (вес включал, разумеется, упаковку), и - после отбытия им половины срока - еще и пятикилограммовую посылку (включая упаковочный ящик) в год. Очевидно, считалось, что в течении первой половины срока зэку дополнительное питание не требуется, он может жить воспоминаниями о домашних лакомствах. Но и это все существовало лишь на бумаге без всяких гарантий. За любое нарушение того, что начальство называло лагерной дисциплиной, провинившегося отлучали от всех положенных ему по закону благ. На казенном новоязе это называлось "лишен посылкой" (именно так: не лишен посылки, а лишен посылкой!), "лишен свиданием", "лишен ларьком" - т.е. возможности за свои деньги купить товары в лагерном ларьке. Тут нужно пояснить: заключенным позволялось закупать в ларьке имеющиеся там товары на 5 рублей в месяц. Среди этих товаров не было, разумеется, никакой настоящей еды. В основном там покупали карамельки "Подушечка" и тому подобное. Но могли лишить и этих радостей, и пользовались этим постоянно.
В бандеролях нельзя было посылать почти ничего. Собственно, разрешалось печенье и сухари. Мы этим пользовались по-своему: брали сухари, обсыпали их сахаром и жарили в большом количестве сливочного масла. Масло и сахар впитывались в сухари, так что получалось вкусно и питательно (хотя чем там можно было напитаться два раза в год в лучшем случае!). Но самые замечательные бандероли мы смогли посылать после того, как Шалóм Цур прислал нам из Израиля сою.
Я пожалуй, отступлю тут от своего повествования и расскажу о Шаломе. Этот человек сыграл огромную роль в жизни всей нашей семьи, включая и Майю Наумовну, поэтому не будет совсем уж неуместным рассказать о нем здесь.
Первое письмо из израильского киббуца Дан пришло к нам где-то в начале 72-го. Письмо было написано по-русски, хотя и с ошибками. В нем объяснялось, что киббуц Дан взял шефство над нашей семьей, и его жители готовы помогать нам всеми силами. Подписано письмо было не известным нам тогда (и таким близким и родным сейчас!) Шаломом Цуром. Эта поддержка незнакомых израильтян была для нас лучиком в темном царстве, я ответила с воодушевлением, и завязалась наша замечательная переписка. Шалом писал огромные и невероятно интересные письма о стране и о киббуце. Но письмами дело не ограничивалось. Он требовал (именно требовал, а не просил!) от меня сообщений о том, что нам может понадобиться для Владика, и я хоть и стеснялась поначалу, но потом стала забрасывать его просьбами. Недавно он дал мне почитать заботливо сохраненную им нашу переписку, и я постоянно натыкалась на свои просьбы прислать то бульонные кубики, то яичный или молочный порошок (всего этого достать в СССР было совершенно невозможно), то растворимый кофе. Многие вещи Шалом - старый лагерник, как выяснилось позже - присылал сам, разбираясь в этих вещах лучше, чем мы. Однажды мы получили от него нечто неудобоваримое: выглядело оно как сморщенные и совершенно несъедобные камушки. В недоумении дожидались мы письма с разъяснениями, из которого узнали, что это соя, которая действительно сама по себе несъедобна и безвкусна, но сваренная с чем-либо, приобретает вкус этого продукта, а питательные свойства ее неоценимы. Бандероль изготовлялась так: в пакет насыпались соевые "камешки", которые специально ломались, чтобы объяснить наличие многочисленных "крошек", в качестве которых подсыпался то бульонный, то яичный порошок. Мы эзоповым языком (о эзопов язык лагерных писем! когда-нибудь я, быть может, соберусь воспеть тебя óдой!) объяснили это Владику в письме, и с тех пор по лагерю пошли слухи, что евреи откуда-то добывают и варят мясо (в бандероли была соя с бульонным порошком) и жарят яичницу (соя с яичным порошком).
Вам может показаться странным, что я пишу так много о бандеролях, хотя до этого сама же объяснила, что их можно было посылать всего дважды в год по килограмму. Но дело в том, что евреи жили в лагере коммуной, которую называли, естественно, киббуцом. По стране прошла тогда волна антиеврейских процессов, так что народу для "киббуца" в каждой зоне хватало. Питались они вместе, и все бандероли и посылки поступали на общий кошт, поэтому Шалом через нас снабжал соей и прочим всех наших ребят. К тому же изыскивались способы передачи нелегальных посылок и бандеролей на имя кого-то из зэков, который за это получал что-либо ценное для него. Особым спросом пользовались в лагере японские стереооткрытки с раздевающимися (да простят меня ревнители скромности и смирения) девицами, которыми тоже снабжал нас Шалом. Иногда таким образом удавалось подкупить и кого-то из вольняшек, который потом проносил передачу в лагерь. Но все это, к сожалению, были редкие удачи.
Уже в Израиле Шалом рассказал нам о своей судьбе. Родился он в Польше, был там членом левой сионистской организации а-Шомер а-цаир, во время войны был в польской армии, после ее разгрома бежал в СССР. Там в 40-ом году вместе с группой друзей организовал переправку советских евреев в Палестину, за что был арестован НКВД и отправлен в лагерь. Уже в наше время после рассекречивания части архивов он смог получить материалы своего дела, которое прислал нам, было очень интересно их читать. Часть их Шалом опубликовал в написанной им недавно (на иврите) книге. Когда в СССР формировалась польская армия генерала Андерса, в нее отпускали поляков и из лагерей, так Шалом покинул Советский Союз и в конце концов оказался в Палестине, став одним из основателей киббуца Дан.
Он прекрасно знал о том, насколько левая идеология чужда нам, да и сам он многое передумал и во многом разочаровался. Я с ним никогда о политике не разговаривала (Владик - да).
Шалом Цур ушел из этого мира в возрасте 94 лет. Последние два года, после сильного инсульта он то блуждал в потемках памяти на грани снов и яви, то выныривал оттуда с точным и ярким воспоминанием, чтобы тут же уйти назад в глубину. Да будет память его благословенна!
Следствие и суд сопровождались целым рядом перипетий, о которых я возможно напишу в другом месте. После суда СИЗО ленинградского КГБ сменился лагерем в Потьме.
В послесталинские времена лагеря стыдливо назвали исправительно-трудовыми учреждениями, а ГУЛАГ был переименован в ГУИТУ (Государственное Управление Исправительно-Трудовых Учреждений), но это сказалось только на официальных названиях. Эти самые учреждения делились по типу режима на лагеря общего режима, усиленного, строгого, особого (для рецидивистов, т.е. посаженных неоднократно) и закрытого (так называемые "крытки", т.е. тюрьмы, самой известной из которых была Владимирская). Кроме того, существовало деление на уголовные и политические лагеря. В политических лагерях не бывало ни общего, ни усиленного режима, они были либо строгими, либо особыми, либо закрытыми (т.е. тюрьмами). Непонятно, по какой причине среди уголовников бытовала ничем не обоснованная легенда, что в политических лагерях жизнь лучше, поэтому они по глупости стремились туда попасть, для чего устраивали какие-либо "антисоветские" акции, вроде наколок со словами "ненавижу советскую власть", поэтому политлагеря были полны и самыми обычным урками, в том числе и мокрушниками (убийцами). С другой стороны и в уголовных лагерях было очень много политзаключенных, т.к. во-первых, ГБ очень любило шить политическим уголовные дела - то хулиганство, то спекуляцию, то подброшенные ими же при обыске наркотики. Так по сфабрикованному делу сидел в уголовном лагере, например, Игорь Губерман. А во-вторых, в середине 60-х появилась в Уголовном Кодексе новая 190-ая статья, которая являлась неким своеобразным комментарием к самой справедливой в мире советской конституции, разъясняя желающим (и нежелающим тоже), какой срок полагается за выполнение тех или иных декларируемых конституцией прав и свобод. Так например, за обещанную конституцией свободу слова, по статье 190-1 (прим) полагалось до трех лет лишения свободы (распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский, государственный и общественный строй), за свободу уличных шествий и демонстраций тот же срок полагался уже по статье 190-3 (организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок). Осужденных по 190-ой отправляли в уголовные лагеря.
Владик находился в лагере строгого режима. При этом режиме зэку полагалось по одному личному (до трех суток) и двум общим (до четырех часов) свиданий в год. Личное свидание проходило наедине, общее в присутствии контролера (мента, если по-простому). Личное свидание могли дать с выводом или без вывода на работу. Свидания без вывода на работу давали только бывшим полицаям, которые все входили в CВП (Секция Внутреннего Порядка), т.е. являлись капо, и поэтому получали всевозможные поощрения. Особенно любили их поощрять в преддверии наступающих советских праздников. Самое большое впечатление производили на всех поощрения и награды бывшим пособникам нацистов, щедро раздаваемые лагерным начальством перед Днем Победы 9-го мая. "Кто кого победил?", - интересовались зэки.
Диссидентам если и давали личные свидания, то всегда с выводом на работу и не более двух суток. Это означало, что человека приводили на свидание после рабочего дня часов в шесть вечера, уводили на работу в шесть утра, возвращали в шесть часов следующего вечера, а в шесть утра свидание заканчивалось. Общее свидание обычно длилось два часа. Но и это было редкостью, так как чаще всего свидания - как личные, так и общие - просто отменялись ("лишен свиданием"). За четыре года, которые Владик отсидел, у нас было два личных (одно по ошибке властей, о чем ниже) и одно общее свидание. Но на свидание надо было приехать и, что гораздо сложнее!, вернуться после него домой.
В середине 60-х и начале 70-х все политические (и масса уголовных тоже) лагеря (кроме крыток) находились в Мордовии - Дубравлаг сталинских времен. Весь юго-запад Мордовии (территория величиной с Бельгию) был опутан колючей проволокой. Позднее, в 72-ом были открыты Пермские политлагеря, и часть заключенных перевели туда. Владик все время оставался в Мордовии.
Наша с М.Н. поездка на свидание требовала серьезной подготовки: моя мама брала отпуск на работе и, наготовив папе и Лене всего впрок, переселялась в нашу квартиру, т.к. О.Я. после ареста Владика и допросов в ГБ сильно болел, и его нельзя было оставлять одного (иначе маленького Эли просто можно было бы перевезти на время нашей поездки к маме с папой).
Для того, чтобы попасть в лагерь, надо было доехать до станции Пóтьма. Поездка туда была нетрудной и вполне комфортабельной: на "Красной стреле" или любом другом ночном поезде мы доезжали до Москвы, проводили там день у друзей, покупали для свидания продукты, которые ни к чему было тащить из Ленинграда, а вечером садились в купе поезда, идущего либо в Челябинск, либо в Ташкент - и тот и другой проходили через Потьму. В предрассветной тьме мы выходили из поезда, переходили по огромному железнодорожному мосту и оказывались на другой планете. Там озабоченно сновали толпы людей с тюками и узлами, и мы тут же превращались в таких же. С этого вокзала отходила "кукушка" - узкоколейка, объезжающая лагеря. В поезд набивалась разношерстная толпа, было очень много цыган - я тогда с удивлением узнала, что у многих из них нет советского гражданства, поэтому если их арестовывают, то они вне зависимости от совершенного преступления сидят на зоне для иностранцев, которая находилась тоже в системе Потьминских лагерей. Кукушка ехала долго, время от времени останавливаясь и выплевывая из себя очередную порцию народа, и все время за окном не было ничего, кроме вышек и колючки. Мы ехали до конечной станции, она же поселок Барáшево, зона №3. Это была самая большая зона в мордовской системе, на ней было несколько лагпунктов, из них часть уголовные, два политических, еще один - для политзаключенных женщин, и больница (на лагерном языке - больничка), обслуживающая все мордовские лагеря.
Поселок Барашево жил зоной и паразитировал на ней. Почти все его жители работали в зоне, кто механиком, кто электриком, кто надзирателем. Вообще-то поселок считался не то колхозом, не то совхозом, там даже были поля, но их никто из местных жителей не обрабатывал, они нанимали для этой цели цыганские таборы. С таким табором мы в одну из поездок возвращались в кукушке в Потьму, они нам все объяснили: цыгане приезжали по договору на несколько месяцев, становились табором возле полей, работали на них, потом получали плату и уезжали.
Как сказала нам в один из приездов молодая женщина, работавшая секретаршей в лагере: "Наши дети не знают слова рабочий, только зэк. Самым нормальным делом считается, когда малыш, шепеляво спрашивает отца: папа, сто ты мне с зоны плинес?" (т.е. что ты отобрал у зэков, чтобы подарить мне). Но эта женщина была не местная, приехала временно по контракту и при первой же возможности уехала.
Такой грязи, как в Мордовии, я не видела нигде и никогда и даже не подозревала о ее возможности. Посуду жители там не мыли никогда. Вся посуда стояла на большой печи в кухне. Когда что-то было нужно, ее брали, ели и ставили назад. Потом снова брали, снова ели, и снова ставили. У хозяйки, у которой мы снимали место (об этом позже) был один тазик, в нем она парила ноги, если они уж слишком гудели, в нем же, не споласкивая, солила огурцы. По дому ползал ее годовалый внук, подбирая и запихивая в рот комки принесенной с улицы на обуви глины. Время от времени, когда он уж слишком ревел, она снимала с него ползунок, который вывешивала за окно, надевая взамен второй, сушившийся ранее в том же окне. Если погода была сырая, и записанные ползунки плохо сохли, она гладила их горячим утюгом. Представьте себе, какое благоухание разносилось по дому, ведь ползунки никогда не стирались! Перед тем, как кормить ребенка, она прожевывала всю еду, выплевывала ее в ложку и совала в рот младенцу. Сморкалась в уголок висевшего на шее головного платка. Простите за неаппетитные подробности, но я думаю, что об этом нужно знать, чтобы понять обстановку.
Мы выходили из поезда и сразу шли в деревянный барак с гордым именем "Штаб", там надо было написать заявление с просьбой о свидании и, замирая ждать решения - дадут или нет, и если дадут, то что, сколько, и когда. Один раз мы приехали перед самыми майскими праздниками и обнаружили абсолютно пустой штаб - ни одной души нигде. Мы мотались туда-сюда, пытаясь хоть что-то понять, когда наконец появилась благостная ментовка, сжимающая два белых батона. Выяснилось, что к празднику в сельпо завезли белый хлеб, но главное - масло! И давали по 200 г в руки, так что все, включая начальника лагеря, выстроились в очередь у магазина, чтобы получить невиданный вожделенный продукт! Я тогда подумала, что это еще неясно, кто заключенный, а кто нет. Зэки отбудут срок и уедут, а эти останутся здесь в этой грязи и убожестве, где в магазине нет ничего, кроме черного от плесени комбижира и вздутых просроченных консервных банок.
Я всегда писала заявление о предоставлении личного свидания, даже когда знала, что Владика его лишили, так было и на этот раз. И неожиданно получила резолюцию: двое суток с выводом на работу! В предпраздничной суете начальство поленилось проверять, кто чего (вернее, чем!) лишен. Если учесть, что один из этих двух дней был праздничным и нерабочим (даже в лагерях), то удача была неслыханная! Только одно испугало нас: мы-то ехали на общее свидание, надеясь за пару часов подкормить Владика бутербродами с добытыми деликатесами - семгой и красной икрой, но на двое суток продуктов у нас просто не было. Мы бросились в магазин. Все, кто мог, уже отоварились, и он был практически пуст. Мы подошли к продавщице и объяснили ситуацию: неожиданно дали личное свидание, а у нас нет еды, чем Вы можете нам помочь? Она задумалась, а потом решительно сказала: "Платите в кассу" и назвала сумму. Потом, вручая нам пакет, громко объявила: "Вот ваш комбижир". Мы вышли из магазина и развернули бумагу - там было масло. То самое, небывалое, за которым в очереди только что маялось все лагерное начальство. Ясно, что продавщица с кассиршей оставили себе заначку, и вот этой своей заначкой они поделились с нами - незнакомыми им приезжими, причем не взяв с нас ни копейки сверх магазинной цены! Потом мы пошли в столовую, где кормились в основном офицеры, и объяснили, что произошло, официанткам. Они заволновались сочувственно: "У нас в меню значится яичница, так что мы можем продать вам яйца". Еще они сообщили нам адреса местных жителей, у кого можно купить помидоры и картошку. С миру по нитке мы набрали все необходимое. Я никогда не забуду этих женщин из Барашево, пусть воздастся им за добро!
Для свиданий существовал отдельный барак, одним боком выходящий в зону (оттуда заводили зэков), а вторым наружу (туда входили приезжие). Назывался он гордо Домом свиданий. На кухне висела на гвоздике тетрадка, на которой так и было написано: "Книга жалоб и предложений Дома свиданий". Авторы этого административного шедевра вряд ли подозревали о том, что у этого словосочетания есть и другое значение. В Доме свиданий было несколько комнат, в каждую запускался зэк и приехавшие к нему на личное свидание родные. Комнат могло быть две, три или пять, в зависимости от лагпункта, от этого количества зависела, естественно, пропускная способность. Если все комнаты были заняты, родственникам приходилось ждать своей очереди по нескольку дней. На это время надо было где-то устроиться на ночлег. В третьей зоне когда-то существовал для этого Дом приезжих - что-то типа гостиницы или общежития, я не знаю, мы его не застали. Дело в том, что между сельсоветом и лагерем разгорелся спор, кто должен получать доход от Дома приезжих. Решение было найдено воистину достойное царя Соломона: Дом было решено разрушить, что и осуществили. Приезжих предоставили их собственной судьбе. Местные жители рады были, конечно, поживиться, пуская к себе на постой, беда в том, что тем, кто работал в лагере, пускать к себе ожидающих свидания было категорически запрещено, а в лагере работали практически все, кроме нескольких старух. И эти старухи брали за постой столько же, сколько стоило в то время койкоместо в Крыму или на Кавказе в курортный сезон. Только тут мы платили не за койку, а за место на грязном полу, где мы с М.Н. лежали на одном из двух наших пальто, накрывшись другим, и тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, в обществе еще десятка или больше таких же страждущих. И так продолжалось неделю, а то и больше. Зато кругозор мой в результате этих поездок значительно расширился. Помню армянскую семью - пятерых братьев, приехавших навестить шестого. Все они за несколько лет до этого приехали в СССР из Триполи (Ливия), мечтая о земле предков, и все еще никак не могли врубиться в советскую действительность и в права человека и гражданина. Я попыталась их просветить, насколько это позволял их скудный запас русских слов.
Много сложных и противоречивых чувств вызвало у нас длительное пребывание под одной крышей с женой и дочерью полицая. Мы были с ними как бы на одной стороне - и они и мы ждали очереди на свидание, ругали начальство и порядки, волновались о здоровье тех, с кем приехали повидаться. И при этом я все время помнила, в чьей крови по локоть, а то и больше, скорее всего были руки их мужа и отца.
Свидание пролетало быстро, и наставала пора возвращаться домой. Мы дожидались кукушки (она проходила раз в сутки в одном направлении и раз в сутки в другом), доезжали до Потьмы, и попадали в ад. Не имело никакого значения, что у нас были заранее купленные обратные билеты, в Потьме это никого не интересовало. На вокзале многосуточно сидела озверевшая огромная толпа, готовая на все, вплоть до убийства. Поезда надо было брать штурмом, по принципу "умри ты сегодня, а я завтра". Поезд останавливался не у перрона, а почему-то там, где его уже не было, и до вагонных ступенек надо было дотянуться. Сильные отталкивали и сталкивали слабых. Стоянка длилась минуту, и за эту минуту надо было или победить или проиграть. Я одна не уехала бы никогда. Но Майя Наумовна вспомнила, как добиралась до Куйбышева во время войны, и прокладывала мне дорогу, помогая втиснуться в заветный вагон. Главное - попасть внутрь, остальное неважно. Неважно, что где-то в другом конце поезда скучает наше забронированное купе, туда все равно не добраться. Проводили ночь на своих узлах или на полу, или если особенно повезет, то на верхних багажных полках. Лишь бы дожить до Москвы, а уж в каком виде там очутиться - не суть, пусть грязными и помятыми. Доживали... А теперь представьте, что все это приходилось переживать и ради двух часов общего свидания в присутствии надзирателя. Все равно стоило!
Эти поездки очень сблизили нас, мы понимали друг друга без слов. Сколько раз уже потом в Израиле, поговорив с Владиком, Майя Наумовна просила: "Позови-ка Юлю, а то от тебя никакого толку не добьешься!" Конечно, это была шутка, сына она обожала, но эта шутка дает представление о наших с ней отношениях.
После того, как Владик вышел из лагеря, мы (не без приключений) приехали в Израиль. Жили уже не вместе, но виделись ежедневно: Эли пошел в школу, и после уроков Майя Наумовна приводила его к себе, а мы после работы забирали домой. В ульпан Майя Наумовна ходила до конца жизни, это был фактически клуб пенсионеров. В отличие от Оскара Яковлевича, который вдруг вспомнил казалось бы полностью забытый выученный когда-то в хедере язык, и легко заговорил на нем, у М.Н. иврит не шел никак, зато неожиданно всплыл идиш, на котором она объяснялась повсюду, легко находя друзей. Об одних таких друзьях и соседях я рассказывала вот тут.
В 78-ом году у Оскара Яковлевича случился инфаркт, и он умер в больнице. Это был страшный удар для М.Н., они прожили вместе 40 лет. Несколько месяцев она жила у нас, потом переехала в район, где было много людей ее возраста. Там она снова пошла в ульпан, завела новые знакомства.
На праздник Песах 83-го года она пригласила нас троих к себе. Накануне я, как всегда, поговорила с ней по телефону, мы договорились, что принести и к какому часу приехать. Назавтра в праздничном настроении, с подарками мы позвонили в ее квартиру. На звонок никто не ответил. Когда мы открыли дверь, квартира сияла чистотой, холодильник ломился от кушаний, а Майя Наумовна лежала в постели - прилегла отдохнуть перед нашим приходом и не проснулась. Да, я понимаю, что так умирают праведники, и что о такой смерти можно только мечтать, но шок от нее не прошел до сих пор.
На столе лежал приготовленный для нас конверт с подарком (М.Н. все время умудрялась подбрасывать нам деньги из своей пенсии) и список продуктов, с которым она ходила днем в магазин.
Последний подарок...
В 89-ом году Эли написал стихотворение, которое было напечатано в 2003-ем году в российской Литературной Газете. Мне хочется привести его здесь полностью, потому что лучше, на мой взгляд, не скажешь:
КАК, В КАНУН ПРАЗДНИКА ПЕСАХ
1983 ГОДА, УМЕРЛА МОЯ БАБУШКА
Для салата уже натёрты
и редиска, и огурцы.
Месит бабушка тесто для торта,
приготовленного из мацы.
Нет об отдыхе даже речи,
не смыкает бабушка глаз -
ведь она позвала на вечер
сына, внука, невестку - нас.
Моя бабушка не волнуется
и не чует близкой беды.
Достает из котомки курицу,
как козлёнка из Хаггады.
Вдруг откуда-то голос: Майя!
С Вами Бог сейчас говорит!
На центральной площади Рая
уже праздничный стол накрыт.
Небоскребом высится сбоку
стоэтажный пасхальный пирог,
а из «чаши Ильи-пророка»
будет пить сам Илья-пророк.
Здесь встречались в застольной беседе
Моисей со Спинозой не раз.
Это будет Божественный седер.
Я туда приглашаю Вас!
- Извините, - она попросила, -
там у вас довольно гостей.
Я ж детей к себе пригласила,
не могу огорчить детей!
Бог ответил: не в этом дело,
здесь Ваш муж, инвалид войны,
и ему уже надоело
год шестой пировать без жены!
Посредине райского сада,
где, как ветер, годы легки,
Вашей маме, погибшей в блокаду,
горек кекс из пасхальной муки,
и, под самыми небесами,
где песчинкой кажется мир,
Ваши братья, Арон и Саня,
ждут сестру на праздничный пир.
И ответила бабушка: с братом
я не виделась десять лет.
Но ведь дети не виноваты,
я должна им сварить обед!
А потом - никуда не деться,
я пойду под небесный суд!
И поставила курицу греться,
чтобы был нам горячий суп.
И тогда ей сказали: Майя!
Не печальтесь о детях своих.
Ведь, в молитвах их вспоминая,
Вы не знали, кто слышит их,
не могли пощады добиться.
А теперь - не стоит грустить:
тут попроще за них молиться,
здесь поближе за них просить.
И тогда моя бабушка тщательно
перебрáла готовый обед,
посмотрела особо внимательно,
что на кухне погашен свет,
и ушла из мира печали
в царство светлых небесных сил...
...А мы долго потом стучали.
И никто нам дверь не открыл.
19 апреля 1989
Песах празднуется всегда согласно древнему сценарию, «седеру», описанному в книге «Хаггада», которую каждый участник трапезы должен иметь при себе. Кроме бокалов вина для приглашенных, наливается отдельный бокал для незримого гостя - Ильи-пророка. «Хаггада» кончается песней о козлёнке.
Ей было всего 67 лет. Вот такой она осталась в моей памяти:
Да будет благословенна память о ней - זיכרונה לברכה
Продолжение. Отпусти народ мой.