Письмо товарища Сельвинского из Парижа о сущности любви
Письмо товарища Сельвинского из Парижа о сущности любви
к жене его "Буке".
В конце 1935 г. Сельвинского, Кирсанова и Луговского при Безыменском как звеньевом послали в Европу - главное, в Париж, - знакомить ее с достижениями советской ляпоэзи. 4 января 1936 Сельвинский в числе прочих читал свои стихи на концерте в Париже. Об этом он написал жене письмо, которое гораздо экспрессивнее самих стихов. Цитирую:
"Выйдя к рампе... я подумал сразу о том, что наши спортсмены проиграли матч - и нам нужна блистательная победа. До меня успех поэтов шел по восходящей. Я должен эту линию подымать до конца... Берточка, как я читал „Нерпу“!! Слезы звенели у меня в горле, когда я дошел до наиболее лирической; звоны рокотали в груди. Кирсанов говорит, что я сам был похож на арфу и что было такое впечатление, будто если коснуться пальцем моего плеча - запоет звук. Я это и сам знал. Я просто плыл по залу. Я забыл обо всем. Когда я кончил, меня охватил океанский прибой. Это были какие- то «грудные овации». Длились они очень долго и были страшно плотными и горячими. Это было мое собственное переживание, докатившееся эхом. Потом я прочел «Сивашскую битву». Люди ревели, орали, топали ногами. Я уже сидел сзади, во втором ряду. Пришлось встать, поклониться. Опять орут, топочут, cтучат. Арагон вертится, просит тишины. Ничего подобного. Тогда он стал мне кивать, чтобы я опять вышел к рампе. Я вышел и объявил, что прочту «Цыганскую рапсодию». В публике послышалось: «А-а!» Очевидно, кой-кто знает. Бука - ты такой рапсодии никогда не слышала! Я и сам не знаю, что со мной было. Накануне я весь день провалялся в номере с гриппом. Насморк - совершенно феерический: я все время боялся обчихать собственные стихи. Но тут - все моментально исчезло. Это как любовь: ничего не болит. Что я делал со звуками, с азбукой! Орлов говорит обо мне, будто я чувствую себя таким обаятельным, что уж просто озорничаю. Это, конечно, бывает. Но вчера! Не было ни одного русского звука, который я бы оставил в покое. Все звучало на каком-то новом языке. Я знал, что могу себе разрешить что угодно. Это может понять только женщина, когда она так нравится, что влюбляется в самое себя... Я был в совершенно ослепительном очаровании. Никто не мог быть равнодушен. Кирсанов губами повторял каждый мой звук. Безыменский потом говорил мне, что жалел, что сидел сзади: он так любит смотреть, как движется кончик моего языка".
***
Вот адресат и автор. Так сказать, это окно декана, а вот и сам декан.
А, да. Поклонник движений кончика сельвинского языка т. Безыменский:
Как тут не вспомнишь Хармса: "Как известно, у Безыменского очень тупое рыло. Вот однажды Безыменский стукнулся своим рылом о табурет. После этого рыло поэта Безыменского пришло в полную негодность".
А это он на язык Сельвинского засмотрелся.
к жене его "Буке".
В конце 1935 г. Сельвинского, Кирсанова и Луговского при Безыменском как звеньевом послали в Европу - главное, в Париж, - знакомить ее с достижениями советской ляпоэзи. 4 января 1936 Сельвинский в числе прочих читал свои стихи на концерте в Париже. Об этом он написал жене письмо, которое гораздо экспрессивнее самих стихов. Цитирую:
"Выйдя к рампе... я подумал сразу о том, что наши спортсмены проиграли матч - и нам нужна блистательная победа. До меня успех поэтов шел по восходящей. Я должен эту линию подымать до конца... Берточка, как я читал „Нерпу“!! Слезы звенели у меня в горле, когда я дошел до наиболее лирической; звоны рокотали в груди. Кирсанов говорит, что я сам был похож на арфу и что было такое впечатление, будто если коснуться пальцем моего плеча - запоет звук. Я это и сам знал. Я просто плыл по залу. Я забыл обо всем. Когда я кончил, меня охватил океанский прибой. Это были какие- то «грудные овации». Длились они очень долго и были страшно плотными и горячими. Это было мое собственное переживание, докатившееся эхом. Потом я прочел «Сивашскую битву». Люди ревели, орали, топали ногами. Я уже сидел сзади, во втором ряду. Пришлось встать, поклониться. Опять орут, топочут, cтучат. Арагон вертится, просит тишины. Ничего подобного. Тогда он стал мне кивать, чтобы я опять вышел к рампе. Я вышел и объявил, что прочту «Цыганскую рапсодию». В публике послышалось: «А-а!» Очевидно, кой-кто знает. Бука - ты такой рапсодии никогда не слышала! Я и сам не знаю, что со мной было. Накануне я весь день провалялся в номере с гриппом. Насморк - совершенно феерический: я все время боялся обчихать собственные стихи. Но тут - все моментально исчезло. Это как любовь: ничего не болит. Что я делал со звуками, с азбукой! Орлов говорит обо мне, будто я чувствую себя таким обаятельным, что уж просто озорничаю. Это, конечно, бывает. Но вчера! Не было ни одного русского звука, который я бы оставил в покое. Все звучало на каком-то новом языке. Я знал, что могу себе разрешить что угодно. Это может понять только женщина, когда она так нравится, что влюбляется в самое себя... Я был в совершенно ослепительном очаровании. Никто не мог быть равнодушен. Кирсанов губами повторял каждый мой звук. Безыменский потом говорил мне, что жалел, что сидел сзади: он так любит смотреть, как движется кончик моего языка".
***
Вот адресат и автор. Так сказать, это окно декана, а вот и сам декан.
А, да. Поклонник движений кончика сельвинского языка т. Безыменский:
Как тут не вспомнишь Хармса: "Как известно, у Безыменского очень тупое рыло. Вот однажды Безыменский стукнулся своим рылом о табурет. После этого рыло поэта Безыменского пришло в полную негодность".
А это он на язык Сельвинского засмотрелся.