О моей свекрови
К началу моих воспоминаний.
Она родилась в 1915 году в ночь с субботы на воскресенье - с 25-го на 26-ое июля по старому стилю (с 7-го на 8-ое августа по новому). Вот листок календаря с записью об этом событии, сделанной в ту ночь ее отцом:
"Дочь Амалия родилась в 4 часа ночи с субботы на воскресенье". И аббревиатура на иврите, означающая "на исходе святой субботы". Однако из-за ошибки в пересчете со старого стиля на новый (она и ее старший брат неправильно сосчитали) в официальных документах днем ее рождения было записано 9-ое августа, и именно этот день всегда и отмечался.
Она прожила на этом свете немногим больше 67-ми лет. Это ничтожно мало, но при этом в эти годы вместилась целая эпоха. Я попытаюсь рассказать о том, что слышала от нее, и что удалось запомнить.
Она была средним ребенком в семье: "сэндвич" между двумя братьями - старшим Ароном и младшим Саней. Звали ее Малюсенькой - уменьшительное от Амалии. Пока она была действительно малюсенькой, она не возражала, но когда подросла, переименовалась в Майю - наверно ей, как всем подросткам, хотелось казаться взрослой, а имя Малюсенька этому мешало. Потом все, и я в том числе, называли ее Майей Наумовной, хотя по документам она оставалась Амалией.
Отец Майи Наумовны - Нохум Кветный - закончил коммерческое училище. Служил он в канцелярии раввина города Кременчуга, где жила семья:
Мама ее - Нойма Найдич - происходила из состоятельной семьи. Найдичи, в отличие от Кветных, сефарды, а не ашкеназы. Впрочем это деление на выходцев из Испании и Германии всегда было достаточно условным.
Нойма и Нохум Кветные.
Революцию Малюся по молодости (2 года) не заметила, но гражданская война не заметить себя не дала. В Кременчуг вошли войска генерала Деникина. В какой-то момент солдаты ворвались в дом и деловито занялись грабежом. Вещи вытряхивали из шкафов и сворачивали в тюки. Офицер, наблюдавший за "работой" своих подчиненных, обратил внимание на хорошенькую девочку и спросил, как ее зовут. "Я не буду с тобой разговаривать, - к ужасу родных решительно заявила малышка, - потому что ты плохой: все наши вещи отбираешь!". Можно себе представить, что пережили в это мгновение родители: в то лихое время такое высказывание могло стоить жизни всей семье. Офицер вспыхнул, задумался, и вдруг приказал солдатам: "Отставить!". Они молча вышли из дома, оставив свои "трофеи". Так детская несгибаемая непосредственность победила мародерство.
Тут Малюсенька (в центре) с отцом и старшим братом Ароном.
Когда родился Саня, родители услышали, как возмущенная дочка жалуется Арончику: "Аончик, Аончик, сто стало с нашей мамой? Она все Саня, да Саня, а на нас мотрит как на абаку!" Однако, когда Саня подрос, старшая сестра всегда относилась к нему с нежной любовью.
Время шло, военный коммунизм оставил по себе воспоминания о голоде и серости, но потом начался НЭП. Родные Ноймы открыли фирму "Реноме", занимавшуюся поставками и сбытом деликатесных сладостей, а Наум Кветный стал работать в ней бухгалтером. Фирма преуспевала, в семье был достаток. Не обращая внимания на советскую власть, детям взяли учителя иврита (древнееврейского, как тогда говорили). Домработница Таня - деревенская девушка, жившая в доме, сходу схватившая новый язык, встречала учителя словами: "Бóйкер тов, адóйни а-мóйре!" ("Доброе утро, господин учитель" - в ашкеназийском произношении). Перед сном отец всегда читал детям Шолом-Алейхема на идиш. Однако дома разговаривали уже по-русски.
Но хорошей жизни быстро пришел конец: НЭП прикрыли, жестко задавив ростки нарождавшегося было частного сектора. За якобы неуплату налогов забрали все имущество. Когда выносили мебель, глава семьи был болен и лежал в постели. Его согнали с кровати, и вынесли и ее. Единственным, что не смогли унести, был обеденный стол на 24 персоны: он просто не пролезал в дверь, а члены семьи почему-то не разъяснили экспроприаторам, что в свое время стол внесли в квартиру через окно.
В 31-ом году семья переехала в Ленинград. Но и там покоя не было: однажды зимой шестнадцатилетняя Майя вернулась домой из школы и застала очередной обыск. Чекисты моментально сорвали с девочки беличью шубку и приобщили к прочим изъятым вещам. Все эти издевательства не могли пройти бесследно: в том же году сорокадвухлетний Наум Аронович умер от разрыва сердца.
Но жизнь со всеми ее горестями и радостями продолжалась. Майя Наумовна закончила школу и поступила в Лесотехническую Академию. Как-то на зимние каникулы она поехала к родственникам в Москву.
Тут я несколько отступлю от хронологии и вернусь назад: еще когда ей было 14 лет, она гостила у родных в Киеве. Там, среди прочих, жила двоюродная сестра ее мамы - Маня. Посмотрев на Малюсеньку, она мечтательно сказала: "Какая чудесная девочка! Вот была бы замечательная жена для Осеньки!" Осенькой звали младшего брата Марии Яковлевны. Он в то время жил в Москве, так что тогда они не увиделись, и о шуточных матримониальных планах своей сестры он ничего не знал. И вот через несколько лет очаровательная Майечка приезжает в Москву, и молодые люди встречаются.
Так она выглядела тогда.
Взаимная любовь вспыхнула моментально. Через месяц он сделал ей предложение. Она поставила условие: она не уедет в Москву от мамы. Он к тому моменту был техническим директором фабрики (в наше время эта должность называется "главный инженер"), но не задумываясь, согласился бросить успешную карьеру. Через некоторое время Ося, или вернее, Ошер, или как его звали все: Оскар Яковлевич Могилевер переехал в Ленинград, и они поженились.
Ему был 31 год, ей 22. Он был ее двоюродным дядей: Малка Найдич - бабушка Майи Наумовны, мама ее мамы, урожденная Могилевер, была родной сестрой отца Ошера Яковлевича.
Свадебного торжества, как тогда было принято, не было, новобрачные записались в ЗАГСе, а также скрепили свой брак по еврейскому закону, получив кроме брачного свидетельства, и кетубу. Было это 31-го декабря 1937 года, годовщину свадьбы они всегда отмечали в Новый год. Зловещий год, к счастью, семью не задел.
Поселились молодые в полном соответствии с условиями того времени, в той же комнате, где жили мама Майи Наумовны и ее младший брат (старший уже был женат), отгородившись шкафом. Ося устроился на работу, Майечка заканчивала и вскоре закончила Академию.
Я опять вернусь ненадолго назад. Как-то, когда Майе Наумовне было лет 19, она ехала куда-то с мамой в электричке. Рядом сидел мужчина, который вдруг сказал, что умеет видеть будущее. "Ты выйдешь замуж в 22 года, - сказал он, - а в 25 лет умрешь при родах". Слышать такое было, естественно, неприятно, она отмахнулась и забыла, но мама запомнила. Девушке действительно было 22 года, когда она вышла замуж, и когда выяснилось, что рожать она будет в 25, мама пришла в ужас. Роды были очень тяжелыми и долгими, но все обошлось, и на свет появился Владик - мой будущий муж. Произошло это 27 июня 1940 года.
Как всегда и все при советской власти, детские коляски были дефицитом. И тут кто-то из знакомых узнал, что знаменитый клоун Карандаш продает коляску, из которой уже вырос его ребенок. Вот эту-то замечательную импортную коляску и купили для маленького Владика. Казалось, что впереди безоблачное счастье, но тут началась война. Оскар Яковлевич ушел на фронт, а Майя Наумовна с Владиком, которому через пять дней после начала войны исполнился год, с мамой и бабушкой Малкой остались в блокадном городе. Младший брат Саня первые несколько месяцев служил в Ленинграде, очень быстро ставшим зоной военных действий, позднее его отправили на другой фронт.
Вплотную подступил голод. Того, что получали по карточкам, не хватало для спасения маленького ребенка. Держались тем, что меняли вещи на продукты. Майя и Саня придумали очень странный способ избавления от голода: они читали знаменитую поваренную книгу Елены Молоховец "Подарок молодым хозяйкам". "Если к Вам неожиданно пришли гости, а у Вас дома абсолютно ничего нет, то спуститесь в погреб, возьмите окорок и две дюжины яиц"... почему-то эти слова приводили их в особый восторг ("Майя Наумовна, - в ужасе говорю я, - но это же мазохизм какой-то! Как это можно было тогда читать???" - "Да, сейчас это кажется диким, - соглашается она, - но тогда нам было очень смешно, и смех помогал забыть о голоде").
Первая блокадная зима унесла жизнь бабушки Малки, весной ушла мама. Я уже рассказывала, как в умирающем городе, где мертвых оставляли на улицах, потому что не было сил дотащить их до кладбища, где всех клали в одну большую братскую могилу, она заплатила самым ценным - продуктами - для того, чтобы похоронить их на Еврейском кладбище по обряду. Заплатила хлебом за молитву, отрывая от себя и от своего драгоценного мальчика - моего будущего мужа, который был смыслом и целью ее жизни. Просто потому, что не могла иначе.
Она осталась одна с ребенком. Чтобы получать рабочую карточку, устроилась дворником. Профессия дворника в блокадном Ленинграде была одной из самых трудных и опасных. Задачей дворника было, в частности, дежурство на крыше для тушения зажигательных бомб. Да и расчистка снега для ослабевшего от постоянного голода человека была непосильной задачей. Но главное, ей приходилось на долгие часы оставлять мальчика одного в темной (затемнение на окнах) комнате. Он сидел в кроватке, укутанный в шубку и шерстяной платок. Однажды она заскочила на минуту домой и увидела в шкафу над головой ребенка дыру от залетевшего в комнату осколка. Если бы мальчик в тот момент встал в кроватке, осколок попал бы в него. Представьте себе, что должен был пережить двухлетний ребенок, когда в темной комнате, где он сидел один, раздался грохот взрыва! Огонек коптилки на шкафу и стук метронома (так звучало в годы блокады бóльшую часть дня ленинградское радио) - этим запомнилось Владику раннее детство.
В соседней квартире жили муж и жена. Они как раз не голодали: муж заведовал больничной столовой и носил оттуда все, что мог. Как-то раз жена прибежала с воплем: "Майечка, спасите! Кто-то стукнул, и если к нам придут с обыском, мы пропали! Можно мы на время спрячем продукты у Вас?" Она не умела отказать и согласилась. Когда они притащили свое добро, у нее закружилась голова: там было все - и сгущенка, и консервы, и колбаса, и шоколад! Через несколько дней опасность миновала, и соседи пришли забирать спрятанное. Сказали "спасибо", и... все. Ничего не предложили ей в благодарность за спасение, а она хоть и опухла от голода, потому что все, что удавалось достать или заработать, оставляла для сына, но из гордости ничего не попросила.
Однажды ей удалось поменять мамино кольцо с несколькими бриллиантами на четыре килограмма мерзлой картошки. После войны, когда спекулянты дрожали от страха и безропотно возвращали все, на чем во время блокады наживались, ей тоже советовали пойти и потребовать свое кольцо назад, но она наотрез отказалась: "Тогда за это кольцо я получила жизнь моего мальчика, а она бесценна, никакие бриллианты не стоят ее!"
После прорыва блокады, когда жители начали возвращаться в город, Майя Наумовна получила известие, что Оскар Яковлевич тяжело ранен и находится в госпитале в Куйбышеве. Она решила ехать туда, несмотря на то, что дорога была мучительной и небезопасной. Добирались они месяц. Однажды на станции она вышла из вагона за кипятком, выяснив, что поезд будет стоять еще два часа. Какой же ужас она испытала, возвращаясь назад и увидев хвост уходящего поезда, где оставался трехлетний Владик! Как она - еле живая после блокады - бежала по рельсам, сбросив пальто и шапку, чтобы не мешали! И она догнала поезд, смогла вскочить в последний вагон!
В Куйбышев они приехали поздно вечером. Кто-то из встречавших держал в руках буханку хлеба. "Мама!, - закричал Владик, - это все нам?!" И прошедшие фронт и смерть мужчины заплакали.
Оскар Яковлевич к тому моменту уже вышел из госпиталя. Осколок, застрявший в шее возле сонной артерии, мучил его до конца жизни. Удалять его боялись - с сонной артерией шутки плохи. О.Я. списали из армии по инвалидности, и он устроился на работу начальником треста на находившийся тогда в Куйбышеве авиазавод под управлением знаменитого авиаконструктора Лавочкина. После окончания войны, в 47-ом году они вернулись в Ленинград.
Сразу после того, как Майя Наумовна защитила диплом, она родила ребенка, потом началась война. После войны она дрожала над вечно болевшим после блокады Владиком, и в результате так и осталась домохозяйкой. Потом она жалела об этом и предостерегала меня от подобной ошибки. Она очень много читала, обожала театр, куда они с О.Я. часто ходили, но очевидно, этого было недостаточно.
Жили они в восемнадцатиметровой комнате в коммунальной квартире. Но нет, тут требуется уточнение: метраж комнаты был 18 метров и 25 сантиметров (и то и другое - квадратное), и эти злосчастные 25 сантиметров не давали им возможности даже надеяться на лучшее! Дело в том, что по советским правилам в очередь на жилплощадь ставили те семьи, где на человека приходилось до шести метров включительно. А у них на каждого из троих получалось по шесть метров и восемь с третью сантиметров, и эти лишние сантиметры убивали надежду. Когда Владик вырос, и к нему стали приходить друзья, родители тактично уходили гулять или в гости.
Ко мне Майя Наумовна сразу же стала относиться как к дочке, мы очень подружились. Когда мы познакомились, родители Владика выглядели так:
Потом родился Эли, и М.Н. каждый день приезжала помогать мне. Однажды произошел забавный случай. Мы тогда жили в подвале. Дело в том, что у наших родителей - и у тех и у других - абсолютно не было места, снимать квартиру в то время было неимоверно сложно, и нам приходилось постоянно переезжать, что с маленьким ребенком было особенно мучительно. И вот мой папа узнал, что из подвального этажа дома, где они с мамой и Леной жили, стали выселять жильцов, он дал взятку технику жилконторы, и получил разрешение, чтобы мы вселились в покидаемые жильцами комнаты.
Как-то Владик задержался, занятый разными сионистскими делами, ключа у него с собой почему-то не было. Майе Наумовне пора было возвращаться домой, а я кормила маленького сына. Этот процесс был у него всегда весьма длителен, процедура продолжалась от сорока минут до часа. Подвал был коммунальным, так что если бы Владик вернулся во время кормления, я не смогла бы выйти открыть ему дверь. Мы стали думать, как быть, и Майя Наумовна предложила повесить ключ в форточку выходящего на улицу окна (окна наши были вровень с тротуаром). "Но как Владик об этом узнает?" - спросила я. "А мы напишем ему записку и повесим ее на входную дверь" - "Но записку может прочесть кто угодно, в том числе и воры и бандиты!" - "А мы напишем на идиш!" Я пришла в восторг: "Вы сможете написать на идиш?" - "Нет, - задумалась М.Н., - букв я не знаю" - "А я как раз знаю буквы, только слов не знаю, так что можно скооперироваться" - сказала я, но она отвергла мое предложение: "Еврейские буквы привлекут ненужное внимание, записку могут просто сорвать из злости. Нет, я напишу по-еврейски, но русскими буквами", я согласилась, и она начала писать: "Дер шлысл..." - "А что это такое" - спросила я. "Дер шлысл - это ключ" - "А Вы уверены, что Владик это знает?" Она задумалась и дописала в скобках: "(ключ)". Получилось: "Дер шлысл (ключ) ин дер форточке. Просунь ("Майя Наумовна, разве на идиш так и будет: просунь?" - "Нет, но я не помню, как это на идиш, да и Владик наверняка не поймет!") дер фингер ин дер форточке унд немт дер шлысл". Мы обе смеялись так, что я рисковала уронить ребенка. М.Н. прикрепила записку на дверь и уехала. Через некоторое время пришедший и прочитавший эту шифровку Владик вполз в дом, сгибаясь пополам от хохота. С тех пор "просунь дер фингер ин дер форточке" стало нашим паролем.
Примерно через год дом, где жили М.Н. и О.Я. пошел, наконец, на капитальный ремонт, и мы вместе с ними получили трехкомнатную квартиру в Невском районе на улице Тельмана. Место это называлось, да и сейчас называется, Веселым Поселком. Впятером мы прожили в этой квартире четыре месяца, после чего Владика арестовали, и четыре года мы жили в ней уже вчетвером. Эти годы включили в себя многое, и сблизили нас с Майей Наумовной еще теснее. Об этом я обязательно расскажу в следующий раз.
Продолжение о моей свекрови