Катаев-3. Катаев и Зощенко + Зощенко вообще
Катаев и Зощенко + Зощенко вообще
Следуя за обстоятельствами Валентина Катаева, невозможно не выйти на Зощенко и на отношение Катаева к нему. Отношение это было, по-видимому, смесью ненависти, презрения, жалости, восхищения и желания поддержать, но не в последнюю очередь, вероятно - страстного любопытства.
Уж очень страшным явлением был Зощенко. Не страшным человеком, а именно страшным явлением. По воспоминаниям он был человеком, ведущим себя как существо необычайно доброе и жалостливое - с теми, кто был у него непосредственно на виду (исключая жену, которую не щадил ан принсип). Вместе с тем едва ли во всем СССР нашелся бы человек, более нравственно, умственно и эмоционально глухой к страданиям и надругательствам, причинявшимся людям большевистским режимом. Многим другим - вплоть до Сталина или Ежова - все-таки приходилось в этом вопросе нечто преодолевать и компенсировать - истерикой и остервенелостью, как Ежову, злобно-ожесточенной иронией, как Сталину; Зощенко вообще не видел в упор, чтобы тут можно и нужно было бы хоть что-то компенсировать. Это был один самых советских среди всех советских писателей - настолько гиперсоветский, что даже сама Советская власть этого не поняла. Ни разу, никогда, ни в чем удары, которые обрушивала Советская власть на какие-то слои населения, не вызывали у него ни малейшего отторжения. Он мог посочувствовать кому-то, попавшему под большевистское колесо _по ошибке_, но если у большевиков действительно были мотивы в рамках их идеологии и практики кого-то угробить, в глазах Зощенко это было до такой степени комильфо, что и думать не о чем было.
В 1917-1918 он с ходу принял большевиков по мотивам сугубо ницшеанским (тогда он ницшеанцем и был), в точности потому что большевики - дерзающие насильники, не останавливающиеся ни перед чем, а не твари дрожащие - а между тем стране, как женщине, "нужен хлыст". В статье "Чудесная дерзость" Зощенко сравнил Россию с женщиной, оспариваемую друг у друга двумя кандидатами в ее властелины - Керенским и большевиками. Именно последние достойны победы, поскольку без колебаний приводят ее к покорности "хлыстом": «Было бессилие и все кричали: «Сильней». И вот исполнилось желание... Целуйте же хлыст, занесенный над вами... Вы говорите, что жестоко? Да, но зато властно...». Это "да, но зато властно" как мотив к одобрению и восхищению, как конечное оправдание - сугубо авторское. В текстах Зощенко этого времени вообще стандартным местом является то, что женщина есть законная добыча смелого насильника, и так оно и надо, просто в данном случае этот топос экстраполирован на отношения страны и правителя (вполне в духе фаши и наци).
До 1918 года в картине мира Зощенко присутствуют три варианта жизненного выбора: а) нудная жизнь обычных людей, сопряженная с непрерывным трусливым и бескрылым мелким насилием из страха, корысти и для отведения души - такое насилие Зощенко претит; б) ницшеанский имморальный герой, самореализующийся в экспансии и насилии сообразно истинным законам жизни ради свободного самовыражения и явления смелости; он действительно "живет"; его насилия для Зощенко - та самая чудесная дерзость; в) попытка эскапистского ухода в грезы о прекрасной гармонии, избежав разом вариантов (а) и (б); Зощенко ее считает проявлением трусости перед жизнью и людей соответствующих клеймит как "неживых". В то же время у Зощенко периодически возникала, видимо, та идея, что ницшеанство - это на самом деле тоже форма эскапизма и страха перед жизнью. Тогда достойных альтернатив не оставалось вовсе.
К 1919 происходит какое-то странное преобразование. Зощенко вырабатывавет новый позитивный идеал - теперь это гармония и лад, но гармония и лад новых людей - физически и духовно здоровых, нервно неуязвимых, не знающих страдания - а потому не знающих и унижения или садизма. Они не ведают корысти и зависти, им нет нужды в самоутверждении, они не знают страха - им остается только самореализовываться. Легко заметить, что это все те же ницшеанские герои, только более не насилующие никого - потому что ВСЕ стали такими героями, а они братья друг другу в духе и творческом самовыражении, и еще по одной важной причине: дело в том, что причинение боли или унижения по индивидуалистическим соображениям (ради самовыражения) отныне у Зощенко рассматривается как великая скверна и проявление той самой "нежизни", трусости и слабости, которая была ему ненавистна изначально. Соответственно, он их отрицает. Но, внимание! Он отрицает их не потому, что проникся сочувствием к жертвам насилия, - а только потому, что само такое насилие считает скверным по _мотивам_, по причинам, движущим насильника (а не по результатам для жертв).
В большевиках Зощенко опознал строителей его новой гармонии (и немедленно пошел воевать за них добровольцем в Красную Армию, а когда по болезни не смог этого делать - то перешел на силовую службу той же власти в милицию). Обычная человеческая жизнь осталась для него так же убога и презренна, как и ранее, и именно потому он не в состоянии был изображать ее никаким иным образом, нежели тот, что известен нам по "Уважаемым гражданам" и пр. Таких людей, каких изображает Зощенко, в мире и вправду сколько угодно, но дело в том, что именно они и их способ жить были в глазах Зощенко лицом и сутью обычной, не вздернутой на дыбу принципиального перестроения человеческой жизни as it. Критики, благожелательные к нему, утверждали, что он бичует некое "мещанство", людей, продолжающих жить ценностями "старого мира" и не пошедших в коммунистическую переплавку в Нового Человека - и так оно и было: Зощенко бичевал именно их. Вся небольшевизированная и не перекованная большевиками жизнь представлялась ему тем существованием взаимопоедающих, обезумевших от страха и крысятничества полулюдей, которых он с маниакальным упорством выводит в своих рассказах.
Как мы помним, насилие по личным мотивам для Зощенко теперь было проявлением этой же самой стихии страха и крысятничества - и тем самым отрицалось. Но насилие по мотивам общественным, насилие для-ради замены мира обычной жизни миром гармонизировавшихся ницшеанских сверхгероев, то есть большевистское насилие (а Зощенко понимал его именно так) - оно-то не было проявлением негативных для Зощенко начал - трусости, страха перед жизнью, его-то Зощенко считал, наоборот, проявлением творчески-преображающей мир чудесной дерзости! Кроме того, было самоочевидно, что без чудовищного насилия обычный мир людей не переделаешь в корень, как это считал необходимым Зощенко - а сам этот обычный мир людей как раньше не имел в глазах Зощенко никакой самостоятельной ценности, так и теперь не имел - во всяком случае, все страхи и надежды, горести и радости этого мира ничего не стоили по сравнению с задачами _перековки_ его в мир новый.
Поэтому Зощенко крайне болезненно реагирует в 20-е - 30-е, например, на частное высокомерие, частное унижение и подавление одним человеком другого по личным мотивам (в том числе - и особенно - на унижение и подавление мужчиной женщины; куда девались его теории 10-х годов! Жаль только, что на его жене эта перемена не отразилась) и вступается за жертв такого подавления, множеству людей помогает (что опять же и в голову не приходило ему в 10-х) - теперь в таком поведении он видит признак Живой Силы, а не трусливого эскапизма. Но в то же время он остается великолепно равнодушен ко всем насилиям и страданиям, которые большевики чинили людям по мотивам общественно-политическим, для-ради раестроительства. Все это просто ни в малейшей степени не омрачало его сознания.
Именно это отношение к делу предопределило крах Зощенко в 46 году и далее. Читая воспоминания о его реакциях на заушательства 46-го и 54-го года, поражаешься в первую очередь одному: с каким пылом Зощенко пытается опротестовать разносы в свой адрес перед самими разносящими, доказать им, что они ошибаются, что он же на самом деле свой-в-доску-советский. До какой степени он был _оскорблен_ их приговором! Вот это самое непостижимое. Каким же слепцом - и наглухо ущербным слепцом - надо было быть, чтобы после всего, чему на глазах Зощенко подвергались волей той же власти и трудами тех же людей и инстанций - ничуть не за более тяжкие прегрешения - сотни людей, - чтобы после этого быть до такой степени изумленным и оскорбленным, когда той же участи подвергли его самого! Дело происходило в точности по анекдоту: "Слышь Павло, а вот кабы ты москаля споймав, шо б ты зробив?" "Вбив бы гада!" "А вот кабы москаль тебя споймав и убивать стане?" "А меня-то за шо?!" Ведь потрясением для Зощенко стали не личные последствия, не личный житейский ущерб для него - это все он как раз переносил стоически, он перед настоящей опасностью был твердо-храбрым человеком, - рвало его на куски именно чувство изумления и оскорбления: "да как это возможно, что они - меня - так?!"
Это значит, что он попросту не заметил, что имеет дело с низкой бандой разбойников, или, если угодно, с высоким орденом храмостроителей, который именно так стандартно с людьми и обращается. Хорошо это или плохо - но это у данной банды - или данного ордена - _стандартный прием_, применявшийся уже тысячи раз на глазах у Зощенко по отношению к другим.
Но чтобы этого не заметить, надо было полностью, тотально в упор не видеть - точнее, видеть и не воспринимать - как на подобный манер терзали остальных.
Цыган, которого в 1942 выволокли-таки зондеры на казнь, вполне естественно может быть этим потрясен больше, чем когда те же зондеры месяц назад перебили соседей его соседей. Но вот что о нем сказать, если он, наблюдая решение германцами цыганского, еврейского, партизанского и прочих таких вопросов несколько лет кряду, оскорбляется и изумляется, когда зондеры добрались и до него, и начинает им доказывать, что вот его-то они зря, и смертельно _обижаться_ на них за то, что они этим доказательствам не внимают? На них можно было обидеться и вознегодовать с самого начала - но что сказать об обсуждаемом цыгане, если он начал обижаться и негодовать только сейчас, если он пытается еще что-то зондерам доказать - то есть если он вообще до сих пор не понимал - и сейчас не вполне понимает - с кем имеет дело?
Так, как реагировал Зощенко на 1946 и 1954, может реагировать только честный, порядочный и принципиальный подросток, на которого мама - до сих пор с его точки зрения сугубо добрая и тоже порядочная, лучшая надежда и опора - внезапно обрушилась с чудовищными вздорными обвинениями и руганью. Но если выясняется, что эта мама - Салтычиха, творившая все, что она творила, на глазах этого подростка, то что тогда сказать о нем самом?
Есть потрясающий разговор Зощенко и Хикмета (восхищавшегося им) в ноябре 1954 года. Цитирую по воспоминаниям жены Хикмета:
"- Брат Зощенко [говорит Хикмет], вы для меня один из самых любимых писателей, то есть самый большой гуманист, как Гоголь, например, или Достоевский. Зачем вы участвовали в этой страшной книге? У нее даже корки напоминают мне сталь от наручников. Я говорю о книге «Канал имени Сталина».
- Как? - сильно удивился он. - Меня о сотрудничестве попросил сам Алексей Максимович! А Горькому я добром обязан. И писал я рассказ искренно, честно, А вы полагаете, что «История одной перековки» не вышла?
Назым считал, что рассказ, опубликованный в позорной лживой книге, и не мог выйти. Зощенко не согласился. Назым удивился, что он до сих пор всю эту эпопею с Беломорканалом не проклял. А Михаил Михайлович ему пытался объяснить, какое доверие было ко всякой энергичной идее сверху, ко всякому стремлению перековать старую жизнь, какой сладкой была та вера".
Иными словами, он и к 1954 не понял.
Еще интереснее, что ни один из воспоминателей не отметил ни малейшей реакции или интереса Зощенко по отношению к XX съезду и соответствующей общей проблематике. Все, что в этот период Зощенко волновало - это то, почему с других сняли различные обвинения, а с него так и не сняли ни обвинения-1946, ни обвинения-1954.
И в заключение: общеизвестно, что Зощенко никогда не кривил душой в литературе. Он мог НЕ написать о том, о чем хотел и так, как хотел. Он мог НЕ высказать то, что считал правдой. Но он никогда в жизни не написал - ни ради чего, ни ради какого прощения - ни единого слова, которое считал бы полуправдой или ложью.
А теперь, имея это железобетонное обстоятельство в виду - перечитайте рассказы Зощенко о Ленине. Для детей.
http://www.lib.ru/RUSSLIT/ZOSHENKO/r_lenin.txt
..."У Ленина было много врагов.
У него было много врагов потому, что он хотел заново переделать всю жизнь. Он хотел, чтобы все люди, которые работают, жили бы очень хорошо. И он не любил тех, кто не работает. Он про них сказал: пусть они вообще ничего не кушают, если не хотят работать. Это многим не понравилось. И враги Ленина непременно хотели его убить".
Это не пародия и не юродство. Он действительно так думал. На Первой Мировой, куда он пошел по ницшеанским соображениям, как сверхчеловек-в-становлении, творчески живущий в губительных вихрях разрушения, поборающий и несущий смерть в схватках с врагами и тэпэ и тэдэ (неважно, кстати, из-за чего вышла сама война: он не за государство и не за страну шел воевать, а двинулся творить себе достойную жизнь Воина-по-Ницше; вот в 19-м он уходил воевать в РККА уже не за это) - он получил пять наград за храбрость.
А теперь попробуйте представить себе, как на него должен был реагировать другой офицер Первой Мировой, тоже получивший на ней награды за храбрость - а потом белый доброволец и белый подпольщик - Валентин Катаев.
***
П.С. Интересно, что в личных отношениях Зощенко всегда был человеком безукоризненно порядочным - по крайней мере с момента отказа от классического ницшеанства; впрочем, классический ницшеанец тоже на практике должен будет, следуя ницшеанскому кодексу, в большинстве ситуаций вести себя так, что по меркам обычных людей это выйдет более чем "порядочно". В самом деле, трусость и действия из трусости ему заказаны; мелкая материальная корысть и действия ради нее ему заказана. А много ли в обычной жизни оказывается ситуаций, предполагающих учинение несправедливого зла по иным мотивам, в порядке "высокой" ницшеанской экспансии? Разве что в обращении с женщинами и в делах, творимых из-за женщин, - потому что больше "добычи", из-за которой ницшеанцу не заказано творить насилие и предательство людям и которая при этом доступна в повседневной жизни, в обычной жизни как будто нет вообще. Престолы империй в обычной жизни люди друг у друга не оспаривают, а делать подлости из-за поста столоначальника ницшеанцу на самом деле зазорно, потому что его вообще не должна притягивать такая низкая мелочь, как пост столоначальника, чтобы он из-за нее делал подлости. Ницшеанец должен являть смелость и "величие" в имморальном деянии, если уж осуществляет его, добыча, ради которой он чинит такие деяния, должна быть того достойна - а где она в быту, такая добыча? "Женщины, лошади, власть и война" - но лошади тут отпадают, власть и военные победы в быту на кону не стоят, остаются только женщины...
Еще интереснее, что были две великие силы, до которых истинная направленность зощенковского творчества абсолютно не дошла; при этом _смысл_ его творчества до первой из этих сил все-таки дошел и вызвал у нее полное озверение. Этими силами были Советская власть и интеллигентный читатель.
Парадоксальным образом, Советская власть в действительности гораздо меньше презирала и ненавидела обычную человеческую жизнь и ее ценности, чем Зощенко - она-то изначально была чужда ницшеанству. Коллективистский социализм вырос из стремления санкционировать и удовлетворить большинство человеческих желаний и потребностей "для себя". Пафос социализма заключается в том, что все накормлены, одеты, обуты, их обучают и лечат - это пафос потребительский, пафос сочувствия маленькому человеку с его желаниями и страхами - желаниями одеться, наесться, выспаться, страху перед голодом, потрясениями и болезнями. Жертвенная героика присутствует в той части социалистической идеологии, которая касается _пути_ к этому светлому счастью, цены, которой оно выкупается - но само счастье оказывается на деле совершенно буржуазным. Характерно, что когда сов.писатели пытались нарисовать грядущий соцрай, то либо получалось именно это насквозь буржуазное довольство ("Блаженство" Булгакова), только иногда очень скучное и душевно оскопленное (у Маяковского), либо в центр повествования приходилось ставить фанатиков творческого умственного труда, которым на самом деле было бы одинаково интересно жить что при коммунизме, что хоть при рабовладении (Мир Полудня Стругацких - стоит себе представить, как в этом мире жили обычные работники, и опять получится триумф сугубо буржуазного уюта). Можно сказать, что идеалом социализма является удовлетворение одних фундаментальных потребностей "обывателей" за счет полного подавления других их фундаментальных потребностей (в свободе совести и действий, в прайваси, в неких общественно-правовых гарантиях справедливости, в частном накоплении и частных сделках) - а так вообще-то пафос социализма держится на _сочувствии_ ряду _неагрессивных_ обычно-человеческих- "обывательских" - потребностей. Этим он действительно отличается от нацизма, который лозунги выдвигает самые разные (в том числе тоже такие, чтоб люди были сыты-одеты-обуты-уверены в завтрашнем дне), но которому неотъелемо присуща в качестве сердечника ориентация на _агрессивные_ фундаментальные потребности, получаюшие в рамках нацизма противоестественную самоценность (в реальности эти потребности - в борьбе, в силовой экпансии, в подавлении врага и конкурента, - нужны людям только как средство обеспечения реализации потребностей неагрессивных - все тех же потребностей в сытости и безопасности) .
Поэтому людям, сформированным на ницшеанстве, социализм по своим целям и пафосу был объективно враждебен. Привлекать их могло только присвоение большевиками права на безоглядное зверское насилие _в переходный период_ в сочетании с жертвенным пафосом того же периода - это было "по-ницшеански", это было "чудесной дерзостью". Характерно, что в "Двенадцати" Блок, выводя Христа в качестве главы его разбойников-красногвардейцнев, хотел этим вовсе не восславить советскую власть, а, наоборот, высказать страшное сомнение в том, что от нее будет толк (сам-то Блок был антихристианином): Христос, "ненавистный женственный призрак", был для него знаком сочувствия слабым, желания утолить сирых и убогих, - а это в рамках ницшеанского и блоковского видения мира никуда не годится. вот Блок и констатирует, что закваска-то у происходящего хорошая - стихийная свободная сила, свободно, без правил, убивающая по своему произволу и того не стесняющаяся, - но только возглавляет пока эту силу невидимым образом скверный Христос со своим сочувствием убогоньким, желанием уврачевать страдание, а не "преодолеть его", и запретом на насилие вместо усмотрения в нем свободного самовыражения. Здесь именно отражено противоречие между "вакхически-ницшеанской" составляющей большевистской практики - всех снесу, никого не пожалею, причиню любые страдания другим, ни в грош не поставлю страданий ни своих, ни чужих! - и унылейшим (по ницшеанским меркам) пафосом большевистской конечной цели, совершенно "буржуазным" по своей сути.
Блок это противоречие заметил. Замечал его в 1917-1918 гг. и Эренбург, упрекавший тогда социализм и большевиков именно в мещанстве _целей_, стремлении построить материальное благополучие для людей. Зощенко этого противоречия не замечал в упор и поэтому всю жизнь выступал за Советскую власть с коллективизированно-ницшеанских позиций, думая, что так и надо - зато сама Советская власть заметила, что так ей совершенно не надо. Советская власть заметила, что в виде презренного низкого безысходного свинства Зощенко изображает вовсе не какой-то отдельный пласт жизни в старом мире (сектор эксплуатации, буржуазного своекорыстия и пр.), а ВСЮ жизнь в старом мире, вместе со всеми ее обычными ценностями, - но ведь свою задачу Советская власть и видела в том, чтобы постоять за _часть_ этих ценностей, и потребности, которые она собиралась удовлетворять, были потребностями сугубо "обывательскими" (в рамках оценок Зощенко - пусть даже сам Зощенко этого и не осознавал), и, соответственно, носители этих потребностей для Зощенко оставались презренными обывателями, а для Советской власти были (при условии лояльности) вполне себе нормальными советскими людьми. И вот, наконец, разразилось: Советская власть обрушилась на Зощенко за то, что он в омерзительном виде изображает _советских людей_, а Зощенко все доказывал, что вовсе не советских, а наоборот, несоветских, не желающих стать советскими людьми наследников ценностей и потребностей старого мира.
В этом споре была права именно Советская власть, поскольку многие из тех ценностей и потребностей старого мира, которые вызывали отвращение у Зощенко, для нее как раз были вполне законными и именно их она собиралась удовлетворять (в виде конечной цели), и в этом полагала смысл своего существования - а новый человек должен был возникнуть параллельно и не в отрыве / преодолении этих потребностей, а, наоборот, в их полнейшем _удовлетворении_!
А с интеллигентным читателем вышло все наоборот. Зощенко не понял Советской власти, зато она - точнее, товарищ Сталин, с его пафосом "других людей, кроме тех, что есть, у нас для социализма нет, уж придется пережить нас черненькими" (это было им взято прямо из усвоенной им в семинарии истины "других людей, кроме грешников, для рая нет, и нечего заноситься перед грешниками и думать, что есть какие-то низкие грешники, а вот ты сам безгрешен"), - учуяла смысл мировоззрения Зощенко правильно - и дары его выбросила на землю и растоптала.
А интеллигентный читатель всей этой сложной механики не понял (и не мог понять) вовсе. Зощенко бичует глупость, жестокость, взаимные надругательства. Тот факт, что все это у него вызывает возмущение только тогда, когда это "неправильная", трусливо-мелкая личная жестокость, а некую "высокую" и куда более страшную по последствиям жестокость "общественную" он от этой личной отделяет и поклоняется ей, - это все до читателя дойти не могло, и Зощенко представал перед ним просто принципаиальным и проникновенным гуманистом. Такого выверта, который философия Зощенко представляла собой в действительности, нормальное сознание представить себе было неспособно; а те ранние рукописи Зощенко и воспоминания о нем, по которым и обнаруживается этот выверт, были ей просто неизвестны.
Поэтому для читателя Зощенко был грустным гуманистом, исполненным жалости к нечастным, мучающим по своей нечеловечности себя и друг друга, а для Сталина - мерзким паксвилянтом, который исподтишка кидается комками грязи в Советскую власть и ее верных советскимх людей (норовя при этом делать вид, что это он, мол, так помогает Советской власти, а бичует вовсе даже людей несоветских). Ошибка была в обоих случаях - но для славы и литературной (не житейской) судьбы Зощенко было большим благом, что эта двойная ошибка была совершена.
Следуя за обстоятельствами Валентина Катаева, невозможно не выйти на Зощенко и на отношение Катаева к нему. Отношение это было, по-видимому, смесью ненависти, презрения, жалости, восхищения и желания поддержать, но не в последнюю очередь, вероятно - страстного любопытства.
Уж очень страшным явлением был Зощенко. Не страшным человеком, а именно страшным явлением. По воспоминаниям он был человеком, ведущим себя как существо необычайно доброе и жалостливое - с теми, кто был у него непосредственно на виду (исключая жену, которую не щадил ан принсип). Вместе с тем едва ли во всем СССР нашелся бы человек, более нравственно, умственно и эмоционально глухой к страданиям и надругательствам, причинявшимся людям большевистским режимом. Многим другим - вплоть до Сталина или Ежова - все-таки приходилось в этом вопросе нечто преодолевать и компенсировать - истерикой и остервенелостью, как Ежову, злобно-ожесточенной иронией, как Сталину; Зощенко вообще не видел в упор, чтобы тут можно и нужно было бы хоть что-то компенсировать. Это был один самых советских среди всех советских писателей - настолько гиперсоветский, что даже сама Советская власть этого не поняла. Ни разу, никогда, ни в чем удары, которые обрушивала Советская власть на какие-то слои населения, не вызывали у него ни малейшего отторжения. Он мог посочувствовать кому-то, попавшему под большевистское колесо _по ошибке_, но если у большевиков действительно были мотивы в рамках их идеологии и практики кого-то угробить, в глазах Зощенко это было до такой степени комильфо, что и думать не о чем было.
В 1917-1918 он с ходу принял большевиков по мотивам сугубо ницшеанским (тогда он ницшеанцем и был), в точности потому что большевики - дерзающие насильники, не останавливающиеся ни перед чем, а не твари дрожащие - а между тем стране, как женщине, "нужен хлыст". В статье "Чудесная дерзость" Зощенко сравнил Россию с женщиной, оспариваемую друг у друга двумя кандидатами в ее властелины - Керенским и большевиками. Именно последние достойны победы, поскольку без колебаний приводят ее к покорности "хлыстом": «Было бессилие и все кричали: «Сильней». И вот исполнилось желание... Целуйте же хлыст, занесенный над вами... Вы говорите, что жестоко? Да, но зато властно...». Это "да, но зато властно" как мотив к одобрению и восхищению, как конечное оправдание - сугубо авторское. В текстах Зощенко этого времени вообще стандартным местом является то, что женщина есть законная добыча смелого насильника, и так оно и надо, просто в данном случае этот топос экстраполирован на отношения страны и правителя (вполне в духе фаши и наци).
До 1918 года в картине мира Зощенко присутствуют три варианта жизненного выбора: а) нудная жизнь обычных людей, сопряженная с непрерывным трусливым и бескрылым мелким насилием из страха, корысти и для отведения души - такое насилие Зощенко претит; б) ницшеанский имморальный герой, самореализующийся в экспансии и насилии сообразно истинным законам жизни ради свободного самовыражения и явления смелости; он действительно "живет"; его насилия для Зощенко - та самая чудесная дерзость; в) попытка эскапистского ухода в грезы о прекрасной гармонии, избежав разом вариантов (а) и (б); Зощенко ее считает проявлением трусости перед жизнью и людей соответствующих клеймит как "неживых". В то же время у Зощенко периодически возникала, видимо, та идея, что ницшеанство - это на самом деле тоже форма эскапизма и страха перед жизнью. Тогда достойных альтернатив не оставалось вовсе.
К 1919 происходит какое-то странное преобразование. Зощенко вырабатывавет новый позитивный идеал - теперь это гармония и лад, но гармония и лад новых людей - физически и духовно здоровых, нервно неуязвимых, не знающих страдания - а потому не знающих и унижения или садизма. Они не ведают корысти и зависти, им нет нужды в самоутверждении, они не знают страха - им остается только самореализовываться. Легко заметить, что это все те же ницшеанские герои, только более не насилующие никого - потому что ВСЕ стали такими героями, а они братья друг другу в духе и творческом самовыражении, и еще по одной важной причине: дело в том, что причинение боли или унижения по индивидуалистическим соображениям (ради самовыражения) отныне у Зощенко рассматривается как великая скверна и проявление той самой "нежизни", трусости и слабости, которая была ему ненавистна изначально. Соответственно, он их отрицает. Но, внимание! Он отрицает их не потому, что проникся сочувствием к жертвам насилия, - а только потому, что само такое насилие считает скверным по _мотивам_, по причинам, движущим насильника (а не по результатам для жертв).
В большевиках Зощенко опознал строителей его новой гармонии (и немедленно пошел воевать за них добровольцем в Красную Армию, а когда по болезни не смог этого делать - то перешел на силовую службу той же власти в милицию). Обычная человеческая жизнь осталась для него так же убога и презренна, как и ранее, и именно потому он не в состоянии был изображать ее никаким иным образом, нежели тот, что известен нам по "Уважаемым гражданам" и пр. Таких людей, каких изображает Зощенко, в мире и вправду сколько угодно, но дело в том, что именно они и их способ жить были в глазах Зощенко лицом и сутью обычной, не вздернутой на дыбу принципиального перестроения человеческой жизни as it. Критики, благожелательные к нему, утверждали, что он бичует некое "мещанство", людей, продолжающих жить ценностями "старого мира" и не пошедших в коммунистическую переплавку в Нового Человека - и так оно и было: Зощенко бичевал именно их. Вся небольшевизированная и не перекованная большевиками жизнь представлялась ему тем существованием взаимопоедающих, обезумевших от страха и крысятничества полулюдей, которых он с маниакальным упорством выводит в своих рассказах.
Как мы помним, насилие по личным мотивам для Зощенко теперь было проявлением этой же самой стихии страха и крысятничества - и тем самым отрицалось. Но насилие по мотивам общественным, насилие для-ради замены мира обычной жизни миром гармонизировавшихся ницшеанских сверхгероев, то есть большевистское насилие (а Зощенко понимал его именно так) - оно-то не было проявлением негативных для Зощенко начал - трусости, страха перед жизнью, его-то Зощенко считал, наоборот, проявлением творчески-преображающей мир чудесной дерзости! Кроме того, было самоочевидно, что без чудовищного насилия обычный мир людей не переделаешь в корень, как это считал необходимым Зощенко - а сам этот обычный мир людей как раньше не имел в глазах Зощенко никакой самостоятельной ценности, так и теперь не имел - во всяком случае, все страхи и надежды, горести и радости этого мира ничего не стоили по сравнению с задачами _перековки_ его в мир новый.
Поэтому Зощенко крайне болезненно реагирует в 20-е - 30-е, например, на частное высокомерие, частное унижение и подавление одним человеком другого по личным мотивам (в том числе - и особенно - на унижение и подавление мужчиной женщины; куда девались его теории 10-х годов! Жаль только, что на его жене эта перемена не отразилась) и вступается за жертв такого подавления, множеству людей помогает (что опять же и в голову не приходило ему в 10-х) - теперь в таком поведении он видит признак Живой Силы, а не трусливого эскапизма. Но в то же время он остается великолепно равнодушен ко всем насилиям и страданиям, которые большевики чинили людям по мотивам общественно-политическим, для-ради раестроительства. Все это просто ни в малейшей степени не омрачало его сознания.
Именно это отношение к делу предопределило крах Зощенко в 46 году и далее. Читая воспоминания о его реакциях на заушательства 46-го и 54-го года, поражаешься в первую очередь одному: с каким пылом Зощенко пытается опротестовать разносы в свой адрес перед самими разносящими, доказать им, что они ошибаются, что он же на самом деле свой-в-доску-советский. До какой степени он был _оскорблен_ их приговором! Вот это самое непостижимое. Каким же слепцом - и наглухо ущербным слепцом - надо было быть, чтобы после всего, чему на глазах Зощенко подвергались волей той же власти и трудами тех же людей и инстанций - ничуть не за более тяжкие прегрешения - сотни людей, - чтобы после этого быть до такой степени изумленным и оскорбленным, когда той же участи подвергли его самого! Дело происходило в точности по анекдоту: "Слышь Павло, а вот кабы ты москаля споймав, шо б ты зробив?" "Вбив бы гада!" "А вот кабы москаль тебя споймав и убивать стане?" "А меня-то за шо?!" Ведь потрясением для Зощенко стали не личные последствия, не личный житейский ущерб для него - это все он как раз переносил стоически, он перед настоящей опасностью был твердо-храбрым человеком, - рвало его на куски именно чувство изумления и оскорбления: "да как это возможно, что они - меня - так?!"
Это значит, что он попросту не заметил, что имеет дело с низкой бандой разбойников, или, если угодно, с высоким орденом храмостроителей, который именно так стандартно с людьми и обращается. Хорошо это или плохо - но это у данной банды - или данного ордена - _стандартный прием_, применявшийся уже тысячи раз на глазах у Зощенко по отношению к другим.
Но чтобы этого не заметить, надо было полностью, тотально в упор не видеть - точнее, видеть и не воспринимать - как на подобный манер терзали остальных.
Цыган, которого в 1942 выволокли-таки зондеры на казнь, вполне естественно может быть этим потрясен больше, чем когда те же зондеры месяц назад перебили соседей его соседей. Но вот что о нем сказать, если он, наблюдая решение германцами цыганского, еврейского, партизанского и прочих таких вопросов несколько лет кряду, оскорбляется и изумляется, когда зондеры добрались и до него, и начинает им доказывать, что вот его-то они зря, и смертельно _обижаться_ на них за то, что они этим доказательствам не внимают? На них можно было обидеться и вознегодовать с самого начала - но что сказать об обсуждаемом цыгане, если он начал обижаться и негодовать только сейчас, если он пытается еще что-то зондерам доказать - то есть если он вообще до сих пор не понимал - и сейчас не вполне понимает - с кем имеет дело?
Так, как реагировал Зощенко на 1946 и 1954, может реагировать только честный, порядочный и принципиальный подросток, на которого мама - до сих пор с его точки зрения сугубо добрая и тоже порядочная, лучшая надежда и опора - внезапно обрушилась с чудовищными вздорными обвинениями и руганью. Но если выясняется, что эта мама - Салтычиха, творившая все, что она творила, на глазах этого подростка, то что тогда сказать о нем самом?
Есть потрясающий разговор Зощенко и Хикмета (восхищавшегося им) в ноябре 1954 года. Цитирую по воспоминаниям жены Хикмета:
"- Брат Зощенко [говорит Хикмет], вы для меня один из самых любимых писателей, то есть самый большой гуманист, как Гоголь, например, или Достоевский. Зачем вы участвовали в этой страшной книге? У нее даже корки напоминают мне сталь от наручников. Я говорю о книге «Канал имени Сталина».
- Как? - сильно удивился он. - Меня о сотрудничестве попросил сам Алексей Максимович! А Горькому я добром обязан. И писал я рассказ искренно, честно, А вы полагаете, что «История одной перековки» не вышла?
Назым считал, что рассказ, опубликованный в позорной лживой книге, и не мог выйти. Зощенко не согласился. Назым удивился, что он до сих пор всю эту эпопею с Беломорканалом не проклял. А Михаил Михайлович ему пытался объяснить, какое доверие было ко всякой энергичной идее сверху, ко всякому стремлению перековать старую жизнь, какой сладкой была та вера".
Иными словами, он и к 1954 не понял.
Еще интереснее, что ни один из воспоминателей не отметил ни малейшей реакции или интереса Зощенко по отношению к XX съезду и соответствующей общей проблематике. Все, что в этот период Зощенко волновало - это то, почему с других сняли различные обвинения, а с него так и не сняли ни обвинения-1946, ни обвинения-1954.
И в заключение: общеизвестно, что Зощенко никогда не кривил душой в литературе. Он мог НЕ написать о том, о чем хотел и так, как хотел. Он мог НЕ высказать то, что считал правдой. Но он никогда в жизни не написал - ни ради чего, ни ради какого прощения - ни единого слова, которое считал бы полуправдой или ложью.
А теперь, имея это железобетонное обстоятельство в виду - перечитайте рассказы Зощенко о Ленине. Для детей.
http://www.lib.ru/RUSSLIT/ZOSHENKO/r_lenin.txt
..."У Ленина было много врагов.
У него было много врагов потому, что он хотел заново переделать всю жизнь. Он хотел, чтобы все люди, которые работают, жили бы очень хорошо. И он не любил тех, кто не работает. Он про них сказал: пусть они вообще ничего не кушают, если не хотят работать. Это многим не понравилось. И враги Ленина непременно хотели его убить".
Это не пародия и не юродство. Он действительно так думал. На Первой Мировой, куда он пошел по ницшеанским соображениям, как сверхчеловек-в-становлении, творчески живущий в губительных вихрях разрушения, поборающий и несущий смерть в схватках с врагами и тэпэ и тэдэ (неважно, кстати, из-за чего вышла сама война: он не за государство и не за страну шел воевать, а двинулся творить себе достойную жизнь Воина-по-Ницше; вот в 19-м он уходил воевать в РККА уже не за это) - он получил пять наград за храбрость.
А теперь попробуйте представить себе, как на него должен был реагировать другой офицер Первой Мировой, тоже получивший на ней награды за храбрость - а потом белый доброволец и белый подпольщик - Валентин Катаев.
***
П.С. Интересно, что в личных отношениях Зощенко всегда был человеком безукоризненно порядочным - по крайней мере с момента отказа от классического ницшеанства; впрочем, классический ницшеанец тоже на практике должен будет, следуя ницшеанскому кодексу, в большинстве ситуаций вести себя так, что по меркам обычных людей это выйдет более чем "порядочно". В самом деле, трусость и действия из трусости ему заказаны; мелкая материальная корысть и действия ради нее ему заказана. А много ли в обычной жизни оказывается ситуаций, предполагающих учинение несправедливого зла по иным мотивам, в порядке "высокой" ницшеанской экспансии? Разве что в обращении с женщинами и в делах, творимых из-за женщин, - потому что больше "добычи", из-за которой ницшеанцу не заказано творить насилие и предательство людям и которая при этом доступна в повседневной жизни, в обычной жизни как будто нет вообще. Престолы империй в обычной жизни люди друг у друга не оспаривают, а делать подлости из-за поста столоначальника ницшеанцу на самом деле зазорно, потому что его вообще не должна притягивать такая низкая мелочь, как пост столоначальника, чтобы он из-за нее делал подлости. Ницшеанец должен являть смелость и "величие" в имморальном деянии, если уж осуществляет его, добыча, ради которой он чинит такие деяния, должна быть того достойна - а где она в быту, такая добыча? "Женщины, лошади, власть и война" - но лошади тут отпадают, власть и военные победы в быту на кону не стоят, остаются только женщины...
Еще интереснее, что были две великие силы, до которых истинная направленность зощенковского творчества абсолютно не дошла; при этом _смысл_ его творчества до первой из этих сил все-таки дошел и вызвал у нее полное озверение. Этими силами были Советская власть и интеллигентный читатель.
Парадоксальным образом, Советская власть в действительности гораздо меньше презирала и ненавидела обычную человеческую жизнь и ее ценности, чем Зощенко - она-то изначально была чужда ницшеанству. Коллективистский социализм вырос из стремления санкционировать и удовлетворить большинство человеческих желаний и потребностей "для себя". Пафос социализма заключается в том, что все накормлены, одеты, обуты, их обучают и лечат - это пафос потребительский, пафос сочувствия маленькому человеку с его желаниями и страхами - желаниями одеться, наесться, выспаться, страху перед голодом, потрясениями и болезнями. Жертвенная героика присутствует в той части социалистической идеологии, которая касается _пути_ к этому светлому счастью, цены, которой оно выкупается - но само счастье оказывается на деле совершенно буржуазным. Характерно, что когда сов.писатели пытались нарисовать грядущий соцрай, то либо получалось именно это насквозь буржуазное довольство ("Блаженство" Булгакова), только иногда очень скучное и душевно оскопленное (у Маяковского), либо в центр повествования приходилось ставить фанатиков творческого умственного труда, которым на самом деле было бы одинаково интересно жить что при коммунизме, что хоть при рабовладении (Мир Полудня Стругацких - стоит себе представить, как в этом мире жили обычные работники, и опять получится триумф сугубо буржуазного уюта). Можно сказать, что идеалом социализма является удовлетворение одних фундаментальных потребностей "обывателей" за счет полного подавления других их фундаментальных потребностей (в свободе совести и действий, в прайваси, в неких общественно-правовых гарантиях справедливости, в частном накоплении и частных сделках) - а так вообще-то пафос социализма держится на _сочувствии_ ряду _неагрессивных_ обычно-человеческих- "обывательских" - потребностей. Этим он действительно отличается от нацизма, который лозунги выдвигает самые разные (в том числе тоже такие, чтоб люди были сыты-одеты-обуты-уверены в завтрашнем дне), но которому неотъелемо присуща в качестве сердечника ориентация на _агрессивные_ фундаментальные потребности, получаюшие в рамках нацизма противоестественную самоценность (в реальности эти потребности - в борьбе, в силовой экпансии, в подавлении врага и конкурента, - нужны людям только как средство обеспечения реализации потребностей неагрессивных - все тех же потребностей в сытости и безопасности) .
Поэтому людям, сформированным на ницшеанстве, социализм по своим целям и пафосу был объективно враждебен. Привлекать их могло только присвоение большевиками права на безоглядное зверское насилие _в переходный период_ в сочетании с жертвенным пафосом того же периода - это было "по-ницшеански", это было "чудесной дерзостью". Характерно, что в "Двенадцати" Блок, выводя Христа в качестве главы его разбойников-красногвардейцнев, хотел этим вовсе не восславить советскую власть, а, наоборот, высказать страшное сомнение в том, что от нее будет толк (сам-то Блок был антихристианином): Христос, "ненавистный женственный призрак", был для него знаком сочувствия слабым, желания утолить сирых и убогих, - а это в рамках ницшеанского и блоковского видения мира никуда не годится. вот Блок и констатирует, что закваска-то у происходящего хорошая - стихийная свободная сила, свободно, без правил, убивающая по своему произволу и того не стесняющаяся, - но только возглавляет пока эту силу невидимым образом скверный Христос со своим сочувствием убогоньким, желанием уврачевать страдание, а не "преодолеть его", и запретом на насилие вместо усмотрения в нем свободного самовыражения. Здесь именно отражено противоречие между "вакхически-ницшеанской" составляющей большевистской практики - всех снесу, никого не пожалею, причиню любые страдания другим, ни в грош не поставлю страданий ни своих, ни чужих! - и унылейшим (по ницшеанским меркам) пафосом большевистской конечной цели, совершенно "буржуазным" по своей сути.
Блок это противоречие заметил. Замечал его в 1917-1918 гг. и Эренбург, упрекавший тогда социализм и большевиков именно в мещанстве _целей_, стремлении построить материальное благополучие для людей. Зощенко этого противоречия не замечал в упор и поэтому всю жизнь выступал за Советскую власть с коллективизированно-ницшеанских позиций, думая, что так и надо - зато сама Советская власть заметила, что так ей совершенно не надо. Советская власть заметила, что в виде презренного низкого безысходного свинства Зощенко изображает вовсе не какой-то отдельный пласт жизни в старом мире (сектор эксплуатации, буржуазного своекорыстия и пр.), а ВСЮ жизнь в старом мире, вместе со всеми ее обычными ценностями, - но ведь свою задачу Советская власть и видела в том, чтобы постоять за _часть_ этих ценностей, и потребности, которые она собиралась удовлетворять, были потребностями сугубо "обывательскими" (в рамках оценок Зощенко - пусть даже сам Зощенко этого и не осознавал), и, соответственно, носители этих потребностей для Зощенко оставались презренными обывателями, а для Советской власти были (при условии лояльности) вполне себе нормальными советскими людьми. И вот, наконец, разразилось: Советская власть обрушилась на Зощенко за то, что он в омерзительном виде изображает _советских людей_, а Зощенко все доказывал, что вовсе не советских, а наоборот, несоветских, не желающих стать советскими людьми наследников ценностей и потребностей старого мира.
В этом споре была права именно Советская власть, поскольку многие из тех ценностей и потребностей старого мира, которые вызывали отвращение у Зощенко, для нее как раз были вполне законными и именно их она собиралась удовлетворять (в виде конечной цели), и в этом полагала смысл своего существования - а новый человек должен был возникнуть параллельно и не в отрыве / преодолении этих потребностей, а, наоборот, в их полнейшем _удовлетворении_!
А с интеллигентным читателем вышло все наоборот. Зощенко не понял Советской власти, зато она - точнее, товарищ Сталин, с его пафосом "других людей, кроме тех, что есть, у нас для социализма нет, уж придется пережить нас черненькими" (это было им взято прямо из усвоенной им в семинарии истины "других людей, кроме грешников, для рая нет, и нечего заноситься перед грешниками и думать, что есть какие-то низкие грешники, а вот ты сам безгрешен"), - учуяла смысл мировоззрения Зощенко правильно - и дары его выбросила на землю и растоптала.
А интеллигентный читатель всей этой сложной механики не понял (и не мог понять) вовсе. Зощенко бичует глупость, жестокость, взаимные надругательства. Тот факт, что все это у него вызывает возмущение только тогда, когда это "неправильная", трусливо-мелкая личная жестокость, а некую "высокую" и куда более страшную по последствиям жестокость "общественную" он от этой личной отделяет и поклоняется ей, - это все до читателя дойти не могло, и Зощенко представал перед ним просто принципаиальным и проникновенным гуманистом. Такого выверта, который философия Зощенко представляла собой в действительности, нормальное сознание представить себе было неспособно; а те ранние рукописи Зощенко и воспоминания о нем, по которым и обнаруживается этот выверт, были ей просто неизвестны.
Поэтому для читателя Зощенко был грустным гуманистом, исполненным жалости к нечастным, мучающим по своей нечеловечности себя и друг друга, а для Сталина - мерзким паксвилянтом, который исподтишка кидается комками грязи в Советскую власть и ее верных советскимх людей (норовя при этом делать вид, что это он, мол, так помогает Советской власти, а бичует вовсе даже людей несоветских). Ошибка была в обоих случаях - но для славы и литературной (не житейской) судьбы Зощенко было большим благом, что эта двойная ошибка была совершена.