автобиографическое интервью Гершома Шолема, часть I
Проглядывая залежи всякого разного у себя в компьютере, обнаружил свой перевод старого автобиографического интервью Гершома Шолема, никогда не публиковавшийся прежде. Кое-что в этом интервью оказалось созвучным моим собственным впечатлениям из другого места и другого времени, многое другое - просто интересным. Во всяком случае, я не поленился перевести этот пространный текст без всякой определенной цели, и теперь жалко, что он пропадает без пользы.
Интервью представляет собой запись трех бесед Шолема с Муки Цуром, состоявшихся зимой 1974 года; в третьей беседе также участвовал Авраам Шапира. Оригинал был впервые опубликован тогда же в журнале киббуцного движения שדמות ("Шдемóт", или "Поля"); издателей этого журнала и сформировавшийся вокруг него интеллектуальный кружок профессор Анита Шапира называла "киббуцниками-богоискателями". Позже данное интервью издавалось в двухтомном сборнике статей Гершома Шолема דברים בגו ("Вещи в себе"). Перевод не был завершен, но теперь я надеюсь его доделать. Вопросы копирайта я не выяснял; к коммерческому использованию нижепубликуемый текст настойчиво не рекомендуется.
При публикации на иврите запись бесед была поделена на небольшие главки, каждой из которых было дано свое название. Здесь это деление сохраняется; приводимое оглавление дает общее представление о тематике интервью:
1. Самообман еврейской ассимиляции
2. Четыре брата, четыре пути
3. "С евреями хорошо разве что в синагогу ходить"
4. "У таких сионистов ничему научиться было нельзя"
5. "Мое и ваше - всё от него"
6. В Агуддат-Исраэль
7. В сионистском молодежном движении
8. Молодежное движение: от романтики к ордену
9. Негативизм в отношении Первой мировой войны
10. Изгнание из дома и симуляция
11. Интерес к каббале
12. Еврейство в восприятии Франца Розенцвейга
13. Обретение новых форм
14. Дорога в Эрец-Исраэль, между романтикой и реализмом
15. Секулярный мессианизм
16. Вальтер Беньямин
17. Отношение к глубинной психологии
18. Разум как инструмент деструкции
19. Сионизм - просчитанный риск
20. Встреча с каббалистами в Эрец-Исраэль
21. Ассимиляция тогда и теперь
22. Маятник подражания и творчества
23. "Секулярным человеком я себя не считаю"
24. В мире есть тайна
В публикуемом сегодня фрагменте даны первые шесть главок.
1. Самообман еврейской ассимиляции
- Курт Блюменфельд говорил о сионизме в Германии как о феномене постассимиляционного еврейства. В какой мере это определение приложимо к вашей биографии?
- Предложенное Блюменфельдом определение достаточно точно характеризует большинство немецких сионистов, но не всех. В сионистском движении были также и люди совершенно иного типа. Так, в Германии оказалось много выходцев из Восточной Европы, которые, если и были затронуты ассимиляцией, то в минимальной степени, и вот их дети составили заметную часть сионистского лагеря в Германии. Определение Блюменфельда также не подходит к евреям, приходившим в сионистское движение из религиозных семей, ведь и в собственно немецком еврействе имелись слои, сохранявшие традиционный для иудаизма образ жизни. Все эти группы составляли почву произрастания сионистского движения в Германии, к которому я присоединился в 1911 году.
Но в целом определение "постассимиляционное еврейство" верно передает суть явления. Сам я происхожу из семьи, жившей в Германии очень долго: сначала в Силезии, а с первых лет XIX века - в Берлине. Таким образом, я принадлежал к четвертому берлинскому поколению в нашей семье, и эта семья, бывшая в начале XIX века очень богобоязненной и традиционной, к началу XX века почти полностью ассимилировалась. Это случилось за три поколения, от моего деда и далее, так что в моем поколении ассимиляция была уже полной или, во всяком случае, так могло показаться.
Постассимиляционное возрождение явилось бунтом против образа жизни, практиковавшегося во многих еврейских семьях, к числу которых принадлежала и наша семья. Это был сознательный разрыв, результат волевого решения, даже если такое решение принималось ребенком. Я рано повзрослел и в свои четырнадцать лет ребенком себя не считал, но четко артикулировать причины своего разрыва с образом жизни и мировоззрением родителей я бы тогда, конечно, не смог. И все же это безусловно был выбор в пользу постассимиляционной модели. Неприятие ассимиляции и порожденного ею образа жизни не определялось мною тогда в абстрактных терминах, оно скорее носило эмоциональный характер, и так же обстояло дело для моих сверстников в сионистском молодежном движении. Если бы я стал сионистом шестью-семью годами позже, мой выбор был бы обоснован интеллектуально уже в самом начале, а так прошло время, прежде чем я смог осознать и сформулировать причины своего разрыва с родительским наследием.
- Против чего вы бунтовали?
- Против самообмана. У меня и многих моих сверстников было ощущение, сменившееся затем убежденностью в том, что либеральное, идущее по пути ассимиляции немецкое еврейство обманывает себя. Что люди проживают всю свою жизнь в этом обмане.
Кстати, в сионизме мы не искали в то время политического содержания. Было бы неверно сказать, что сионизм был вовсе лишен для нас политического содержания, но все же значение этой его стороны было для нас минимальным или, скажем так, ограниченным. Некоторые из моих сверстников стали впоследствии политическими сионистами, но все-таки сионизм был для нас в первую очередь нравственным и эмоциональным выбором, делом интеллектуальной честности. И эта честность выражалась не столько в желании обрести свое государство, сколько в неприятии лжи, заключенной в самом еврейском существовании известного нам типа. На первый взгляд еврейское существование могло показаться в то время цветущим, но те, кто присоединялся к сионисткому движению, считали его гнилым. Сионизм был бунтом против буржуазного еврейского уклада в Германии, отпечаток которого лежал на всех нас, как и осознание присущей ему лжи.
2. Четыре брата, четыре пути
- Но ведь такими же мотивами мог быть обусловлен разрыв, ведущий не к сионизму, а к работе в революционных партиях?
- Конечно, это было одной из возможностей. К сионистскому движению присоединялась тогда сравнительно малая часть еврейской молодежи, выросшей в ассимилированных семьях; абсолютное большинство выбирало самообман полного немецкого самоотождествления и, как следствие, сохраняло образ жизни своих родителей. А среди тех, кто бунтовал, были, наряду с сионистами, и те, кто вставал на путь революционной борьбы. Мой брат, например.
Нас было четверо сыновей в семье. Двое пошли по отцовскому пути, причем один стал еще большим немцем, чем наш отец. Он вообще мыслил себя немецким националистом, Deutschnational. Другой просто хотел хорошей жизни, без идеалов. Третий брат, он был на два года старше меня, выбрал революцию и был убит нацистами в Бухенвальде, куда он попал как бывший депутат Рейхстага от коммунистической партии. В начале своего жизненного пути он задумывался над возможностью сионистского выбора, но потом обратился в ассоциацию сионистской молодежи с письмом, в котором извещал, что им найдено более серьезное поле деятельности, чем служение еврейскому национальному делу, и что он видит себя теперь призванным к служению всему человечеству. Он был радикальным левым социалистом и прошел через все расколы немецкой социал-демократии, пока не присоединился в 1921 году к коммунистам. Оттуда его выгнали шесть лет спустя как троцкиста. Тогда вообще многие евреи в компартии были троцкистами, а руководство троцкистов состояло в основном из евреев. Сегодня этот факт многие пытаются утаить; людям вообще свойственно скрывать неприятные для них вещи.
Так вот, мы говорим о времени перед Первой мировой войной. Почему одного из нас привлекла немецкая социал-демократия, а другого - еврейское национальное дело? На этот вопрос у меня нет ответа. Решения такого рода всегда носят очень личный характер, адекватно судить о них со стороны практически невозможно, даже когда говоришь про своего родного брата. Но вот именно этот брат, третий по возрасту в нашей семье, был мне особенно близок. Ни с одним из других своих братьев я никогда не беседовал всерьез на действительно важные для меня темы. Самый старший брат, он на шесть лет старше меня, жив и теперь. Он обосновался в Австралии, так и оставшись немецким националистом. В 1971 году он сказал мне: "Что? Гитлер будет решать за меня, кто я есть?".
Революционная идея не захватила меня. С братом-социалистом мы вели бурные споры, и я говорил ему: "Ты обманываешь себя так же, как обманывает себя наш отец. Мыслишь себя представителем эксплуатируемых рабочих на немецких заводах и фабриках, но ведь это ложь, никого ты не представляешь. Ты сын еврейского буржуа, принадлежащего к среднему классу, и, не желая быть тем, кто ты есть, заявляешь: революция принесет решение всех проблем, и национальных проблем - в первую очередь". Это был популярный лозунг в то время, и я ему интуитивно не верил. Но, конечно, ни он, ни я не могли тогда твердо знать, что революция - не революционный лозунг, а наблюдавшийся нашим поколением конкретный исторический процесс - не решит ни одну из реальных проблем человечества.
3. "С евреями хорошо разве что в синагогу ходить"
- Как вы опишите свой разрыв с родительским домом?
- Я и сегодня затрудняюсь с объяснением того, почему подросток на пятнадцатом году жизни принимает значительные решения. Его что-то подталкивает, что-то влечет, и это "что-то" приходит в противоречие с прежним чувстом внутренней пустоты или с попытками заполнить пустоту вещами, которые он ощущает безжизненными. В ассимилированных семьях родители с большим раздражением реагировали на доводы своих бунтовавших детей. Когда я сказал отцу, что он обманывает себя, ему, конечно, было неприятно это услышать. Этим, в общем-то, и оказалось предопределено наше взаимное отчуждение в дальнейшем. Помню еще, что когда я впервые сказал отцу, что хочу быть евреем, он ответил мне: "С евреями хорошо разве что в синагогу ходить". Этот его ответ очень меня разозлил, он показался мне совершенно лживым, и потом, в предвоенные годы и в годы войны, на фоне разразившегося мирового кризиса, который сопровождался также и внутренним кризисом еврейского мира, у меня лишь усиливалась убежденность в лживости предлагавшегося моим отцом способа отношения к происходящему. В конце концов у нас не осталось никакой возможности для диалога. То, что интересовало меня, не было интересным ему. Я сообщил отцу, что буду учить иврит, и в этом тоже выражался мой бунт. Тогда я еще не знал, хочу ли вести религиозный образ жизни, но твердо знал, что хочу быть евреем.
- Быть евреем или быть именно сионистом?
- Для меня не было разницы между этими понятиями. Проснувшись однажды утром... Почему я проснулся? Еще до того, как сделать еврейский выбор, я интересовался историей, и мне, в числе прочих книг, довелось прочитать "Еврейскую историю" Генриха Греца. Ее автор не хотел признаваться в том, что он был национально мыслящим евреем, почти сионистом, но в действительности он был таковым, и это ясно любому читателю его исторического труда, причем особенно тем, кто читал его по-немецки. Грец не жаловал гоев, его нееврейские читатели чувствовали это, и их реакция была соответствующей... В то же время во мне росло критическое восприятие моего окружения. Идеология, в которой мы были воспитаны, предписывала нам считать себя немцами. Считалось, что да, мы евреи по факту рождения, и нашими предками был когда-то принесен в мир монотеизм, а христианство есть, в сущности, тот же размытый иудаизм, и принципиальной разницы между этими религиями нет. Но вот я заметил, что за все годы жизни в родительском доме - до тех пор, пока меня не выгнали оттуда за мой сионизм - у нас никогда не бывали в гостях немцы-христиане. Буржуазный дом средней руки, гости у нас бывали разные, но вот как-то так получалось, что христиан среди них не оказывалось. И мой отец, считавший себя немцем, не видел в этом противоречия. Ему казалось, что все в порядке.
В юности отец принадлежал к движению гимнастов; в качестве их названия в немецком языке используется слово Turnerschaft, придуманное 160 лет назад. Так вот, отец участвовал в этом движении еще до того, как организованный антисемитизм стал заметным явлением в Германии в восьмидесятые годы XIX века. Берлин был тогда либеральным городом, даже очень либеральным, им и управляли тогда либералы. Антисемитизм завоевывал умы постепенно, и одним из выражений этого стало удаление евреев из организаций, ранее допускавших их членство. Делалось это достаточно осторожно, но общая направленность процесса не вызывала сомнений. Отец почувствовал, куда дует ветер, и прекратил свою деятельность в движении гимнастов, но формально он оставался его членом даже многие годы спустя. Мы были семьей печатников, владевшей двумя типографиями; одна из них принадлежала деду, другая отцу. В Германии существовали в то время организации работодателей и общие с рабочими отраслевые организации, как, например, больничные кассы. Отец был членом обеих организаций печатников. Так вот, за исключением одного-единственного случая, связанного с его юбилеем, у нас в доме ни разу не появился ни один христианин из всех этих организаций, и я ощущал значение этого факта.
Мне говорили: ты что, хочешь вернуться в гетто? А я отвечал: вы сами живете в гетто, только боитесь в этом признаться. Где гои? Если ваши отношения с ними столь гармоничны, как вам хочется думать, почему ни один из них никогда не бывал у нас дома?
Мои деды еще получили ортодоксальное образование, и их вхождение в немецкое общество не сопровождалось полным разрывом с иудаизмом. Но один из них умер, когда мне было четыре года, другой - когда мне исполнилось девять лет, и в подростковом возрасте я был лишен общения с ними. А родители уже представляли собой законченный продукт процесса культурной ассимиляции, начавшегося с переездом семьи из Силезии в Берлин.
Ничего еврейского в доме не было. Наступление субботы отмечалось семейной встречей, но это была просто семейная встреча вечером в пятницу; субботу не соблюдали и никак этот день не выделяли. Точно так же не соблюдали Песах, Шавуот, Суккот и другие праздники, но вечером с наступлением Песаха устраивалось некое подобие седера: один из дядьев, умевший читать на иврите, но не понимавший почти ни слова, зачитывал Аггаду, а потом все пели пиюты, которые печатаются обычно в конце Аггады. Пели, жутко коверкая и перевирая слова, но мелодии еще оставались в памяти. Вообще, мелодии забываются не так быстро, как язык.
В Йом-Киппур отец работал и не ходил в синагогу. Это был по тем временам высокий уровень ассимиляции, потому что даже среди ассимилированных еврев многие приходили в синагогу единственный раз в году именно в Йом-Киппур. На пути к полному забвению традиций было много промежуточных станций, много тонов и полутонов.
Я записался в библиотеку при еврейской общине Берлина и начал читать книги об иудаизме. Для меня это был значительный шаг. Довольно скоро я решил для себя, что хочу изучить иврит. В школе на уроках еврейской религии нас не учили даже ивритскому алфавиту. Отец и мать возражали, но мне казалось, что я веду себя очень рационально: ведь я интересовался иудаизмом и хотел обрести прямой доступ к источникам; читать об иудаизме мне было уже неинтересно. Сегодня я не уверен в том, что мое поведение носило такой уж рациональный характер, но, так или иначе, нежелание ограничиваться чтением об иудаизме и обусловленное этим решение изучить иврит определило дальнейший ход моей жизни.
- Был ли антисемитизм среди факторов, оказавших влияние на ваш выбор?
- Не могу сказать, что в юности я страдал от антисемитизма. Те немногие случаи, когда мне приходилось с ним сталкиваться, не были связаны для меня с каким-то глубоким потрясением и не наложили серьезного отпечатка на мою личность. Но вообще в те годы организованное антисемитское движение, оформившееся тремя десятилетиями ранее, уже было рельной силой в Германии.
"У таких сионистов ничему научиться было нельзя"
- Как вы изучили иврит?
- Я был самоучкой. Сначала я обратился к нашему школьному преподавателю еврейской религии, уроки которого включали чтение отдельных глав из Танаха на немецком языке. Когда я попросил его научить меня чтению и письму на иврите, он сказал: "Да к чему тебе это?". И тогда мы с одним из моих товарищей стали оставаться в школе после занятий на час, два раза в неделю. Мы быстро учились. Мне было интересно, иврит увлекал меня, и, научившись чтению и письму, я самостоятельно изучил ивритскую граммактику.
- Но вы продолжали бунтовать, и теперь уже бунтовали против сионистов.
- Верно. Я ходил на собрания, особенно на собрания сионистской молодежи. В одной из таких групп я был активен в течение нескольких лет, и эта сионистская группа стала, в немалой степени благодаря моему влиянию, одной из самых радикальных в Германии. Некоторые из ее членов оказались впоследствии среди основателей киббуца Бейт-Зера в Иорданской долине. Но я хотел учиться, именно в этом выражалось для меня пробуждение еврейского интереса. Хотел знать, кто такие евреи. Сам я не знал, но и сионисты тоже не знали.
Многие из них были невеждами. У нас в семье сионистом был один из братьев моего отца. После смерти деда он унаследовал его типографию и стал одним из основателей спортивного общества "Бар-Кохба", позже получившего название "Маккаби". Нордау говорил тогда про "еврейство мускулов", развитие еврейского спорта считалось важным делом. Так вот, этот мой дядя печатал в своей типографии Welt, орган Всемирной сионистской организации, и Jüdische Rundschau, орган Объединения сионистов Германии. Он был настоящим сионистом, но про еврейство знал очень мало, и я быстро понял, что ничему не смогу у него научиться. Хотя он и был на 25 лет старше меня, его сионизм, по-своему искренний, мне не нравился. Он каким-то образом умудрялся не делать из своего сионизма практических выводов. В нашей семье над его сионизмом посмеивались, да и вообще сионизм считался в то время чем-то смешным... Этот дядя - он говорил, что хочет быть евреем, и это мне нравилось, но мне было важно знать, что значит "быть евреем", а у таких сионистов, как он, ничему научиться было нельзя. Я стал ходить в клуб сионистской молодежи...
- Как он назывался?
- Young Judaea, "Молодая Иудея". Это были старшеклассники средних школ, и студенты-сионисты вели среди них разъяснительную работу, готовили себе смену, которая возьмется за дело, когда сдаст выпускные экзамены. В 1912 году мы стали ходить туда вместе с братом, и там я впервые встретил людей, соблюдавших заповеди Торы. Мой дед по матери основал синагогу в западном Берлине, но в нашем семейном кругу не было ни одного религиозного еврея... Так вот, в Песах 1913 года один из моих новых товарищей сказал мне, что при одной из школ берлинской общины начнутся занятия по изучению Талмуда. Я спросил его, будет ли моих познаний достаточно для участия в этих занятий, и он ответил: "Попробуй. Мы и сами ничего толком не знаем".
5. "Мое и ваше - всё от него"
Так я попал в место, именовавшееся религиозной школой еврейской общины. Небольшая группа консервативных и ортодоксальных раввинов открыла там старший класс. Они хотели преподавать что-то субстанциальное, из первоисточников, шестнадцатилетним подросткам, которых уже ничто не обязывало посещать уроки религии. Преподавать Талмуд, Мишну и другие вещи, не изучавшиеся в берлинской талмуд-торе. Но община не разрешала этого делать и отказывалась платить зарплату учителям. Сегодня невозможно даже представить себе, чем были еврейские общины [в Германии] в период антисионистского управления.
Учителя были настоящими идеалистами, преподавали бесплатно. В занятиях участвовало десять юношей - и это со всего Берлина! Большинство у нас, восемь из десяти человек, были сионистами. Мы занимались каждое воскресенье, с семи часов утра до часу дня. Изучали Мишну, Талмуд, Пятикнижие с комментарием Раши, Танах. И вскоре выяснилось, что один только год моей самостоятельной подготовки дал мне столько же, сколько мои товарищи по занятиям получили за семь лет обучения в талмуд-торе.
Среди учителей были и сторонники, и противники сионизма. Один из преподавателей оказал на меня большое влияние. Правнук знаменитого раввина Акивы Эйгера, он и сам был раввином. Его возлюбленную выдали замуж за состоятельного человека, и он не захотел жениться на другой, остался холостяком. Выдающимся талмид-хахамом с острым умом он не был, но преподавал замечательно, у него было настоящее призвание педагога. Добрый и одинокий человек, он радовался ученикам. Этому своему наставнику я очень многим обязан, однажды я написал о нем, его звали раввин д-р Блайхруде, Авраам-Ицхак Блайхруде. И своим ученикам я говорил о нем, перефразируя слова рабби Акивы: "Мое и ваше - всё от него". Так вот, под влиянием этого человека я даже присоединился на время к Агуддат-Исраэль.
6. В Агуддат-Исраэль
- К Агуддат-Исраэль?
- Эта структура возникла в 1911 году, как раз в тот год, когда я обратился к сионизму, и она создавалась как конкурентная сионизму форма еврейской самоорганизации. Агуддат-Исраэль копировала сионизм буквально во всем - в методах работы, внутреннем организационном устройстве, лозунгах. Разница заключалась лишь в том, что это движение было религиозным. И, кстати сказать, оно еще не было тогда таким антисионистким, каким стало после Первой мировой войны, в двадцатые годы. У Агуддат-Исраэль была очень сильная сторона - учеба. Вообще, это надо отметить к чести религиозных евреев: они преподавали, не получая за свои труды ни гроша. Я десять лет, с 1913 по 1923 год, учился в Германии и Швейцарии у раввинов и религиозных знатоков Торы, и никто из них даже не помышлял попросить у меня плату. Этим идеализмом нельзя пренебрегать. Каждый студент, преподававший разговорный иврит, должен был как-то зарабатывать, чтобы оплачивать свою учебу в Берлинском университете. И получалось, что ты платил за возможность научиться говорить на иврите, но если ты хотел изучать субстанциальный иврит, Танах, комментаторов Писания, средневековую еврейскую литературу, это тебе ничего не стоило.
Из Агуддат-Исраэль я ушел потому, что не захотел становиться религиозным евреем. Я думал над такой возможностью, взвешивал этот выбор, и все-таки выбрал иначе. Иудаизм был мне глубоко интересен, но не практическое соблюдение заповедей. В праксисе иудаизма меня привлекала только синагога. Я многие годы каждую неделю ходил в синагогу, сначала на встречу субботы, потом - на утреннюю субботнюю молитву. Будучи старшеклассником, я ходил в синагогу, в которой был орган, а позже стал ходить в синагогу традиционного типа, без органа. Обе мне нравились, и я до сих пор не понимаю, что люди имеют против органа, однако сам вариант молитвы мне больше нравился в старой, традиционной синагоге Берлина. Религиозные люди думали, что я стану большим бааль-тшува, как Эрнст Симон (известный ученый, специалист по истории педагогики, в 1928 г. репатриировался в Эрец-Исраэль из Германии, с 1939 г. преподавал в Еврейском университете в Иерусалиме - прим. перев.), и были ко мне расположены, однако кашрут, например, весь этот кухонный иудаизм, не смог меня очаровать. Моя первая жена не была религиозной, но она выросла в религиозной семье, и когда мы поженились в Эрец-Исраэль через месяц после моего приезда сюда - а она приехала на полгода раньше меня - мы взвешивали возможность завести дома кашерную кухню, но я не находил особого смысла в таком иудаизме. Отец говорил мне: "Почему бы тебе не стать раввином? Если тебе так уж нужен идишкайт, становись раввином и будешь заниматься идишкайтом всю жизнь". Но я не хотел становиться раввином, а он не мог понять, чтó мне нужно. Идишкайт без ничего? Именно так. Это я и называл сионизмом.
Изучая иврит, я и не рассчитывал на то, что однажды буду знать его весьма основательно. Мне это казалось делом исключительно трудным и непосильным, но после четырех-пяти лет интенсивной учебы я обнаружил, что изучить иврит полноценным образом можно.
Продолжение следует
Интервью представляет собой запись трех бесед Шолема с Муки Цуром, состоявшихся зимой 1974 года; в третьей беседе также участвовал Авраам Шапира. Оригинал был впервые опубликован тогда же в журнале киббуцного движения שדמות ("Шдемóт", или "Поля"); издателей этого журнала и сформировавшийся вокруг него интеллектуальный кружок профессор Анита Шапира называла "киббуцниками-богоискателями". Позже данное интервью издавалось в двухтомном сборнике статей Гершома Шолема דברים בגו ("Вещи в себе"). Перевод не был завершен, но теперь я надеюсь его доделать. Вопросы копирайта я не выяснял; к коммерческому использованию нижепубликуемый текст настойчиво не рекомендуется.
При публикации на иврите запись бесед была поделена на небольшие главки, каждой из которых было дано свое название. Здесь это деление сохраняется; приводимое оглавление дает общее представление о тематике интервью:
1. Самообман еврейской ассимиляции
2. Четыре брата, четыре пути
3. "С евреями хорошо разве что в синагогу ходить"
4. "У таких сионистов ничему научиться было нельзя"
5. "Мое и ваше - всё от него"
6. В Агуддат-Исраэль
7. В сионистском молодежном движении
8. Молодежное движение: от романтики к ордену
9. Негативизм в отношении Первой мировой войны
10. Изгнание из дома и симуляция
11. Интерес к каббале
12. Еврейство в восприятии Франца Розенцвейга
13. Обретение новых форм
14. Дорога в Эрец-Исраэль, между романтикой и реализмом
15. Секулярный мессианизм
16. Вальтер Беньямин
17. Отношение к глубинной психологии
18. Разум как инструмент деструкции
19. Сионизм - просчитанный риск
20. Встреча с каббалистами в Эрец-Исраэль
21. Ассимиляция тогда и теперь
22. Маятник подражания и творчества
23. "Секулярным человеком я себя не считаю"
24. В мире есть тайна
В публикуемом сегодня фрагменте даны первые шесть главок.
1. Самообман еврейской ассимиляции
- Курт Блюменфельд говорил о сионизме в Германии как о феномене постассимиляционного еврейства. В какой мере это определение приложимо к вашей биографии?
- Предложенное Блюменфельдом определение достаточно точно характеризует большинство немецких сионистов, но не всех. В сионистском движении были также и люди совершенно иного типа. Так, в Германии оказалось много выходцев из Восточной Европы, которые, если и были затронуты ассимиляцией, то в минимальной степени, и вот их дети составили заметную часть сионистского лагеря в Германии. Определение Блюменфельда также не подходит к евреям, приходившим в сионистское движение из религиозных семей, ведь и в собственно немецком еврействе имелись слои, сохранявшие традиционный для иудаизма образ жизни. Все эти группы составляли почву произрастания сионистского движения в Германии, к которому я присоединился в 1911 году.
Но в целом определение "постассимиляционное еврейство" верно передает суть явления. Сам я происхожу из семьи, жившей в Германии очень долго: сначала в Силезии, а с первых лет XIX века - в Берлине. Таким образом, я принадлежал к четвертому берлинскому поколению в нашей семье, и эта семья, бывшая в начале XIX века очень богобоязненной и традиционной, к началу XX века почти полностью ассимилировалась. Это случилось за три поколения, от моего деда и далее, так что в моем поколении ассимиляция была уже полной или, во всяком случае, так могло показаться.
Постассимиляционное возрождение явилось бунтом против образа жизни, практиковавшегося во многих еврейских семьях, к числу которых принадлежала и наша семья. Это был сознательный разрыв, результат волевого решения, даже если такое решение принималось ребенком. Я рано повзрослел и в свои четырнадцать лет ребенком себя не считал, но четко артикулировать причины своего разрыва с образом жизни и мировоззрением родителей я бы тогда, конечно, не смог. И все же это безусловно был выбор в пользу постассимиляционной модели. Неприятие ассимиляции и порожденного ею образа жизни не определялось мною тогда в абстрактных терминах, оно скорее носило эмоциональный характер, и так же обстояло дело для моих сверстников в сионистском молодежном движении. Если бы я стал сионистом шестью-семью годами позже, мой выбор был бы обоснован интеллектуально уже в самом начале, а так прошло время, прежде чем я смог осознать и сформулировать причины своего разрыва с родительским наследием.
- Против чего вы бунтовали?
- Против самообмана. У меня и многих моих сверстников было ощущение, сменившееся затем убежденностью в том, что либеральное, идущее по пути ассимиляции немецкое еврейство обманывает себя. Что люди проживают всю свою жизнь в этом обмане.
Кстати, в сионизме мы не искали в то время политического содержания. Было бы неверно сказать, что сионизм был вовсе лишен для нас политического содержания, но все же значение этой его стороны было для нас минимальным или, скажем так, ограниченным. Некоторые из моих сверстников стали впоследствии политическими сионистами, но все-таки сионизм был для нас в первую очередь нравственным и эмоциональным выбором, делом интеллектуальной честности. И эта честность выражалась не столько в желании обрести свое государство, сколько в неприятии лжи, заключенной в самом еврейском существовании известного нам типа. На первый взгляд еврейское существование могло показаться в то время цветущим, но те, кто присоединялся к сионисткому движению, считали его гнилым. Сионизм был бунтом против буржуазного еврейского уклада в Германии, отпечаток которого лежал на всех нас, как и осознание присущей ему лжи.
2. Четыре брата, четыре пути
- Но ведь такими же мотивами мог быть обусловлен разрыв, ведущий не к сионизму, а к работе в революционных партиях?
- Конечно, это было одной из возможностей. К сионистскому движению присоединялась тогда сравнительно малая часть еврейской молодежи, выросшей в ассимилированных семьях; абсолютное большинство выбирало самообман полного немецкого самоотождествления и, как следствие, сохраняло образ жизни своих родителей. А среди тех, кто бунтовал, были, наряду с сионистами, и те, кто вставал на путь революционной борьбы. Мой брат, например.
Нас было четверо сыновей в семье. Двое пошли по отцовскому пути, причем один стал еще большим немцем, чем наш отец. Он вообще мыслил себя немецким националистом, Deutschnational. Другой просто хотел хорошей жизни, без идеалов. Третий брат, он был на два года старше меня, выбрал революцию и был убит нацистами в Бухенвальде, куда он попал как бывший депутат Рейхстага от коммунистической партии. В начале своего жизненного пути он задумывался над возможностью сионистского выбора, но потом обратился в ассоциацию сионистской молодежи с письмом, в котором извещал, что им найдено более серьезное поле деятельности, чем служение еврейскому национальному делу, и что он видит себя теперь призванным к служению всему человечеству. Он был радикальным левым социалистом и прошел через все расколы немецкой социал-демократии, пока не присоединился в 1921 году к коммунистам. Оттуда его выгнали шесть лет спустя как троцкиста. Тогда вообще многие евреи в компартии были троцкистами, а руководство троцкистов состояло в основном из евреев. Сегодня этот факт многие пытаются утаить; людям вообще свойственно скрывать неприятные для них вещи.
Так вот, мы говорим о времени перед Первой мировой войной. Почему одного из нас привлекла немецкая социал-демократия, а другого - еврейское национальное дело? На этот вопрос у меня нет ответа. Решения такого рода всегда носят очень личный характер, адекватно судить о них со стороны практически невозможно, даже когда говоришь про своего родного брата. Но вот именно этот брат, третий по возрасту в нашей семье, был мне особенно близок. Ни с одним из других своих братьев я никогда не беседовал всерьез на действительно важные для меня темы. Самый старший брат, он на шесть лет старше меня, жив и теперь. Он обосновался в Австралии, так и оставшись немецким националистом. В 1971 году он сказал мне: "Что? Гитлер будет решать за меня, кто я есть?".
Революционная идея не захватила меня. С братом-социалистом мы вели бурные споры, и я говорил ему: "Ты обманываешь себя так же, как обманывает себя наш отец. Мыслишь себя представителем эксплуатируемых рабочих на немецких заводах и фабриках, но ведь это ложь, никого ты не представляешь. Ты сын еврейского буржуа, принадлежащего к среднему классу, и, не желая быть тем, кто ты есть, заявляешь: революция принесет решение всех проблем, и национальных проблем - в первую очередь". Это был популярный лозунг в то время, и я ему интуитивно не верил. Но, конечно, ни он, ни я не могли тогда твердо знать, что революция - не революционный лозунг, а наблюдавшийся нашим поколением конкретный исторический процесс - не решит ни одну из реальных проблем человечества.
3. "С евреями хорошо разве что в синагогу ходить"
- Как вы опишите свой разрыв с родительским домом?
- Я и сегодня затрудняюсь с объяснением того, почему подросток на пятнадцатом году жизни принимает значительные решения. Его что-то подталкивает, что-то влечет, и это "что-то" приходит в противоречие с прежним чувстом внутренней пустоты или с попытками заполнить пустоту вещами, которые он ощущает безжизненными. В ассимилированных семьях родители с большим раздражением реагировали на доводы своих бунтовавших детей. Когда я сказал отцу, что он обманывает себя, ему, конечно, было неприятно это услышать. Этим, в общем-то, и оказалось предопределено наше взаимное отчуждение в дальнейшем. Помню еще, что когда я впервые сказал отцу, что хочу быть евреем, он ответил мне: "С евреями хорошо разве что в синагогу ходить". Этот его ответ очень меня разозлил, он показался мне совершенно лживым, и потом, в предвоенные годы и в годы войны, на фоне разразившегося мирового кризиса, который сопровождался также и внутренним кризисом еврейского мира, у меня лишь усиливалась убежденность в лживости предлагавшегося моим отцом способа отношения к происходящему. В конце концов у нас не осталось никакой возможности для диалога. То, что интересовало меня, не было интересным ему. Я сообщил отцу, что буду учить иврит, и в этом тоже выражался мой бунт. Тогда я еще не знал, хочу ли вести религиозный образ жизни, но твердо знал, что хочу быть евреем.
- Быть евреем или быть именно сионистом?
- Для меня не было разницы между этими понятиями. Проснувшись однажды утром... Почему я проснулся? Еще до того, как сделать еврейский выбор, я интересовался историей, и мне, в числе прочих книг, довелось прочитать "Еврейскую историю" Генриха Греца. Ее автор не хотел признаваться в том, что он был национально мыслящим евреем, почти сионистом, но в действительности он был таковым, и это ясно любому читателю его исторического труда, причем особенно тем, кто читал его по-немецки. Грец не жаловал гоев, его нееврейские читатели чувствовали это, и их реакция была соответствующей... В то же время во мне росло критическое восприятие моего окружения. Идеология, в которой мы были воспитаны, предписывала нам считать себя немцами. Считалось, что да, мы евреи по факту рождения, и нашими предками был когда-то принесен в мир монотеизм, а христианство есть, в сущности, тот же размытый иудаизм, и принципиальной разницы между этими религиями нет. Но вот я заметил, что за все годы жизни в родительском доме - до тех пор, пока меня не выгнали оттуда за мой сионизм - у нас никогда не бывали в гостях немцы-христиане. Буржуазный дом средней руки, гости у нас бывали разные, но вот как-то так получалось, что христиан среди них не оказывалось. И мой отец, считавший себя немцем, не видел в этом противоречия. Ему казалось, что все в порядке.
В юности отец принадлежал к движению гимнастов; в качестве их названия в немецком языке используется слово Turnerschaft, придуманное 160 лет назад. Так вот, отец участвовал в этом движении еще до того, как организованный антисемитизм стал заметным явлением в Германии в восьмидесятые годы XIX века. Берлин был тогда либеральным городом, даже очень либеральным, им и управляли тогда либералы. Антисемитизм завоевывал умы постепенно, и одним из выражений этого стало удаление евреев из организаций, ранее допускавших их членство. Делалось это достаточно осторожно, но общая направленность процесса не вызывала сомнений. Отец почувствовал, куда дует ветер, и прекратил свою деятельность в движении гимнастов, но формально он оставался его членом даже многие годы спустя. Мы были семьей печатников, владевшей двумя типографиями; одна из них принадлежала деду, другая отцу. В Германии существовали в то время организации работодателей и общие с рабочими отраслевые организации, как, например, больничные кассы. Отец был членом обеих организаций печатников. Так вот, за исключением одного-единственного случая, связанного с его юбилеем, у нас в доме ни разу не появился ни один христианин из всех этих организаций, и я ощущал значение этого факта.
Мне говорили: ты что, хочешь вернуться в гетто? А я отвечал: вы сами живете в гетто, только боитесь в этом признаться. Где гои? Если ваши отношения с ними столь гармоничны, как вам хочется думать, почему ни один из них никогда не бывал у нас дома?
Мои деды еще получили ортодоксальное образование, и их вхождение в немецкое общество не сопровождалось полным разрывом с иудаизмом. Но один из них умер, когда мне было четыре года, другой - когда мне исполнилось девять лет, и в подростковом возрасте я был лишен общения с ними. А родители уже представляли собой законченный продукт процесса культурной ассимиляции, начавшегося с переездом семьи из Силезии в Берлин.
Ничего еврейского в доме не было. Наступление субботы отмечалось семейной встречей, но это была просто семейная встреча вечером в пятницу; субботу не соблюдали и никак этот день не выделяли. Точно так же не соблюдали Песах, Шавуот, Суккот и другие праздники, но вечером с наступлением Песаха устраивалось некое подобие седера: один из дядьев, умевший читать на иврите, но не понимавший почти ни слова, зачитывал Аггаду, а потом все пели пиюты, которые печатаются обычно в конце Аггады. Пели, жутко коверкая и перевирая слова, но мелодии еще оставались в памяти. Вообще, мелодии забываются не так быстро, как язык.
В Йом-Киппур отец работал и не ходил в синагогу. Это был по тем временам высокий уровень ассимиляции, потому что даже среди ассимилированных еврев многие приходили в синагогу единственный раз в году именно в Йом-Киппур. На пути к полному забвению традиций было много промежуточных станций, много тонов и полутонов.
Я записался в библиотеку при еврейской общине Берлина и начал читать книги об иудаизме. Для меня это был значительный шаг. Довольно скоро я решил для себя, что хочу изучить иврит. В школе на уроках еврейской религии нас не учили даже ивритскому алфавиту. Отец и мать возражали, но мне казалось, что я веду себя очень рационально: ведь я интересовался иудаизмом и хотел обрести прямой доступ к источникам; читать об иудаизме мне было уже неинтересно. Сегодня я не уверен в том, что мое поведение носило такой уж рациональный характер, но, так или иначе, нежелание ограничиваться чтением об иудаизме и обусловленное этим решение изучить иврит определило дальнейший ход моей жизни.
- Был ли антисемитизм среди факторов, оказавших влияние на ваш выбор?
- Не могу сказать, что в юности я страдал от антисемитизма. Те немногие случаи, когда мне приходилось с ним сталкиваться, не были связаны для меня с каким-то глубоким потрясением и не наложили серьезного отпечатка на мою личность. Но вообще в те годы организованное антисемитское движение, оформившееся тремя десятилетиями ранее, уже было рельной силой в Германии.
"У таких сионистов ничему научиться было нельзя"
- Как вы изучили иврит?
- Я был самоучкой. Сначала я обратился к нашему школьному преподавателю еврейской религии, уроки которого включали чтение отдельных глав из Танаха на немецком языке. Когда я попросил его научить меня чтению и письму на иврите, он сказал: "Да к чему тебе это?". И тогда мы с одним из моих товарищей стали оставаться в школе после занятий на час, два раза в неделю. Мы быстро учились. Мне было интересно, иврит увлекал меня, и, научившись чтению и письму, я самостоятельно изучил ивритскую граммактику.
- Но вы продолжали бунтовать, и теперь уже бунтовали против сионистов.
- Верно. Я ходил на собрания, особенно на собрания сионистской молодежи. В одной из таких групп я был активен в течение нескольких лет, и эта сионистская группа стала, в немалой степени благодаря моему влиянию, одной из самых радикальных в Германии. Некоторые из ее членов оказались впоследствии среди основателей киббуца Бейт-Зера в Иорданской долине. Но я хотел учиться, именно в этом выражалось для меня пробуждение еврейского интереса. Хотел знать, кто такие евреи. Сам я не знал, но и сионисты тоже не знали.
Многие из них были невеждами. У нас в семье сионистом был один из братьев моего отца. После смерти деда он унаследовал его типографию и стал одним из основателей спортивного общества "Бар-Кохба", позже получившего название "Маккаби". Нордау говорил тогда про "еврейство мускулов", развитие еврейского спорта считалось важным делом. Так вот, этот мой дядя печатал в своей типографии Welt, орган Всемирной сионистской организации, и Jüdische Rundschau, орган Объединения сионистов Германии. Он был настоящим сионистом, но про еврейство знал очень мало, и я быстро понял, что ничему не смогу у него научиться. Хотя он и был на 25 лет старше меня, его сионизм, по-своему искренний, мне не нравился. Он каким-то образом умудрялся не делать из своего сионизма практических выводов. В нашей семье над его сионизмом посмеивались, да и вообще сионизм считался в то время чем-то смешным... Этот дядя - он говорил, что хочет быть евреем, и это мне нравилось, но мне было важно знать, что значит "быть евреем", а у таких сионистов, как он, ничему научиться было нельзя. Я стал ходить в клуб сионистской молодежи...
- Как он назывался?
- Young Judaea, "Молодая Иудея". Это были старшеклассники средних школ, и студенты-сионисты вели среди них разъяснительную работу, готовили себе смену, которая возьмется за дело, когда сдаст выпускные экзамены. В 1912 году мы стали ходить туда вместе с братом, и там я впервые встретил людей, соблюдавших заповеди Торы. Мой дед по матери основал синагогу в западном Берлине, но в нашем семейном кругу не было ни одного религиозного еврея... Так вот, в Песах 1913 года один из моих новых товарищей сказал мне, что при одной из школ берлинской общины начнутся занятия по изучению Талмуда. Я спросил его, будет ли моих познаний достаточно для участия в этих занятий, и он ответил: "Попробуй. Мы и сами ничего толком не знаем".
5. "Мое и ваше - всё от него"
Так я попал в место, именовавшееся религиозной школой еврейской общины. Небольшая группа консервативных и ортодоксальных раввинов открыла там старший класс. Они хотели преподавать что-то субстанциальное, из первоисточников, шестнадцатилетним подросткам, которых уже ничто не обязывало посещать уроки религии. Преподавать Талмуд, Мишну и другие вещи, не изучавшиеся в берлинской талмуд-торе. Но община не разрешала этого делать и отказывалась платить зарплату учителям. Сегодня невозможно даже представить себе, чем были еврейские общины [в Германии] в период антисионистского управления.
Учителя были настоящими идеалистами, преподавали бесплатно. В занятиях участвовало десять юношей - и это со всего Берлина! Большинство у нас, восемь из десяти человек, были сионистами. Мы занимались каждое воскресенье, с семи часов утра до часу дня. Изучали Мишну, Талмуд, Пятикнижие с комментарием Раши, Танах. И вскоре выяснилось, что один только год моей самостоятельной подготовки дал мне столько же, сколько мои товарищи по занятиям получили за семь лет обучения в талмуд-торе.
Среди учителей были и сторонники, и противники сионизма. Один из преподавателей оказал на меня большое влияние. Правнук знаменитого раввина Акивы Эйгера, он и сам был раввином. Его возлюбленную выдали замуж за состоятельного человека, и он не захотел жениться на другой, остался холостяком. Выдающимся талмид-хахамом с острым умом он не был, но преподавал замечательно, у него было настоящее призвание педагога. Добрый и одинокий человек, он радовался ученикам. Этому своему наставнику я очень многим обязан, однажды я написал о нем, его звали раввин д-р Блайхруде, Авраам-Ицхак Блайхруде. И своим ученикам я говорил о нем, перефразируя слова рабби Акивы: "Мое и ваше - всё от него". Так вот, под влиянием этого человека я даже присоединился на время к Агуддат-Исраэль.
6. В Агуддат-Исраэль
- К Агуддат-Исраэль?
- Эта структура возникла в 1911 году, как раз в тот год, когда я обратился к сионизму, и она создавалась как конкурентная сионизму форма еврейской самоорганизации. Агуддат-Исраэль копировала сионизм буквально во всем - в методах работы, внутреннем организационном устройстве, лозунгах. Разница заключалась лишь в том, что это движение было религиозным. И, кстати сказать, оно еще не было тогда таким антисионистким, каким стало после Первой мировой войны, в двадцатые годы. У Агуддат-Исраэль была очень сильная сторона - учеба. Вообще, это надо отметить к чести религиозных евреев: они преподавали, не получая за свои труды ни гроша. Я десять лет, с 1913 по 1923 год, учился в Германии и Швейцарии у раввинов и религиозных знатоков Торы, и никто из них даже не помышлял попросить у меня плату. Этим идеализмом нельзя пренебрегать. Каждый студент, преподававший разговорный иврит, должен был как-то зарабатывать, чтобы оплачивать свою учебу в Берлинском университете. И получалось, что ты платил за возможность научиться говорить на иврите, но если ты хотел изучать субстанциальный иврит, Танах, комментаторов Писания, средневековую еврейскую литературу, это тебе ничего не стоило.
Из Агуддат-Исраэль я ушел потому, что не захотел становиться религиозным евреем. Я думал над такой возможностью, взвешивал этот выбор, и все-таки выбрал иначе. Иудаизм был мне глубоко интересен, но не практическое соблюдение заповедей. В праксисе иудаизма меня привлекала только синагога. Я многие годы каждую неделю ходил в синагогу, сначала на встречу субботы, потом - на утреннюю субботнюю молитву. Будучи старшеклассником, я ходил в синагогу, в которой был орган, а позже стал ходить в синагогу традиционного типа, без органа. Обе мне нравились, и я до сих пор не понимаю, что люди имеют против органа, однако сам вариант молитвы мне больше нравился в старой, традиционной синагоге Берлина. Религиозные люди думали, что я стану большим бааль-тшува, как Эрнст Симон (известный ученый, специалист по истории педагогики, в 1928 г. репатриировался в Эрец-Исраэль из Германии, с 1939 г. преподавал в Еврейском университете в Иерусалиме - прим. перев.), и были ко мне расположены, однако кашрут, например, весь этот кухонный иудаизм, не смог меня очаровать. Моя первая жена не была религиозной, но она выросла в религиозной семье, и когда мы поженились в Эрец-Исраэль через месяц после моего приезда сюда - а она приехала на полгода раньше меня - мы взвешивали возможность завести дома кашерную кухню, но я не находил особого смысла в таком иудаизме. Отец говорил мне: "Почему бы тебе не стать раввином? Если тебе так уж нужен идишкайт, становись раввином и будешь заниматься идишкайтом всю жизнь". Но я не хотел становиться раввином, а он не мог понять, чтó мне нужно. Идишкайт без ничего? Именно так. Это я и называл сионизмом.
Изучая иврит, я и не рассчитывал на то, что однажды буду знать его весьма основательно. Мне это казалось делом исключительно трудным и непосильным, но после четырех-пяти лет интенсивной учебы я обнаружил, что изучить иврит полноценным образом можно.
Продолжение следует