автобиографическое интервью Гершома Шолема, часть II
Здесь еще шесть главок, с седьмой по двенадцатую.
7. В сионистском молодежном движении
8. Молодежное движение: от романтики к ордену
9. Негативизм в отношении Первой мировой войны
10. Изгнание из дома и симуляция
11. Интерес к каббале
12. Еврейство в восприятии Франца Розенцвейга
Начало здесь.
7. В сионистском молодежном движении
- Какое впечатление осталось у вас от сионистского молодежного движения?
- Мне непросто говорить об этом, поскольку мой личный опыт участия в молодежном движении сравнительно невелик. Пока существовала Young Judaea, я оставался членом этой группы, насчитывавшей на первых порах всего двадцать-тридцать человек и ставшей в какой-то момент весьма радикальной. Вообще, в молодежное движение входили еврейские студенты из разных организаций, отталкивавших меня тем, что я находил их слишком затронутыми ассимиляцией. Члены этих организаций считали, что еврейская гордость требует, чтобы евреи вели себя как гои, чтобы они умели за себя постоять и т.д. Это отталкивало меня, и я не входил ни в одну студенческую организацию. Можно даже сказать, что я был анархистом, асоциальным типом. Возможно, однако, что истинная причина моего скептицизма была связана с тем, что я не люблю курения. На собраниях Young Judaea тоже все курили, и у меня от этого вечно болела голова. Ненавижу прокуренные комнаты... Так что может статься, что мое отношение к ним было продиктовано не идеологическими мотивами, как мне в то время казалось, а физиологической особенностью моего организма.
Некоторые организации сионистской молодежи старательно подражали бунтующей немецкой молодежи в практике пеших прогулок, идее возвращения к природе и ряде других аспектов. Так, большинство моих товарищей присоединилось к движению Blau-Weiss ("Сине-белое"), но я не последовал их примеру. За деятельностью этого движения я наблюдал со стороны, сохраняя критический настрой по отношению к нему.
Почему со стороны? В 1917 году, когда мне было девятнадцать лет, я написал пространную и жуткую статью для их инструкторского журнала. В этой статье я доказывал тщетность надежд на то, что человек может стать евреем через туризм, а не через учебу. Убеждал в важности обращения к первоисточникам и в необходимости изменения практики, ставшей характерной для молодежных движений. Я полагал тогда, что они страдают от "смешения начал", и часто использовал это выражение в первые годы своей сионистской деятельности, полагая нужным бороться с соответствующим явлением. Например, мне казалось, что сионисты приводят к ассимиляции внутри самого сионистского движения: подражают чужим формам, распевают песни наемников четырехсотлетней давности. Их все это возбуждало, а я не находил в этом ничего привлекательного. В первые годы они мне говорили: "Да, мы согласны с тобой, все мы хотим одного и того же, но у нас нет для этого времени". А я отвечал им, что это (= учеба, изучение первоисточников - прим. перев.) важнее всего и что пропагандой должен заниматься лишь тот, кто сам служит примером. В общем, споры тогда велись вокруг разных аспектов воспитательной работы, о необходимых воспитателю качествах и тому подобном. Но если сказать откровенно, сам я не тяготел к этой работе.
8. Молодежное движение: от романтики к ордену
- Как я понимаю, ваш мятеж против молодежных движений имел две фазы. Сначала вы восставали против присущего им романтизма, а на следующем этапе - против их превращения в структуры орденского типа. Была ли, по-вашему, связь между двумя этими этапами в истории молодежных движений?
- В этой метаморфозе присутствовала несомненная диалектическая логика. Blau-Weiss начали как романтики, а кончили как фашисты. Сегодня, и вы это знаете, не популярно говорить о том, что и в сионизме есть фашисты. Но, на мой взгляд, в сионизме имеется свой фашизм, в том числе и здесь, в Израиле. Диалектический путь от первоначальной романтики Blau-Weiss к превращению в фашистский орден Вальтера Мозеса был пройден быстро, за каких-то пять лет, и это типично для ситуаций интенсивного развития. Схожий путь противоположной направленности был так же быстро проделан движением "Ѓа-Шомер ѓа-Цаир" ("Юный страж"), романтика которого превратилась в марксизм в период с 1924 по 1929 год, так что в 1930 году они уже были марксистами. Началось все еще в Галиции, где значительная часть актива "Ѓа-Шомер ѓа-Цаир" порвала с сионизмом... Нам не рассказывают, что большинство их членов перешло к коммунистам еще в Галиции, но это правда. В условиях сильного давления идеологические процессы обретают скорость и интенсивность.
- Вы открыто высказывали в то время свой критический взгляд на второе поколение в [молодежном сионистском] движении?
- С критикой присущего им романтизма я выступил в нескольких статьях, написанных в 1916-1918 гг., и эти статьи вызвали значительный резонанс. Я критиковал фальшивую романтику, которая была бы уместна, будучи обращенной к земле Эрец-Исраэль, но которая фактически представляла собой немецкую романтику, лишь рядившуюся в одежды сионизма. Что же до второй фазы, то там я только однажды выступил с развернутым заявлением против Вальтера Мозеса.
Это был пространный текст, написанный мною в 1922 году, когда фашизация Blau-Weiss стала бросаться в глаза и она же привела к кризису, который в течение последующих трех лет совершенно погубил это движение. Кризис разразился сразу же после того, как сюда прибыли первые репатрианты Blau-Weiss, молодежная группа из пятидесяти-шестидесяти человек. В израильской реальности за этим последовало жесткое столкновение с Гистадрутом, имевшее место в 1925 году, а в 1926 году движение официально распалось, и Вальтер Мозес открыл в Тель-Авиве табачную фабрику "Дубек".
9. Негативизм в отношении Первой мировой войны
- Какова была ваша позиция в отношении [Первой мировой] войны?
- В годы мировой войны мы с братом оба принадлежали к меньшинству немецких евреев, выступавшему против войны и не разделявшему всеобщего энтузиазма по ее поводу. При этом мой брат руководствовался социалистическими соображениями, а я - сионистскими, но общая позиция нас сближала.
В начале войны я вместе с несколькими друзьями написал возмущенное письмо в редакцию германской сионистской газеты. Поводом к этому стала публикация статьи, автор которой, стоявший на позициях немецкого патриотизма, - кстати, он и сегодня живет в Иерусалиме, а в то время он принадлежал к числу поклонников Бубера - утверждал примерно следующее: "Мы пошли сражаться за Германию в битвах этой войны не вопреки своему еврейству, а именно потому, что мы - сионисты". Эта фраза вывела меня из себя, и я нашел нужным выразить свой протест в связи с публикацией подобной нелепицы.
В сионистском движеним есть люди, утверждал я, которые не считают эту войну своей. Быть может, мы должны идти на войну, подчиняясь гражданскому долгу, - хотя и это, замечу, было для меня сомнительным - но вопрос о еврейских интересах в войне между Германией, Россией и Англией далек от того, чтобы мы могли утверждать, будто нас ведет в этот бой сионистская идея. В том, что еврейские интересы совпадают с интересами Германии, можно, как минимум, усомниться. Осознавая, что цензура не пропустила бы статью, выражающую принципиально иную позицию, я все же считал, что редакция должна была воздержаться от публикации статьи, объявляющей участие евреев в войне на стороне Германии функцией сионистского мировоззрения. То, что эта статья увидела свет, казалось мне делом постыдным и возмутительным. Это было в начале 1915 года.
- А сам Мартин Бубер был в то время немецким патриотом?
- В известной степени да. Это сложный вопрос, относящийся к сложному периоду в жизни Бубера. Здесь я должен признать, что Буберу безусловно принадлежало важное место в моей сионистской юности. В 1914 году, когда я оставил Агуддат-Исраэль, его влияние на меня было весьма велико. Я отошел от него через год - не от него лично, а от его взгляда на вещи. Я читал его книги, он был тогда популярен в кругах сионистской молодежи, и многие полагали, что Бубер - это и есть сионизм. Но меня он очень разочаровал своей позицией во время войны. То, что публиковалось им тогда, раздражало меня до крайности. А еще больше раздражали слова буберианцев, которых я знал немало.
Неприятие концептуальной методологии Бубера развилось у меня на фоне несогласия с его милитаристскими заявлениями во время войны, развившегося в убежденность в том, что человек, пишущий подобные вещи, не может быть настоящим наставником. Бубер обладал огромной силой в Германии, им оказывалось сильнейшее влияние на молодежь. Но он разочаровал меня также и после войны, и теперь уже не только меня, но и значительную часть романтически настроенной молодежи, которая была готово принять из его рук буквально всё. Бубер говорил замечательные вещи, очень решительные и радикальные, но при этом не делал выводов из собственных слов. Когда настал час конкретных решений, он оказался не в Дгании (киббуц на севере Израиля - прим. перев.), а с религиозными социалистами в Германии. Меня это поразило, поскольку я был уверен, что Бубер совершит алию после войны, и вообще полагал, что все мы обязаны поступить таким образом. Но он не приехал тогда в Эрец-Исраэль, как и многие другие.
В годы войны я издавал подпольную газету под названием "Сине-белые очки", целью которой было предъявление сионистского взгляда на актуальные события. Газета обращалась к самой деятельной части радикально настроенной сионистской молодежи, и ею, среди прочего, публиковались антивоенные стихи, в том числе и мои. Печаталась газета литографическим способом в типографии моего отца, и я до сих пор храню дома три выпущенных нами номера. Написанное нами письмо в редакцию попало не в те руки, и за это в 1915 году я был изгнан из школы. Мне было тогда семнадцать лет и я поступил в университет, выиграв таким образом год.
- Вас выгнали из школы, но при этом приняли в университет?
- В Пруссии существовал специальный закон, принятый в пользу местного юнкерства. В семьях прусских юнкеров было принято, что старший сын становится офицером, следующий за ним идет учить юриспруденцию и становится впоследствии государственным чиновником высокого ранга, а третий сын наследует семейное поместье. Так вот, третьи сыновья, как правило, не утруждали себя учебой, поскольку считалось, что им не надо блистать умом и познаниями. Но социальный статус требовалось соблюсти, и специально для этой публики был принят закон, дозволявший тем, кто достиг шестнадцатилетнего возраста и имеет за своими плечами десять классов школьного образования, приступить к учебе в университете. Сдавать курсовые экзамены в таком статусе было нельзя, но можно было отучиться четыре семестра и потом уже сдать экзамены. Все это было призвано довести младших отпрысков юнкерских семей до нужного уровня. Если бы этот закон был широко известен, им бы пользовались многие способные еврейские юноши, не видевшие смысла в завершении полного курса учебы в средней школе, но закон не афишировался. Его положения печатались в университетских уставах, но кто читает эти уставы? И вот я узнал про этот закон и сумел им воспользоваться, так что с 1915 по 1919 год я учил математику в университете.
Математика давалась мне легко, но своего призвания в ней я не видел. Почему я выбрал математический факультет? Я тогда уже знал, что после войны уеду в Эрец-Исраэль, и думал работать школьным учителем. Изучив иврит достаточным образом, я приобрел учебники математики, выпущенные ивритской гимназией в Яффо, и выучил их буквально наизусть, чтобы сразу же по прибытии в Эрец-Исраэль у меня была возможность начать работу учителем.
10. Изгнание из дома и симуляция
Между тем в моей жизни последовала череда существенных неприятностей. В начале 1917 года мой брат был арестован за участие в антивоенной демонстрации, а меня отец выгнал из дому, заявив: "Социализм, сионизм - все одно и то же, все это антипатриотизм". Он прислал мне заказное письмо, в котором указывалось, что я должен покинуть его дом до 1 марта 1917 года и что мне в одноразовом порядке выделяется 100 марок на дальнейшее обустройство. Письмо завершалось словами: "Я более не обязан заботиться о тебе. Позаботься о себе сам, делай что хочешь или не делай вообще ничего, как тебе будет угодно".
Тогда я поселился с Залманом Рубашовым (будущий президент Израиля Залман Шазар - прим. перев.). Он был на восемь лет старше меня, мы оба не имели ни гроша за душой, но при этом отлично ладили и как-то устраивались. Жили мы в кашерном пансионе, все обитатели которого были трефняками (людьми вполне равнодушными к вопросам кашрута в пище - прим. перев.). Это были еврейские студенты из России, я оказался среди них единственным йеке (немецким евреем - прим. перев.). В пансионе я оставался до тех пор, пока меня не потянули на армейскую службу, и затем я в течение двух лет уклонялся от призыва.
- Как вам удалось уклониться?
- Когда меня забрали в армию, я твердо решил, что служить не стану. Пацифистом я не был и хотел научиться стрелять, но воевать за Германию не собирался. Приложив известные усилия, я добился того, что три месяца спустя меня отправили домой как душевнобольного, указав в соответствующих документах, что моя болезнь - шизофрения - неизлечима.
- Вы симулировали шизофрению?
- Я не знал, что именно симулирую, и скорее демонстрировал акцентуированным образом собственную личность. Это требовало большой концентрации, напряженного внимания к своему поведению, силы воли. Меня отправили в психиатрическую больницу, где по итогам шестинедельной экспертизы было окончательно установлено, что я несомненный псих. Эти шесть недель были, кажется, самыми интенсивными в моей жизни, потому что я был здоровее своих врачей, но должен был убедить их в том, что тяжело болен. Не раскрыть себя, не дать врачам повода для подозрений... Никаких книг по психиатрии я предварительно не читал и полностью полагался на свою интуицию. Это сработало.
Отец был обязан принять меня обратно домой, таково было предписание врачей, но я не хотел возвращаться в родительский дом и уехал в Йену, где продолжил изучение математики. Там-то я и получил свои документы, в которых говорилось, что я страдаю "преждевременным слабоумием" - так тогда называли шизофрению. В Йене я преподавал иврит нескольким девушкам-сионисткам; кстати, именно там я обратил в сионизм Тоню Хеллер (известный впоследствии педагог, директор тель-авивской средней школы "Тихон Хадаш" - прим. перев.). Одной из моих учениц была изучавшая медицину студентка из Эрфурта, и однажды я спросил ее: "Ты знаешь, что такое Dementia praecox?". Она внимательно посмотрела на меня и спросила: "Это твой диагноз?". Получив утвердительный ответ, она поинтересовалась, читал ли я предварительно что-нибудь об этой болезни, и, узнав, что ничего не читал, дала мне несколько книг. Позже она сводила меня в психиатрическую клинику, где я увидел настоящего больного Dementia praecox и убедился в том, что моя интуиция сработала в правильном направлении.
Какое-то время спустя меня вызвали на повторную проверку. Пройдя ее, я получил полное освобождение от армии и паспорт для поездки в Швейцарию, где и провел последующие полтора года со своим другом Вальтером Беньямином.
11. Интерес к каббале
- Как вы пришли к изучению каббалы?
- С одной стороны, это легко объяснить, а с другой - невозможно. Что легко объяснить? В то время я много читал об иудаизме, все больше интересуясь деталями. При этом у меня было замечательная память на цифры, даты и многие другие вещи, которые кажутся большинству ненужными и смешными. Уже в 1915 году у меня появился первичный интерес к каббале, и я до сих пор храню свою первую тетрадь с заметками по поводу прочитанного мною тогда; она так и озаглавлена: "Заметки о каббале". У меня также до сих пор сохранились книги на иврите и немецком языке, купленные мною в тот год. Даже Зоѓар, используемый мною поныне, я приобрел в тот период.
Не разобрав в Зоѓаре ни слова, я стал искать человека, который помог бы мне познакомиться с этой книгой. У меня был товарищ по имени Гарри (Аарон) Хеллер, ставший впоследствии видным деятелем израильского здравоохранения (основателем и первым руководителем больницы "Бейлинсон" в Петах-Тикве - прим. перев.), и мы вместе с ним попросили знакомого нам раввина, чтобы он научил нас каббале. Раввин предложил нам прочитать небольшую по объему книгу "Решит Хохма" и мы читали ее вместе с ним, пока он не прервал занятия, признавшись: "Дети, содержащиеся в этой книге выражения из Зоѓара я вам объяснить не могу, потому что и сам их не понимаю". Он был очень честным человеком.
Я также прочитал все относящиеся к каббале главы у Греца. Уважая его как историка, я все же воспринял критически его отношение к каббале. Мне представлялось очевидным, что каббалисты не были мошенниками, шарлатанами и безумцами, каковыми он их изображал.
В XIX веке о каббале не писалось практически ничего осмысленного, и особенно грешили неадекватным отношением к ней просвещенные еврейские авторы. Лишь немногие немецкие мыслители идеалистического направления демонстрировали содержательное отношение к данному феномену. Среди них был один католический автор, ревностный христианин и при этом - в общем-то либерал, человек необычного склада. Он посвятил каббале четырехтомный труд, отмеченный проницательностью, отсутствовавшей в сочинениях еврейских авторов, связанных с Ѓаскалой. Я быстро понял, что каббала реально мешает еврейской историософии XIX века, всем ее направлениям - итальянскому, немецкому, галицийскому, венгерскому, австрийскому, т.е. именно тем кругам, которыми создавалась наука о еврействе.
И все же мой интерес к каббале оставался на первых порах расплывчатым. Я много читал о ней, но по-настоящему эта тема еще не захватила меня. И вот я стал потихоньку изучать Зоѓар собственными силами. Найти человека, который обучит меня, оказалось невозможным... Читать Гемару я уже умел, арамейским владел, ведь язык можно выучить, это дело достижимое. И постепенно, по ходу штудий, часто не имевших прямого отношения к каббале, рос мой интерес к данному феномену. Внутреннего самоотождествления с каббалой я не испытывал, но мне было интересно узнать, что есть в ней такого. Находясь в 1919 году в Швейцарии, я составил заметки о каббале, в которых, еще ничего толком не зная, попытался сформулировать, что именно интересует меня в каббале с философской точки зрения, чем она может быть. Эти ранние тезисы оказались большей частью ошибочными, но они повлияли на мой подход.
И вот я взвешивал, стоит ли мне потратить несколько лет на углубленное изучение каббалы. Так или иначе, меня остро интересовал феномен живого еврейства, и вхождение в мир каббалы представлялось мне естественным следствием моего строя мысли и моей веры в сионизм как процесс обретения новой жизненной силы увядшим народом. Я уже говорил, что был в то время убежденным сторонником Йосефа-Хаима Бреннера. Во всей Германии было тогда вместе со мной не больше десятки человек, читавших Бреннера на иврите, и надо сказать, что его иврит был очень непрост: его понимание требовало знания Гемары, поскольку Бреннер нередко использовал арамейские выражения. Вообще, мне не ясно, как молодой человек может сегодня читать "Бездолье и провал" (שכול וכשלון), если он не знаком с языком источников.
Итак, я колебался, размышляя о том, следует ли мне сосредоточить свои усилия на изучении каббалы и других древних источников на иврите и арамейском и посвятить этому свой докторат или продолжить изучение математики. Я не знал, вернусь ли в Геттинген, бывший тогда математической Меккой, или отправлюсь в Мюнхен, где поныне хранится одно из крупнейших собраний каббалистических текстов. В конце концов выбор был сделан в пользу Мюнхена. Я взялся за подготовку доктората по каббале, имея, как мне казалось, превосходную философскую тему.
- И что это была за тема?
- Я хотел написать о присущем каббалистам восприятии языка. Идея была удачной, но, взявшись за ее разработку, я убедился в том, что все еще недостаточно владею материалом, и лишь недавно, через пятьдесят лет после того своего фиаско, я выпустил книгу по указанному вопросу. Тогда, в Мюнхене, я еще не осознавал, что буду всю жизнь заниматься каббалой, и, отказавшись от избранной темы, я взялся за написание работы о книге Эйха (Плач Иеремии) и об элегии как литературном жанре. У меня даже была некоторая метафизическая теория о сущности этого жанра... И я также писал другие работы, которые так и не опубликовал с тех пор: комментарий к книги Ионы, комментарий к книге Иова. Точнее будет сказать, что мною были подготовлены тогда основы для комментариев к этим книгам. В общем, у меня было в то время немало идей, которые так и остались нереализованными.
В месяцы перед отъездом в Швейцарию в 1917-1918 гг. мой интерес к каббале приобрел более четкий характер. Я задавался вопросом: мог ли ѓалахический иудаизм сохраниться сам по себе? Возможна ли ѓалаха без мистического элемента? Было ли ее собственной жизненной силы достаточно для того, чтобы не завянуть в течение двух тысяч лет? Не чувствуя себя связанным предписаниями ѓалахи, я, тем не менее, придавал ей большое значение, и мне было интересно, в какой мере непреходящая сила ѓалахи объясняется каббалой. Пожалуй, именно этот аспект был для меня особенно важным. Ясного ответа у меня не было, но были разные мысли и предположения.
Что думали об этом сами каббалисты? Получить ответ на этот и другие вопросы о каббале было не у кого. Посвященные каббале труды были поверхностны до неприличия, или крайне невнятны, или, как в случае Греца, отмечены печатью глубокой негативной предвзятости. И вот я учил сам себя читать Зоѓар: что-то понимал, что-то не понимал, но не оставлял усилий, которых для восприятия этого текста требовалось немало.
То, что мне открывалось, в одних случаях вызывало симпатию, в других - отталкивало меня. Нет, я не считал каббалу источником непреложной истины, и философией я ее не считал, но мне все же казалось нужным проверить ее философскую состоятельность. Мой интерес к иудаизму лежал в двух плоскостях: историософской, где я пытался рассматривать диалектику духовных процессов, и, скажем так, в философско-метафизической плоскости. Я старался понять, чем обеспечивается существование еврейства.
Наверное, у меня была некая изначальная предрасположенность к восприятию мистических идей. Я никогда не презирал мистиков и не разделял пренебрежительного отношения к ним. Напротив, я находил у мистиков что-то важное из того, чего так не хватает нам.
- Возвращались ли вы впоследствии к своим ранним размышлениям по этому поводу и, особенно, к философскому аспекту мистического?
- Да, к тем своим размышлениям я не раз обращался в своих позднейших статьях и книгах, в одних случаях - явно, в других - лишь намеком. Мною было немало написано о понятийной составляющей различных каббалистических идей и подходов. Разумеется, в своей работе я исходил из некоторых априорных представлений о сути исследуемого мною предмета, и далеко не все эти представления оправдали себя впоследствии. Когда они оказывылись несостоятельными, мне приходилось менять или значительно корректировать свои установки. Но главным всегда оставалось мое личное интеллектуальное любопытство и желание узнать о еврействе то, чего мне никто не мог объяснить. Я был готов допустить, что также и в философском отношении мистики понимали нечто недоступное другим людям. При этом я все же думал, что посвятив изучению каббалы несколько лет, выберу себе затем другую тему для научной работы.
12. Еврейство в восприятии Франца Розенцвейга
- Как вы оцениваете попытку Франца Розенцвейга ответить на связанные с этим вопросы?
- Я очень высоко ценю интеллектуальный поиск Розенцвейга и, вместе с тем, сохраняю критическое отношение ко многим его идеям. Сила его мысли была притягательна для меня, но еврейство носит в его книге какой-то церковный вид, будто это некая протестантская пиетистская конгрегация. Меня также раздражали его попытки идейно обосновать еврейско-немецкий синтез. Данное направление мысли всегда представлялось мне вызывающе нелепым. Розенцвейг превращал немецкого еврея в идеал, это было для меня невыносимо, и я очень бысто пришел к тяжелому кризису в своих личных отношениях с ним.
- Вы были лично знакомы?
- Да, конечно. Когда Розенцвейг стал интересоваться еврейством, он достаточно быстро узнал о моем существовании, ведь я был тогда вроде бродячей пятнистой собаки. Люди сказали ему: вот, есть такой сумасшедший Шолем, он из нерелигиозной семьи, не хочет накладывать тефиллин и пр., но сидит и целыми днями изучает ивритские тексты в надежде узнать, что там и как. Прожженый сионист, да. Розенцвейг лежал в военном госпитале вместе с молодым человеком, на которого я произвел заметное впечатление своими войнами с Blau-Weiss, и от него он впервые услышал о моем существовании. Тогда же он и послал мне свои первые работы, это были переводы еврейских молитв с иврита на немецкий язык. Очень интересные переводы и очень странные. Как переводчик он был настоящим феноменом.
Мы встретились несколько раз, и однажды у нас с ним случилась ужасная сцена. Я резко нападал на него за попытки обоснования еврейско-немецкой гармонии. Сионистом он не был, и его собственные взгляды характеризовались радикализмом, в этот плане он меня даже превосходил. И еще он был очень авторитарен, не терпел пренебрежительного отношения к важным ему идеям. Вообще, он считал, что не выживет, если ему придется выбирать между его немецкой идентичностью и еврейством. Он был старше меня на десять лет и на девять лет младше Бубера.
В 1927 году я приехал в Германию, во Франкфурт, из Эрец-Исраэль. Это было через пять после случившейся между нами сцены, Розенцвейг тогда уже тяжело болел, и мне показалось неуместным явиться к нему с визитом. Видимо, он был болен уже и в 1922 году, и если бы мне было известно об этом в то время, я не стал бы столь яростно спорить с ним на немецко-еврейскую тему. Нам обоим было присуще обсессивное восприятие связанного с данным вопросом круга проблем, только моя обсессия была отрицательной, а его - положительной. Но вот, находясь во Франкфурте, я узнал от Эрнста Симона, что Розенцвейг будет рад увидеть меня. И я, конечно, пришел к нему.
- У вас состоялась беседа?
- Он тогда уже не мог говорить, так что говорил я один. Он лишь кратко реагировал на мои слова через свою жену, которая хорошо понимала его намеки и записывала то, что он пытался выразить жестами и нечленораздельными звуками.
- Но у вас осталось впечатление, что он был рад вашей встрече?
- Несомненно.
Продолжение следует
7. В сионистском молодежном движении
8. Молодежное движение: от романтики к ордену
9. Негативизм в отношении Первой мировой войны
10. Изгнание из дома и симуляция
11. Интерес к каббале
12. Еврейство в восприятии Франца Розенцвейга
Начало здесь.
7. В сионистском молодежном движении
- Какое впечатление осталось у вас от сионистского молодежного движения?
- Мне непросто говорить об этом, поскольку мой личный опыт участия в молодежном движении сравнительно невелик. Пока существовала Young Judaea, я оставался членом этой группы, насчитывавшей на первых порах всего двадцать-тридцать человек и ставшей в какой-то момент весьма радикальной. Вообще, в молодежное движение входили еврейские студенты из разных организаций, отталкивавших меня тем, что я находил их слишком затронутыми ассимиляцией. Члены этих организаций считали, что еврейская гордость требует, чтобы евреи вели себя как гои, чтобы они умели за себя постоять и т.д. Это отталкивало меня, и я не входил ни в одну студенческую организацию. Можно даже сказать, что я был анархистом, асоциальным типом. Возможно, однако, что истинная причина моего скептицизма была связана с тем, что я не люблю курения. На собраниях Young Judaea тоже все курили, и у меня от этого вечно болела голова. Ненавижу прокуренные комнаты... Так что может статься, что мое отношение к ним было продиктовано не идеологическими мотивами, как мне в то время казалось, а физиологической особенностью моего организма.
Некоторые организации сионистской молодежи старательно подражали бунтующей немецкой молодежи в практике пеших прогулок, идее возвращения к природе и ряде других аспектов. Так, большинство моих товарищей присоединилось к движению Blau-Weiss ("Сине-белое"), но я не последовал их примеру. За деятельностью этого движения я наблюдал со стороны, сохраняя критический настрой по отношению к нему.
Почему со стороны? В 1917 году, когда мне было девятнадцать лет, я написал пространную и жуткую статью для их инструкторского журнала. В этой статье я доказывал тщетность надежд на то, что человек может стать евреем через туризм, а не через учебу. Убеждал в важности обращения к первоисточникам и в необходимости изменения практики, ставшей характерной для молодежных движений. Я полагал тогда, что они страдают от "смешения начал", и часто использовал это выражение в первые годы своей сионистской деятельности, полагая нужным бороться с соответствующим явлением. Например, мне казалось, что сионисты приводят к ассимиляции внутри самого сионистского движения: подражают чужим формам, распевают песни наемников четырехсотлетней давности. Их все это возбуждало, а я не находил в этом ничего привлекательного. В первые годы они мне говорили: "Да, мы согласны с тобой, все мы хотим одного и того же, но у нас нет для этого времени". А я отвечал им, что это (= учеба, изучение первоисточников - прим. перев.) важнее всего и что пропагандой должен заниматься лишь тот, кто сам служит примером. В общем, споры тогда велись вокруг разных аспектов воспитательной работы, о необходимых воспитателю качествах и тому подобном. Но если сказать откровенно, сам я не тяготел к этой работе.
8. Молодежное движение: от романтики к ордену
- Как я понимаю, ваш мятеж против молодежных движений имел две фазы. Сначала вы восставали против присущего им романтизма, а на следующем этапе - против их превращения в структуры орденского типа. Была ли, по-вашему, связь между двумя этими этапами в истории молодежных движений?
- В этой метаморфозе присутствовала несомненная диалектическая логика. Blau-Weiss начали как романтики, а кончили как фашисты. Сегодня, и вы это знаете, не популярно говорить о том, что и в сионизме есть фашисты. Но, на мой взгляд, в сионизме имеется свой фашизм, в том числе и здесь, в Израиле. Диалектический путь от первоначальной романтики Blau-Weiss к превращению в фашистский орден Вальтера Мозеса был пройден быстро, за каких-то пять лет, и это типично для ситуаций интенсивного развития. Схожий путь противоположной направленности был так же быстро проделан движением "Ѓа-Шомер ѓа-Цаир" ("Юный страж"), романтика которого превратилась в марксизм в период с 1924 по 1929 год, так что в 1930 году они уже были марксистами. Началось все еще в Галиции, где значительная часть актива "Ѓа-Шомер ѓа-Цаир" порвала с сионизмом... Нам не рассказывают, что большинство их членов перешло к коммунистам еще в Галиции, но это правда. В условиях сильного давления идеологические процессы обретают скорость и интенсивность.
- Вы открыто высказывали в то время свой критический взгляд на второе поколение в [молодежном сионистском] движении?
- С критикой присущего им романтизма я выступил в нескольких статьях, написанных в 1916-1918 гг., и эти статьи вызвали значительный резонанс. Я критиковал фальшивую романтику, которая была бы уместна, будучи обращенной к земле Эрец-Исраэль, но которая фактически представляла собой немецкую романтику, лишь рядившуюся в одежды сионизма. Что же до второй фазы, то там я только однажды выступил с развернутым заявлением против Вальтера Мозеса.
Это был пространный текст, написанный мною в 1922 году, когда фашизация Blau-Weiss стала бросаться в глаза и она же привела к кризису, который в течение последующих трех лет совершенно погубил это движение. Кризис разразился сразу же после того, как сюда прибыли первые репатрианты Blau-Weiss, молодежная группа из пятидесяти-шестидесяти человек. В израильской реальности за этим последовало жесткое столкновение с Гистадрутом, имевшее место в 1925 году, а в 1926 году движение официально распалось, и Вальтер Мозес открыл в Тель-Авиве табачную фабрику "Дубек".
9. Негативизм в отношении Первой мировой войны
- Какова была ваша позиция в отношении [Первой мировой] войны?
- В годы мировой войны мы с братом оба принадлежали к меньшинству немецких евреев, выступавшему против войны и не разделявшему всеобщего энтузиазма по ее поводу. При этом мой брат руководствовался социалистическими соображениями, а я - сионистскими, но общая позиция нас сближала.
В начале войны я вместе с несколькими друзьями написал возмущенное письмо в редакцию германской сионистской газеты. Поводом к этому стала публикация статьи, автор которой, стоявший на позициях немецкого патриотизма, - кстати, он и сегодня живет в Иерусалиме, а в то время он принадлежал к числу поклонников Бубера - утверждал примерно следующее: "Мы пошли сражаться за Германию в битвах этой войны не вопреки своему еврейству, а именно потому, что мы - сионисты". Эта фраза вывела меня из себя, и я нашел нужным выразить свой протест в связи с публикацией подобной нелепицы.
В сионистском движеним есть люди, утверждал я, которые не считают эту войну своей. Быть может, мы должны идти на войну, подчиняясь гражданскому долгу, - хотя и это, замечу, было для меня сомнительным - но вопрос о еврейских интересах в войне между Германией, Россией и Англией далек от того, чтобы мы могли утверждать, будто нас ведет в этот бой сионистская идея. В том, что еврейские интересы совпадают с интересами Германии, можно, как минимум, усомниться. Осознавая, что цензура не пропустила бы статью, выражающую принципиально иную позицию, я все же считал, что редакция должна была воздержаться от публикации статьи, объявляющей участие евреев в войне на стороне Германии функцией сионистского мировоззрения. То, что эта статья увидела свет, казалось мне делом постыдным и возмутительным. Это было в начале 1915 года.
- А сам Мартин Бубер был в то время немецким патриотом?
- В известной степени да. Это сложный вопрос, относящийся к сложному периоду в жизни Бубера. Здесь я должен признать, что Буберу безусловно принадлежало важное место в моей сионистской юности. В 1914 году, когда я оставил Агуддат-Исраэль, его влияние на меня было весьма велико. Я отошел от него через год - не от него лично, а от его взгляда на вещи. Я читал его книги, он был тогда популярен в кругах сионистской молодежи, и многие полагали, что Бубер - это и есть сионизм. Но меня он очень разочаровал своей позицией во время войны. То, что публиковалось им тогда, раздражало меня до крайности. А еще больше раздражали слова буберианцев, которых я знал немало.
Неприятие концептуальной методологии Бубера развилось у меня на фоне несогласия с его милитаристскими заявлениями во время войны, развившегося в убежденность в том, что человек, пишущий подобные вещи, не может быть настоящим наставником. Бубер обладал огромной силой в Германии, им оказывалось сильнейшее влияние на молодежь. Но он разочаровал меня также и после войны, и теперь уже не только меня, но и значительную часть романтически настроенной молодежи, которая была готово принять из его рук буквально всё. Бубер говорил замечательные вещи, очень решительные и радикальные, но при этом не делал выводов из собственных слов. Когда настал час конкретных решений, он оказался не в Дгании (киббуц на севере Израиля - прим. перев.), а с религиозными социалистами в Германии. Меня это поразило, поскольку я был уверен, что Бубер совершит алию после войны, и вообще полагал, что все мы обязаны поступить таким образом. Но он не приехал тогда в Эрец-Исраэль, как и многие другие.
В годы войны я издавал подпольную газету под названием "Сине-белые очки", целью которой было предъявление сионистского взгляда на актуальные события. Газета обращалась к самой деятельной части радикально настроенной сионистской молодежи, и ею, среди прочего, публиковались антивоенные стихи, в том числе и мои. Печаталась газета литографическим способом в типографии моего отца, и я до сих пор храню дома три выпущенных нами номера. Написанное нами письмо в редакцию попало не в те руки, и за это в 1915 году я был изгнан из школы. Мне было тогда семнадцать лет и я поступил в университет, выиграв таким образом год.
- Вас выгнали из школы, но при этом приняли в университет?
- В Пруссии существовал специальный закон, принятый в пользу местного юнкерства. В семьях прусских юнкеров было принято, что старший сын становится офицером, следующий за ним идет учить юриспруденцию и становится впоследствии государственным чиновником высокого ранга, а третий сын наследует семейное поместье. Так вот, третьи сыновья, как правило, не утруждали себя учебой, поскольку считалось, что им не надо блистать умом и познаниями. Но социальный статус требовалось соблюсти, и специально для этой публики был принят закон, дозволявший тем, кто достиг шестнадцатилетнего возраста и имеет за своими плечами десять классов школьного образования, приступить к учебе в университете. Сдавать курсовые экзамены в таком статусе было нельзя, но можно было отучиться четыре семестра и потом уже сдать экзамены. Все это было призвано довести младших отпрысков юнкерских семей до нужного уровня. Если бы этот закон был широко известен, им бы пользовались многие способные еврейские юноши, не видевшие смысла в завершении полного курса учебы в средней школе, но закон не афишировался. Его положения печатались в университетских уставах, но кто читает эти уставы? И вот я узнал про этот закон и сумел им воспользоваться, так что с 1915 по 1919 год я учил математику в университете.
Математика давалась мне легко, но своего призвания в ней я не видел. Почему я выбрал математический факультет? Я тогда уже знал, что после войны уеду в Эрец-Исраэль, и думал работать школьным учителем. Изучив иврит достаточным образом, я приобрел учебники математики, выпущенные ивритской гимназией в Яффо, и выучил их буквально наизусть, чтобы сразу же по прибытии в Эрец-Исраэль у меня была возможность начать работу учителем.
10. Изгнание из дома и симуляция
Между тем в моей жизни последовала череда существенных неприятностей. В начале 1917 года мой брат был арестован за участие в антивоенной демонстрации, а меня отец выгнал из дому, заявив: "Социализм, сионизм - все одно и то же, все это антипатриотизм". Он прислал мне заказное письмо, в котором указывалось, что я должен покинуть его дом до 1 марта 1917 года и что мне в одноразовом порядке выделяется 100 марок на дальнейшее обустройство. Письмо завершалось словами: "Я более не обязан заботиться о тебе. Позаботься о себе сам, делай что хочешь или не делай вообще ничего, как тебе будет угодно".
Тогда я поселился с Залманом Рубашовым (будущий президент Израиля Залман Шазар - прим. перев.). Он был на восемь лет старше меня, мы оба не имели ни гроша за душой, но при этом отлично ладили и как-то устраивались. Жили мы в кашерном пансионе, все обитатели которого были трефняками (людьми вполне равнодушными к вопросам кашрута в пище - прим. перев.). Это были еврейские студенты из России, я оказался среди них единственным йеке (немецким евреем - прим. перев.). В пансионе я оставался до тех пор, пока меня не потянули на армейскую службу, и затем я в течение двух лет уклонялся от призыва.
- Как вам удалось уклониться?
- Когда меня забрали в армию, я твердо решил, что служить не стану. Пацифистом я не был и хотел научиться стрелять, но воевать за Германию не собирался. Приложив известные усилия, я добился того, что три месяца спустя меня отправили домой как душевнобольного, указав в соответствующих документах, что моя болезнь - шизофрения - неизлечима.
- Вы симулировали шизофрению?
- Я не знал, что именно симулирую, и скорее демонстрировал акцентуированным образом собственную личность. Это требовало большой концентрации, напряженного внимания к своему поведению, силы воли. Меня отправили в психиатрическую больницу, где по итогам шестинедельной экспертизы было окончательно установлено, что я несомненный псих. Эти шесть недель были, кажется, самыми интенсивными в моей жизни, потому что я был здоровее своих врачей, но должен был убедить их в том, что тяжело болен. Не раскрыть себя, не дать врачам повода для подозрений... Никаких книг по психиатрии я предварительно не читал и полностью полагался на свою интуицию. Это сработало.
Отец был обязан принять меня обратно домой, таково было предписание врачей, но я не хотел возвращаться в родительский дом и уехал в Йену, где продолжил изучение математики. Там-то я и получил свои документы, в которых говорилось, что я страдаю "преждевременным слабоумием" - так тогда называли шизофрению. В Йене я преподавал иврит нескольким девушкам-сионисткам; кстати, именно там я обратил в сионизм Тоню Хеллер (известный впоследствии педагог, директор тель-авивской средней школы "Тихон Хадаш" - прим. перев.). Одной из моих учениц была изучавшая медицину студентка из Эрфурта, и однажды я спросил ее: "Ты знаешь, что такое Dementia praecox?". Она внимательно посмотрела на меня и спросила: "Это твой диагноз?". Получив утвердительный ответ, она поинтересовалась, читал ли я предварительно что-нибудь об этой болезни, и, узнав, что ничего не читал, дала мне несколько книг. Позже она сводила меня в психиатрическую клинику, где я увидел настоящего больного Dementia praecox и убедился в том, что моя интуиция сработала в правильном направлении.
Какое-то время спустя меня вызвали на повторную проверку. Пройдя ее, я получил полное освобождение от армии и паспорт для поездки в Швейцарию, где и провел последующие полтора года со своим другом Вальтером Беньямином.
11. Интерес к каббале
- Как вы пришли к изучению каббалы?
- С одной стороны, это легко объяснить, а с другой - невозможно. Что легко объяснить? В то время я много читал об иудаизме, все больше интересуясь деталями. При этом у меня было замечательная память на цифры, даты и многие другие вещи, которые кажутся большинству ненужными и смешными. Уже в 1915 году у меня появился первичный интерес к каббале, и я до сих пор храню свою первую тетрадь с заметками по поводу прочитанного мною тогда; она так и озаглавлена: "Заметки о каббале". У меня также до сих пор сохранились книги на иврите и немецком языке, купленные мною в тот год. Даже Зоѓар, используемый мною поныне, я приобрел в тот период.
Не разобрав в Зоѓаре ни слова, я стал искать человека, который помог бы мне познакомиться с этой книгой. У меня был товарищ по имени Гарри (Аарон) Хеллер, ставший впоследствии видным деятелем израильского здравоохранения (основателем и первым руководителем больницы "Бейлинсон" в Петах-Тикве - прим. перев.), и мы вместе с ним попросили знакомого нам раввина, чтобы он научил нас каббале. Раввин предложил нам прочитать небольшую по объему книгу "Решит Хохма" и мы читали ее вместе с ним, пока он не прервал занятия, признавшись: "Дети, содержащиеся в этой книге выражения из Зоѓара я вам объяснить не могу, потому что и сам их не понимаю". Он был очень честным человеком.
Я также прочитал все относящиеся к каббале главы у Греца. Уважая его как историка, я все же воспринял критически его отношение к каббале. Мне представлялось очевидным, что каббалисты не были мошенниками, шарлатанами и безумцами, каковыми он их изображал.
В XIX веке о каббале не писалось практически ничего осмысленного, и особенно грешили неадекватным отношением к ней просвещенные еврейские авторы. Лишь немногие немецкие мыслители идеалистического направления демонстрировали содержательное отношение к данному феномену. Среди них был один католический автор, ревностный христианин и при этом - в общем-то либерал, человек необычного склада. Он посвятил каббале четырехтомный труд, отмеченный проницательностью, отсутствовавшей в сочинениях еврейских авторов, связанных с Ѓаскалой. Я быстро понял, что каббала реально мешает еврейской историософии XIX века, всем ее направлениям - итальянскому, немецкому, галицийскому, венгерскому, австрийскому, т.е. именно тем кругам, которыми создавалась наука о еврействе.
И все же мой интерес к каббале оставался на первых порах расплывчатым. Я много читал о ней, но по-настоящему эта тема еще не захватила меня. И вот я стал потихоньку изучать Зоѓар собственными силами. Найти человека, который обучит меня, оказалось невозможным... Читать Гемару я уже умел, арамейским владел, ведь язык можно выучить, это дело достижимое. И постепенно, по ходу штудий, часто не имевших прямого отношения к каббале, рос мой интерес к данному феномену. Внутреннего самоотождествления с каббалой я не испытывал, но мне было интересно узнать, что есть в ней такого. Находясь в 1919 году в Швейцарии, я составил заметки о каббале, в которых, еще ничего толком не зная, попытался сформулировать, что именно интересует меня в каббале с философской точки зрения, чем она может быть. Эти ранние тезисы оказались большей частью ошибочными, но они повлияли на мой подход.
И вот я взвешивал, стоит ли мне потратить несколько лет на углубленное изучение каббалы. Так или иначе, меня остро интересовал феномен живого еврейства, и вхождение в мир каббалы представлялось мне естественным следствием моего строя мысли и моей веры в сионизм как процесс обретения новой жизненной силы увядшим народом. Я уже говорил, что был в то время убежденным сторонником Йосефа-Хаима Бреннера. Во всей Германии было тогда вместе со мной не больше десятки человек, читавших Бреннера на иврите, и надо сказать, что его иврит был очень непрост: его понимание требовало знания Гемары, поскольку Бреннер нередко использовал арамейские выражения. Вообще, мне не ясно, как молодой человек может сегодня читать "Бездолье и провал" (שכול וכשלון), если он не знаком с языком источников.
Итак, я колебался, размышляя о том, следует ли мне сосредоточить свои усилия на изучении каббалы и других древних источников на иврите и арамейском и посвятить этому свой докторат или продолжить изучение математики. Я не знал, вернусь ли в Геттинген, бывший тогда математической Меккой, или отправлюсь в Мюнхен, где поныне хранится одно из крупнейших собраний каббалистических текстов. В конце концов выбор был сделан в пользу Мюнхена. Я взялся за подготовку доктората по каббале, имея, как мне казалось, превосходную философскую тему.
- И что это была за тема?
- Я хотел написать о присущем каббалистам восприятии языка. Идея была удачной, но, взявшись за ее разработку, я убедился в том, что все еще недостаточно владею материалом, и лишь недавно, через пятьдесят лет после того своего фиаско, я выпустил книгу по указанному вопросу. Тогда, в Мюнхене, я еще не осознавал, что буду всю жизнь заниматься каббалой, и, отказавшись от избранной темы, я взялся за написание работы о книге Эйха (Плач Иеремии) и об элегии как литературном жанре. У меня даже была некоторая метафизическая теория о сущности этого жанра... И я также писал другие работы, которые так и не опубликовал с тех пор: комментарий к книги Ионы, комментарий к книге Иова. Точнее будет сказать, что мною были подготовлены тогда основы для комментариев к этим книгам. В общем, у меня было в то время немало идей, которые так и остались нереализованными.
В месяцы перед отъездом в Швейцарию в 1917-1918 гг. мой интерес к каббале приобрел более четкий характер. Я задавался вопросом: мог ли ѓалахический иудаизм сохраниться сам по себе? Возможна ли ѓалаха без мистического элемента? Было ли ее собственной жизненной силы достаточно для того, чтобы не завянуть в течение двух тысяч лет? Не чувствуя себя связанным предписаниями ѓалахи, я, тем не менее, придавал ей большое значение, и мне было интересно, в какой мере непреходящая сила ѓалахи объясняется каббалой. Пожалуй, именно этот аспект был для меня особенно важным. Ясного ответа у меня не было, но были разные мысли и предположения.
Что думали об этом сами каббалисты? Получить ответ на этот и другие вопросы о каббале было не у кого. Посвященные каббале труды были поверхностны до неприличия, или крайне невнятны, или, как в случае Греца, отмечены печатью глубокой негативной предвзятости. И вот я учил сам себя читать Зоѓар: что-то понимал, что-то не понимал, но не оставлял усилий, которых для восприятия этого текста требовалось немало.
То, что мне открывалось, в одних случаях вызывало симпатию, в других - отталкивало меня. Нет, я не считал каббалу источником непреложной истины, и философией я ее не считал, но мне все же казалось нужным проверить ее философскую состоятельность. Мой интерес к иудаизму лежал в двух плоскостях: историософской, где я пытался рассматривать диалектику духовных процессов, и, скажем так, в философско-метафизической плоскости. Я старался понять, чем обеспечивается существование еврейства.
Наверное, у меня была некая изначальная предрасположенность к восприятию мистических идей. Я никогда не презирал мистиков и не разделял пренебрежительного отношения к ним. Напротив, я находил у мистиков что-то важное из того, чего так не хватает нам.
- Возвращались ли вы впоследствии к своим ранним размышлениям по этому поводу и, особенно, к философскому аспекту мистического?
- Да, к тем своим размышлениям я не раз обращался в своих позднейших статьях и книгах, в одних случаях - явно, в других - лишь намеком. Мною было немало написано о понятийной составляющей различных каббалистических идей и подходов. Разумеется, в своей работе я исходил из некоторых априорных представлений о сути исследуемого мною предмета, и далеко не все эти представления оправдали себя впоследствии. Когда они оказывылись несостоятельными, мне приходилось менять или значительно корректировать свои установки. Но главным всегда оставалось мое личное интеллектуальное любопытство и желание узнать о еврействе то, чего мне никто не мог объяснить. Я был готов допустить, что также и в философском отношении мистики понимали нечто недоступное другим людям. При этом я все же думал, что посвятив изучению каббалы несколько лет, выберу себе затем другую тему для научной работы.
12. Еврейство в восприятии Франца Розенцвейга
- Как вы оцениваете попытку Франца Розенцвейга ответить на связанные с этим вопросы?
- Я очень высоко ценю интеллектуальный поиск Розенцвейга и, вместе с тем, сохраняю критическое отношение ко многим его идеям. Сила его мысли была притягательна для меня, но еврейство носит в его книге какой-то церковный вид, будто это некая протестантская пиетистская конгрегация. Меня также раздражали его попытки идейно обосновать еврейско-немецкий синтез. Данное направление мысли всегда представлялось мне вызывающе нелепым. Розенцвейг превращал немецкого еврея в идеал, это было для меня невыносимо, и я очень бысто пришел к тяжелому кризису в своих личных отношениях с ним.
- Вы были лично знакомы?
- Да, конечно. Когда Розенцвейг стал интересоваться еврейством, он достаточно быстро узнал о моем существовании, ведь я был тогда вроде бродячей пятнистой собаки. Люди сказали ему: вот, есть такой сумасшедший Шолем, он из нерелигиозной семьи, не хочет накладывать тефиллин и пр., но сидит и целыми днями изучает ивритские тексты в надежде узнать, что там и как. Прожженый сионист, да. Розенцвейг лежал в военном госпитале вместе с молодым человеком, на которого я произвел заметное впечатление своими войнами с Blau-Weiss, и от него он впервые услышал о моем существовании. Тогда же он и послал мне свои первые работы, это были переводы еврейских молитв с иврита на немецкий язык. Очень интересные переводы и очень странные. Как переводчик он был настоящим феноменом.
Мы встретились несколько раз, и однажды у нас с ним случилась ужасная сцена. Я резко нападал на него за попытки обоснования еврейско-немецкой гармонии. Сионистом он не был, и его собственные взгляды характеризовались радикализмом, в этот плане он меня даже превосходил. И еще он был очень авторитарен, не терпел пренебрежительного отношения к важным ему идеям. Вообще, он считал, что не выживет, если ему придется выбирать между его немецкой идентичностью и еврейством. Он был старше меня на десять лет и на девять лет младше Бубера.
В 1927 году я приехал в Германию, во Франкфурт, из Эрец-Исраэль. Это было через пять после случившейся между нами сцены, Розенцвейг тогда уже тяжело болел, и мне показалось неуместным явиться к нему с визитом. Видимо, он был болен уже и в 1922 году, и если бы мне было известно об этом в то время, я не стал бы столь яростно спорить с ним на немецко-еврейскую тему. Нам обоим было присуще обсессивное восприятие связанного с данным вопросом круга проблем, только моя обсессия была отрицательной, а его - положительной. Но вот, находясь во Франкфурте, я узнал от Эрнста Симона, что Розенцвейг будет рад увидеть меня. И я, конечно, пришел к нему.
- У вас состоялась беседа?
- Он тогда уже не мог говорить, так что говорил я один. Он лишь кратко реагировал на мои слова через свою жену, которая хорошо понимала его намеки и записывала то, что он пытался выразить жестами и нечленораздельными звуками.
- Но у вас осталось впечатление, что он был рад вашей встрече?
- Несомненно.
Продолжение следует