Про дарвиновскую эстетику
Дарвиновская эстетика (Darwinian aesthetic) - направление в социобиологии (или эволюционной психологии, или этологии человека, поскольку концептуальный подход всех трёх в общем, один и тот же). Наиболее известный представитель - Karl Grammer, его обоснование «дарвиновской эстетики» можно почитать здесь (1, 2, 3); также известен работами по этологии человека (4, 5, 6, 7).
Авторы этого направления стараются доказать, что те лица, тела, походки и пр., которые люди считают красивыми, притягательными, и выбирают (предпочитают) в ситуации выбора, они потому и считаются таковыми, что соответствующий выбор адаптивен. И наоборот: предпочитающий красивых людей (и не только людей - все те формы вещей, которыми человек окружает себя) некрасивым увеличивает собственную итоговую приспособленность. Это предпочтение закрепляется в популяции отбором, так что эстетическое чувство есть компас, указывающий давления отбора и «наводящий» людей на правильный выбор вместо неправильного, а признаки, отличающие красивые лица, тела, и т.п. формы экстерьера от некрасивых суть ключевые раздражители, активирующие чувство прекрасного, подчиняясь которому мы реализуем адаптивное поведение. Есть похожее направление в теории искусства - Darwinian literary studies, но его я не буду касаться.
Лирическое отступление: забавно отметить, что когда социобиологи говорят об "адаптивном значении" красоты и "давлении отбора", способствовавших развитию красивой внешности, они почему-то имеют в виду только привлекательность для противоположного пола. И совершенно упускают из виду другой фактор - большая снисходительность к красивым в условиях уголовного обвинения и суда, особенно суда присяжных. Когда пред судом предстаёт красавица (или красавец), присяжные более склонны слушать защитника, чем обвинителя в судебных дебатах, по сравнению с ситуацией, когда судят человека невзрачной внешности, и более снисходительны при решении вопроса о степени виновности.
Как фанату детективов про Перри Мейсона мне это известно совершенно точно, да и наука криминология подтверждает. А учтя бóльшую вероятность втягивания привлекательных лиц обоего пола во всякие сложные истории, чреватые конфликтами с правосудием, меньший риск уголовной репрессии у красавчиков и красавиц - куда более важное селективное преимущество, чем притягательность для противоположного пола.
Согласно дарвиновской эстетике, те или иные формы, прежде всего человеческого тела, потому и красивы в смысле «предпочтительны для нас», что адаптивны в смысле классического дарвинизма, и это непосредственно обнаруживается в ситуации выбора «среднего» человека, когда он проявляет своё предпочтение. Предполагается, что следовать этому выбору (предпочитать красивое и отвергать некрасивое лицо, тело и т.д.) для среднего человека из популяции адаптивно, ибо повышает его собственную итоговую приспособленность, а не следовать им или следовать с запозданием означает снижение итоговой приспособленности, либо увеличивает риск и элиминацию.
Теория странная и, на мой взгляд, неправильна. Индивид никогда не свободен в выборе, его вкусы и предпочтения «вкладывает» в него общество, личность если и может всё это менять, то лишь как уклонение от уже существующей нормы. А рассмотрение в качестве субъекта выбора (и объекта отбора) общества и воспроизводства социальной структура вместо индивида и моделей его поведения радикально меняет дело - от движущего отбора мы переходим к стабилизирующему. Но я отвлёкся: здесь я рассказываю чужую теорию, а не свою, так что буду придерживать собственное несогласие с ней. В опытах, долженствующих доказать адаптивность того, что считают красивым, естественно, предполагается свободный выбор, то есть ситуация, когда индивиды могут не колеблясь следовать своим предпочтениям, невзирая на наличную общественную структуру, её запреты и предписания. Понятно, что последние, коль скоро существуют и устойчиво воспроизводятся, заставляют тех индивидов, у которых выбор и предпочтения вступают в конфликт с социальными нормами, тратить дополнительные силы, время и энергию, на их нарушение и обход, больше рисковать и т.п.
Всё это снижает приспособленность и в силу тотальной распространённости конформизма толкает уступить и в жизни выбрать одобряемый вариант вместо своего. Реальная жизнь несвободна, в отличие от экспериментальной ситуации, и ставит индивидам жесткие ограничения, которым во многих случаях (и многим людям) проще подчиниться, чем биться чтобы их изменить - и сделать вид, что всю жизнь подчиняться только им и желал. Как писал Маркс в гимназическом сочинении «Рассуждения юноши при выборе профессии», «« Мы не всегда можем занять в обществе то место, которое, как мы считаем, для нас предназначено; наши общественные связи в определённой степени начинают складываться ещё до того, как мы получаем возможность ими управлять».
Действительно, никакое организованное общество не позволит следовать своим предпочтениям всем и во всех ситуациях, иначе не может сопрячь энергию независимых индивидов для кооперативного действия, будь то прогресс, социальная трансляция или борьба с природой.
[Некоторое отступление. Между прочим, у птичек и бабочек с социальными влияниями, изменяющими индивидуальные предпочтения до полной противоположности, всё совершенно также, как и у нас, грешных. Хороший пример этому даёт комплекс видов, близких к всем известной утке-крякве Anas platyrhynchos: он включает 14 форм, среди которых эта самая кряква - единственный сексуально диморфный вид, с яркими красивыми селезнями и скромными серыми утками. Прочие 13 видов (восточноазиатская пестроносая кряква A.zonorhyncha, американские чёрная утка A.rubripes и мексиканская утка A.diazi, австралийская острохвостая утка A.superciliosa, островные тихоокеанские формы A.luzonica, A.wyvilliana и A.laysanensis - полный список см. здесь, табл.1) куропёры, то есть селезень у них окрашен также скромно как самка и минимально отличается от последней. Все эти формы свободно скрещиваются друг с другом в зонах контакта, гибриды плодовиты не менее, чем их родители, поэтому куда широко распространённая кряква расселилась сама или люди её завезли, или же завезли домашних уток, начинается интрогрессивная гибридизация с местными формами, иногда угрожающая самому их существованию, особенно если последние узкоареальные и островные. Так, это происходит или уже произошло с 5-7 формами этого комплекса (оттуда же, стр.159-161).
Так вот, исследования интрогрессивной гибридизации кряквы с такими «куропёрыми» формами, как Anas zonorhyncha и Anas rubripes показывают забавные вещи. С одной стороны, во всех опытах с предпочтением разных самцов самками «куропёрых» форм яркий, красочный, с более развитыми «косицами», более тяжёлый и сильный селезень кряквы оказывается совершенно вне конкуренции. Самки неизменно предпочитают его, отвергая скромных самцов собственного вида по причине их полной отстойности по сравнению с.
Поэтому считали, что в природе гибридизация носит всегда асимметричный характер: самцы кряквы скрещиваются с самками мономорфных видов. Однако в природе обнаруживается не менее мощный поток генов, связанный с гибридизацией противоположной направленности, что легко обнаруживается анализом мтДНК, когда в гибридной популяции доминируют гаплотипы не мономорфных видов, а кряквы. И.В.Куликова, Ю.Н.Журавлёв. Молекулярно-генетические исследования межвидовой гибридизации утиных на примере надвидового комплекса кряквы // Успехи современной биологии. 2009. Т.129. №2. С.162-163.
При существующих предпочтениях и при наличии селезней последнего вида этого вроде бы быть не должно или почти не должно, но тем не менее происходит достаточно часто. Понятно, что это происходит через взаимодействия, связанные с «теневой стороной» социального поведения. У речных уток это, скорей всего, преследования чужих самок самца уже после образования пары, с насильственной копуляцией, хотя и травматичной для самок, но таки ведущей к оплодотворению с появлением гибридного потомства. - В.К.].
Как писал по этому поводу Кант: «Человек хочет согласия, но природа лучше знает, что для его рода хорошо…она хочет раздора. Он желает жить беспечно и весело, а природа желает, чтобы он вышел из состояния нерадивости и бездеятельного довольства и окунулся с головой в работу, и испытал трудности, чтобы найти средства разумного избавления от этих трудностей». «Природа» здесь, понятное дело, отражает социальное и искусственное (рукотворное) в жизни человека, а не биологическое и естественное внутри него.
То есть существующая социальная структура, воспроизводимые в ней социальные нормы и ценности не только «вкладываются» внутрь индивидов в процессе воспитания, обучения и дальше во взрослой жизни которая учит, они изменяют индивидуальные предпочтения и основания для личного выбора уже после того, как последние сформировались. Именно в этом сопряжении энергии индивидуальных воль для воспроизводства структуры системы, подчёркнутом максимой Канта, состоит отдельное существование общества, его несводимость к сумме взаимодействий индивидов. «Ведь то, чего хочет один, встречает противодействие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел» (Фридрих Энгельс в письме к Йозефу Блоху).
Вернёмся к дарвиновской эстетике или, точней, к эволюционной теории, логику которой она эксплуатирует, но неразумно - как микроскопом забивать гвозди.
[Дело в том, что в нынешнем варианте эволюционной теории (будем его для краткости называть СТЭ) можно, образно говоря, выделить «правый и левый фланг дарвинизма».
«Правый фланг» - это классический «майровский» вариант СТЭ. Представители «правого фланга» отдают явное предпочтение приспособительной гибкости «ветвей» перед филогенетической «косностью» «ствола» эволюционного дерева, то есть изменчивость приспособительных реакций индивидов и вариативность специализации «ветвей» филогенетического древа здесь оказывается важней филогенетической устойчивости типа. Или, иначе, «на правом фланге» эволюционной теории априори предполагается примат гибкости частных адаптаций перед филогенетической устойчивостью адаптаций широкого значения и их направленным развитием в некотором ряду прогрессивных изменений.
В силу такой познавательной позиции «правый фланг дарвинизма» можно рассматривать как теорию «эгоистического индивидуализма» субъектов и процессов эволюции в противоположность системно-иерархическому взгляду на первые и вторые. Тогда социобиология и эволюционная психология будут «ультраправым» или, точней, «либертарианским взглядом на эволюцию», так как здесь независимым субъектом последней, имеющим собственную отдельную эволюционную судьбу, и эгоистически/оппортунистически приспосабливающимся к среде обитания, оказываются уже не виды и популяции, а особи или даже гены.
«Левое крыло» эволюционизма образуют теории, отдающие примат филогенетической косности «общего» ствола по сравнению с «адаптивной гибкостью» «ветвей». Наиболее известные представители - теория стабилизирующего отбора И.И.Шмальгаузена и эпигенетическая концепция эволюции Шишкина-Уоддингтона, основанная на эффекте Болдуина - генокопировании адаптивных модификаций, возникающих в рамках прямого приспособления.
Наиболее важным моментом эволюции здесь оказываются не частные адаптации к среде, а выработка устойчивости «типа», системного целого объединяющего соответствующие частные элементы и способного воспроизводить собственный «план строения» в широком диапазоне средовых или внутренних (онтогенетических, внутрипопуляционных) шумов. Плана строения здесь - это архетип надтаксона для макроэволюции или специфический паттерн популяционной организации вида для микроэволюции.
В обоих случаях наиболее важно то, что «обручи» соответствующей структуры, морфологической или популяционной, накладывают «удобные системе ограничения» на «эгоистичное» поведение её элементов - особей или переносимых особью генов (а также процессов реализации генов в онтогенезе). Они же координируют перемещение и взаимодействие элементов так, что их поведение из независимого становится кооперативным, и смысл этой кооперации в том, чтобы устойчиво воспроизвести видовой тип популяционной структуры в биотопических предпочтениях и социальных контактах особей, или видовой (родовой, семейственный) морфотип, устойчиво воспроизводимый в нормальном онтогенезе. Первый в этом плане не хуже второго: его воспроизведение также устойчиво в широком диапазоне внутренних «напряжений» системы и средовых шумов, её забуференность достигается также за счёт внутрисистемных регуляций и т.п.
То есть к «левому флангу» эволюционизма относится и мой «морфологический подход» к популяционной системе, который трактует её структуру как динамическое образование, не статичное, но ежесекундно воспроизводимое вновь и вновь во взаимодействиях особей, словно пламя свечи. И угасающее подобно пламени, если эти взаимодействия выйдут вновь из некого оптимального временного режима и оптимального периода интенсивности. Точнее, (видо)специфический паттерн популяционной структуры при выходе режима воспроизводства за пределы креода, обеспечивающего устойчивость последнего, не угасает, а дестабилизируется и рассыпается, но от этого популяционная организация не делается менее «типологической» и «морфологической» в смысле инвариантности архетипических черт и возможности классификации типологическим методом по Г.Ю.Любарскому. Кроме того, сюда же относятся и все номогенетические теории эволюции (которые оказываются как бы «ультралевыми»).
Поэтому с точки зрения теорий «правого фланга» более быстрая скорость эволюции и более радикальные преобразования эволюционирующей структуры в прогрессивную сторону требуют более жёсткой конкуренции и более интенсивного движущего отбора. С точки зрения теорий «левого фланга» всё точно наоборот - прогрессивная эволюция требует менее жёсткой конкуренции, нарастающей автономизации эволюционирующей системы (=большую возможность прямого приспособления, когда средовые изменения влияют на индивидов не непосредственно, а через изменения популяционной структуры/социальной среды, и индивиды приспосабливаются в основном ко вторым).
Как писал по этому поводу И.И.Шмальгаузен: ««И в наших культурах, и в естественных условиях, острая конкуренция ведёт к более или менее значительному истощению и снижению плодовитости всех особей, а не только к элиминации более слабых. В наших культурах, например, чрезмерно густые посевы и посадки связаны, поэтому, со снижением урожайности. Более истощёнными оказываются часто в этих условиях именно те особи, которые по своей наследственной природе являются наиболее плодовитыми. Это ведёт к отбору на меньшую плодовитость и, следовательно, к вырождению сорта.
В естественных условиях перенаселение и интенсивная конкуренция также ведут иногда к уменьшению плодовитости, но, главное, они всегда ведут ко всё более узкой специализации, связанной с более экономным использованием жизненных средств. Такая специализация закрывает, однако, перед организмом возможность развития в направлении широкой прогрессивной эволюции.
Поэтому и в естественных условиях более мягкие формы конкуренции и формы пассивного соревнования особей имеют известные преимущества. Они не только благоприятствуют жизни вида, но и определяют более широкие пути его прогрессивной эволюции» (Проблемы дарвинизма. М.: 1992).
Наличные факты подтверждают правоту данной точки зрения и неправоту противоположной ей. Соответственно, представители «левого фланга дарвинизма» рассматривают объекты (или предметы) эволюционных изменений как структуры, «правого фланга» - как признаки. Различия между первым и вторым отлично описаны у В.Г.Черданцева, «Пух и кролик». - В.К.].
Одна из причин этого - в том, что «дарвиновские эстетики» (а также «этологи человека» и социобиологи) в своих утверждениях никогда не проходят до конца необходимую цепочку проверочных экспериментов. Хотя вся цепочка совершенно необходима для корректного доказывания утверждений о селективной ценности некоторого поведения (или морфоструктуры) и обязательна для «обычных» эволюционистов, исследующих изменения разных видов растений и животных под действием естественного отбора, «эволюционные психологи» и «дарвиновские эстетики» выпускают в ней ряд этапов, обычно заключительных.
Первый этап цепочки - анализ собственно предпочтений индивидов (как предполагается, конкурирующих друг с другом ситуации, связанной с соответствующим выбором). Предпочтения регистрируются выбором поведения в соответствующей ситуации (это самая «чистая» часть, так как опыты легко сделать сколь угодно точными и столь же легко проверить - воспроизвести, хотя реальная конкурентность ситуации обычно не проверяется, а предполагается априори).
Второй этап цепочки уже менее внятен и часто опускается. После обнаружения индивидуальных предпочтений, доказательства их статистической устойчивости в разных контекстах, включающих анализируемую ситуацию выбора и оценки (скажем, потенциальных партнёров - или возможных противников) мы должны выяснить, а могут ли граждане, проявившие предпочтения, свободно им следовать в том самом обществе, в котором они живут??? Ведь в каждом обществе свои специфические запреты и предписания, свои механизмы культивирования социальных норм, с присущими этому социуму запретами и предписаниями, эффекты которых передаются через конформизм и обычно сильнее мнения и желания «среднего» человека.
Общесоциальные и групповые нормы на «среднего человека» (обывателя, противопоставляемого критически мыслящей личности) действуют помимо его собственного сознания и воли (см.про рациоморфные процессы как «социальное бессознательное»), благодаря чему намерения, проявленные в индивидуальном выбора, успешно обращаются в нечто противоположное. Из «зла» таким образом может сделается «добро», как происходит социальный из классовой ненависти и классовой борьбы, и наоборот, добрые намерения ведут прямо в ад. Последнее происходит с любовью к «своим»/своим ближним, лежащей в основе национального или религиозного чувства.
Третий этап, до которого руки почти никогда не доходят - это кросс-культурный анализ. Скажем, тот же Карл Граммер показал, что венские девушки на дискотеках максимально обнажаются именно в период овуляции, что позволяет наблюдателю прогнозировать последнюю довольно точно. И гг. «дарвиновские эстетики» сразу видят за этим важный биологический механизм, конечно же, связанный с «эволюционной теорией пола» и прочими социобиологическими концепциями. Однако стоит задаться простым вопросом - а действует ли это правило в традиционном обществе, где женщина не то что свободно обнажиться не может, не может устроить самостоятельно собственную судьбу, а её брачный выбор является «предметом сделки» между социальными единицами, большими, чем индивиды - родами или «домами».
Далее, в большинстве традиционных и тем более первобытных обществ обнажённость не связана с сексуальной привлекательностью и сексуальными призывами, последние регулируются не «биологическими влечениями», а магическими представлениями. Например, в серии статей Ирмы Фадеевой про восточных евреев - сефардов я читал, что в 19 в. у жительниц городов Ионического берега традиционный наряд предполагал достаточно смелое декольте, которое в Европе сочли бы соблазнительным и потому неприличным. Однако жители Смирны и других городов видели соблазн не в этом, а в женских волосах (традиционное представление о магической силе волос, выразившееся, пример, в истории Самсона и Далилы), почему последние строго требовалось покрывать платком. На самом деле сегодняшнее расхожее мнение, что сексуальность связана с обнажённостью, возникло путём антитезы христианским представлениям о скромности и целомудренности, выражающихся не только в одежде, но и в приличном поведении, и довольно недавно, не раньше «молодёжной революции» 1968 года.
Или как хорошо пишет Алексей Куприянов по поводу биологизаторских представлений о человеке в книгах В.Р.Дольника, «…с тем же (если не большим) успехом гуманитарии могли бы прогуляться по собственным запретным садам В.Р. Уши его политической программы - здоровый сексизм советского диссидента - торчат из-за каждого дерева. Подчиненное положение женщин в обществе естественно, потому не безобразно; диктатура - наиболее непосредственное проявление все тех же наследственных программ поведения - скотство, поскольку получается как бы сама собой; построенный на инстинктах реальный социализм экономически безнадежен; а вот над настоящей демократией надо работать. Тут бы выбрать что-то одно: либо бороться и с диктатурой, и с поражением женщин в правах как с проявлениями скотства, либо славить и то, и другое как следование зову природы [курсив мой - В.К.].
Тем более обидно за гуманитариев, попадающих под очарование книги В.Р. (видел и таких - вполне серьезные академические историки, например). Вместо того, чтобы прочитать хотя бы одну обзорную монографию по приматологии, они слепо доверяют популярной смеси неизвестно как и кем полученных сведений о том, «как все обстоит на самом деле» и счастливых догадок, полагая, что наконец-то нашли ответы на все проклятые вопросы социальных наук. Куда в этот момент девается весь положенный ученым организованный скептицизм?». Вообще, в этой книге, вызвавшей много споров, самое неправильное - не конкретные утверждения, а именно общий подход.
И, возвращаясь, объяснение поведения через «биологические влечения», агрессивные или сексуальные, у нынешнего европейца или американца - никак не биологический, а идеологический конструкт, родившийся из тотального разрушения после 1968 года «буржуазных приличий», основанных на околорелигиозном ханжестве и следующей отсюда пуританской морали, когда общество бросилось из огня да в полымя.
Или стоит задаться вопросом: если современные клерки и менеджеры ассоциируют перед машинок с индивидуальным лицом и выбирают себе авто именно по этим «индивидуальным» ассоциациям, действует ли это правило в традиционном обществе, где именно в подобные моменты выбора индивидуальность должна быть непроявлена, а лицо скрывается за маской, личиной, выражающей социальную роль.
Читать дальше