Мои университеты - №5
Мои воспоминания (оглавление).
Начало этой главы.
В Шпалерной уголовной тюрьме еду выдавали два раза в сутки: в 6 утра и в 8 вечера. В 6 утра с громким стуком открывалась кормушка, и вертухай орал «Подъем!». На завтрак полагалась каша с машинным маслом - по крайней мере именно такой запах она издавала. За все время, проведенное в тюрьме, я так и не смогла заставить себя к ней прикоснуться, как бы ни была голодна, даже после окончания объявленной нами двухдневной голодовки (об этом позже). Кроме каши, полагалась пайка хлеба на весь день и порция сахарного песка (где-то около полутора чайных ложек), которая высыпалась на мятый клочок бумаги.
Про хлеб нужно сказать отдельно. Я долго и безуспешно пыталась понять, откуда они брали хлеб такого качества. В Ленинграде всегда продавался вполне приличный хлеб, но этот был абсолютно сырой и не пропеченный внутри, съедобной оказывалась только корка. Неужели его специально пекли (точнее не пекли) для тюрем?
Утром еще раздавали кипяток , который наливали в алюминиевые кружки. Вообще кипяток можно было просить несколько раз в день, но только от желания и настроения охранника зависело, когда он соизволит его принести. В те первые сутки на завтрак мы опоздали, т.к. нас привезли в тюрьму, когда он уже закончился.
Обед выдавался в 8 вечера и состоял из первого и второго. На первое всегда и неизменно полагался суп из рыбьих глаз. Нет, кости там тоже были и в большом количестве, но глаз было больше, они плавали сверху и с укоризной глядели на едока. На второе была фасоль с волосами. Когда в тот первый вечер я, поглядев на нее, спросила сокамерниц: «это мясо?», они испугались и стали громко колотить в дверь, требуя врача: «человеку плохо!». Действительно, назвать волосы мясом можно было только в бреду.
После долгих стуков и криков пришла, наконец, медсестра. Она потрогала мой лоб, послушала надсадный, раздирающий кашель, и дала две таблетки. Думаю, что это были жаропонижающее и кодеин, я смогла заснуть. Наутро меня повели к тюремному врачу. Врач и сестра были милыми женщинами, которым тоже было интересно выяснить, за что нас посадили - они привыкли обслуживать в уголовной тюрьме несколько другой контингент. Я просветила и их тоже. Думаю, что мой диагноз, который к тому моменту был уже абсолютно ясен мне самой, не остался загадкой и для врачихи: воспаление легких. Очевидно все началось еще с выбитых стекол в окнах вытрезвителя. Декабрь был на редкость холодным в том году, а наша одежда подходила для пребывания в Приемной Президиума, а не для холодной тюремной камеры, где не было ни матрасов ни одеял. Мы предполагали, что нас могут арестовать, но не сумели подготовиться к этому должным образом
Никакого лечения мне предложить не могли, лекарства выдавались только в момент острой необходимости, так что назначить цикл антибиотиков врач была не вправе. Мне опять единоразово дали принять таблетки и отправили назад в камеру. Однако как выяснилось, медики смогли сделать для меня еще одну вещь: через некоторое время охранник снова вывел меня из камеры и отвел в соседнюю, пустующую, там меня ждала тарелка борща и пюре с котлетой, очевидно из столовой для персонала - вот так получилось, что один раз за эти десять дней я почти по-человечески поела, что поддержало меня и дало силы на будущее, особенно если учесть, что кашу утром, как я уже объясняла, я есть не могла, в хлебе в пищу шли только корки, из обеда съедобным был лишь суп (если отогнать печальные рыбьи глаза), а купленных в поезде и разделенных на всех нескольких пачек печенья и вафель хватило ненадолго. Честно говоря, я испытывала угрызения совести, что ем одна и не могу поделиться с друзьями, но когда я вернулась, они от моих угрызений отмахнулись - я и вправду была еле живой от изматывающего кашля и постоянной высокой температуры.
Больше никакого лечения - ни прямого ни косвенного - я не получала, разве что еще раз или два ночью после долгих требований моих сокамерниц приходила заспанная злая медсестра и давала мне кодеин, вот и все.
Дни ползли, и доползли до вечера 23-го. Назавтра, 24 декабря была годовщина начала первого ленинградского процесса (самолетного). Мы решили объявить двухдневную голодовку, понимая, что больше двух дней мы вряд ли выдержим. Скоординировать действия было тогда несложно: благодушные охранники соглашались не закрывать кормушки, чтобы в камеры проходил хоть какой-то воздух. Сами они курсировали по всему коридору из конца в конец, так что просто нужно было дождаться момента и через открытые кормушки договориться между собой. Второй задачей было написание заявлений, потому что без письменного заявления голодовка считается не объявленной, а необъявленной голодовки как бы и не существует. Для заявлений нужны были бумага и письменные принадлежности, ни того ни другого у нас не было. Эту проблему мы тоже легко решили: мы попросили у охраны дать нам возможность написать просьбы о том, чтобы нашим родным разрешили передать нам теплую одежду - вполне невинная вещь. И нам принесли бумагу и карандаши. Листки бумаги мы все аккуратненько разделили на две части, на одной написали про одежду, а на второй - заявление о голодовке. Первое заявление мы вернули вместе с карандашами, а второе спрятали до завтра.
Наутро раздался обычный крик: «Подъем! Берите кашу!» - «Не возьмем. Мы объявляем голодовку», - ответили мы и протянули заявления. «Чего???!!!», - завопил вертухай, но тот же ответ ждал его во всех наших камерах. Он схватил наши бумажки, с грохотом закрыл все кормушки и исчез. Через некоторое время дверь открылась, в камеру вошел офицер и с ходу начал орать: «Немедленно взять еду! В порошок сотрем!! Никаких голодовок!!!». Мы молча лежали на своих нарах, никак не реагируя. Он выскочил от нас, ворвался в соседнюю камеру. Ничего не добившись, испарился. Еще через некоторое время в камеру вошел толстый мужик, похожий на сытого кота, форма лопалась на его животе. Это оказался сам начальник тюрьмы. «Девчонки, - игриво сказал он, подсаживаясь на нары, где лежала, отвернувшись к стене, одна из нас, - ну что это вы, девчонки! Зачем же так? Если что не так, вы скажите, может мы сможем посодействовать. Одежда вот... это же не от нас зависит, это прокурор решает, понимаете? Мы что, мы люди военные. А, девчонки?» Смотреть на него было смешно. Он явно не знал, что с нами делать, чуял неприятности и пугался их. Он еще не привык к таким зекам, раньше политических в его тюрьму не привозили, только пьяниц и мелких хулиганов, которым давали по 15 суток. Административный арест на несколько суток для политических до этого уже широко практиковался в Москве, до Ленинграда это новшество тогда еще не дошло, мы были первопроходцами, и тюремщики вместе с нами. «В заявлении написано, почему мы голодаем, - ответили мы, - в знак протеста против приговоров по еврейским процессам, годовщина первого из которых сегодня». Он еще пытался уговорить нас, но увидев, что замять дело не удастся, ушел огорченный.
Прошло какое-то время, и нас стали по одиночке водить на допрос. Помню, как меня долго вели по коридорам тюрьмы, конвоир щелкал ключами, иногда ставя меня лицом к стене, когда мимо проводили другого заключенного: зекам в тюрьме нельзя видеть никого, кроме сокамерников и тюремщиков. Судя по направлению я поняла, что мы идем в главное здание управления ГБ. Меня ввели в кабинет. Он был большой, над столом висели портреты Ленина, Брежнева и кажется Дзержинского. За столом сидели какие-то люди. Меня поставили перед ними. Те начали задавать вопросы - сперва анкетные данные, потом главный - кто зачинщик голодовки. «Мы все», - отвечала я. «Так не бывает, всегда придумывает кто-то один», - возражали они. «Бывает», - устало отвечала я, главной моей заботой было не упасть. Они еще чего-то довольно вяло и без особой заинтересованности поспрашивали, явно для проформы, и меня отвели назад. Так было со всеми, после чего на какое-то время все утихло. А потом вошли сразу несколько ментов: «Собирайтесь. С вещами». Какие у нас вещи?
В результате нас расселили на том же этаже так, что в камере было по два человека (я не помню, что они сделали с тремя мужчинами, да и с соседней камерой, где уже после освобождения Гали, получившей трое суток, оставалось трое женщин) и таким образом, что между нашими камерами была по крайней мере одна пустая, чтобы исключить возможность переговоров. Кормушки с тех пор тоже закрывались немедленно после раздачи еды.
Мы доголодали свои два дня без эксцессов с их стороны. Через день нам принесли теплые вещи, переданные родными. Уже после выхода я узнала, что они параллельно, не зная о нашей просьбе, ходили на прием к прокурору Катуковой, которая с одной стороны была обвинителем на обоих еврейских процессах, а с другой - надзирала за действиями КГБ, что предполагало защиту обвиняемых от произвола. Никого это не смущало и не казалось сидением на двух стульях. В конце 80-х нам сообщили, что Катукова стала одной из главных активистов общества «Мемориал», собиравшего материалы о политических репрессиях в годы застоя. Однако... Баба Яга, превратившаяся в царевну. Хотя баба она была на редкость красивая, и одевалась довольно провокативно даже во время суда.
Мне очень жалко было мою соседку по камере: она практически сидела в одиночке, потому что я в основном провела эти дни в отключке. Я была совсем без сил, меня знобило, я никак не могла согреться, пытаясь укрыться своей старенькой, вытершейся о нары шубкой, которая была слишком коротка и тонка, кашель изматывал до изнеможения.
Наконец прошли мои десять суток, меня привели в кабинет, где вернули все изъятые вещи и документы, а также выдали потрясающей красоты и силы справку. Мне очень жаль, что этот шедевр отсутствует в моем архиве, но снятие копии было тогда очень сложным делом, а мне назавтра надо было нести эту справочку на работу и сдавать начальству (об этом дальше). Но это произведение настолько потрясло меня и всех, кому я о нем рассказываю, что я запомнила его практически наизусть сразу и на всю жизнь:
«СПРАВКА ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ
Дана Могилевер Юлии Исаевне, год рождения... Адрес ...
В том, что она находилась под административным арестом по приговору Народного суда № ... на 10 суток по статье № ... за то, что покушалась на жизнь, здоровье и достоинство работников милиции и народных дружинников. Отбывала наказание с 18-го по 28-ое декабря 1972 года. Освобождена по отбытию наказания.»
Я вышла из тюрьмы, села на трамвай и поехала домой.
Окончание следует.