Крохотки
БОДРЫЕ ЗАПАХИ
Утро было прохладное. В жемчужном небе путалось бледное солнце. В травах кричала мелкая птичья сволочь. Дорожные птички «пастушки» медленно переходили дорогу перед самыми колесами автомобиля. Степные горизонты источали такие бодрые запахи, что, будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы «Стальное вымя», не удержался бы он - вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же бы на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: «Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился».
Ильф Илья, Петров Евгений. Золотой теленок
ЛИХОЕ ЗЕЛЬЕ
Сколько же труда кладёт земледелец: сохранить зёрна до срока, посеять угодно, дохолить до плодов растения добрые. Но с дикой резвостью взбрасываются сорняки - не только без ухода-досмотра, а против всякого ухода, в насмешку. То-то и пословица: лихое зелье - нескоро в землю уйдёт.
Отчего ж у добрых растений всегда сил меньше?
Видя невылазность человеческой истории, что в дальнем-дальнем давне, что в наисегодняшнем сегодня, - понуро склоняешь голову: да, знать - таков закон всемирный. И нам из него не выбиться - никогда, никакими благими издумками, никакими земными прожектами.
До конца человечества.
И отпущено каждому живущему только: свой труд - и своя душа.
Солженицын Александр. Крохотки
СТАРОЕ ВЕДРО
Ох, да и тоскливо же бывшему фронтовику бродить по Картунскому бору. Какая-то земля здесь такая, что восемнадцатый год сохраняются, лишь чуть обвалились, не то что полосы траншей, не то что огневые позиции пушек - но отдельная стрелковая ячейка маленькая, где неведомый Иван хоронил своё большое тело в измызганной короткой шинельке. Брёвна с блиндажных перекрытий за эти годы, конечно, растащили, а ямы остались ясные.
Хоть в этом самом бору я не воевал, а - рядом, в таком же. Хожу от блиндажа к блиндажу, соображаю, где что могло быть. И вдруг у одного блиндажа, у выхода, наталкиваюсь на старое, восемнадцать лет лежалое, а и до тех восемнадцати уже отслужившее ведро.
Оно уж тогда было худое, в первую военную зиму. Может, из деревни сгоревшей подхватил его сообразительный солдатик да стенки ко дну ещё на конус смял и приладил его переходом от жестяной печки в трубу. Вот в этом самом блиндаже в ту тревожную зиму, дней девяносто, а может сто пятьдесят, когда фронт тут остановился, гнало худое ведро через себя дым. Оно накалялось шибко, от него руки грели, от него прикуривать можно было, и хлеб близ него подрумянивали. Сколько дыму через себя ведро пропустило - столько и мыслей невысказанных, писем ненаписанных от людей, уже, может быть, покойных давно.
А потом как-нибудь утром, при весёлом солнышке, боевой порядок меняли, блиндаж бросали, командир торопил свою команду - «ну! ну!» - ординарец печку порушил, втиснул её всю на машину, и колена все, а худому ведру места не нашлось. «Брось ты его, заразу! - старшина крикнул. - Там другое найдёшь!» Ехать было далеко, да и дело уж к весне поворачивало, постоял ординарец с худым ведром, вздохнул - и опустил его у входа.
И все засмеялись.
С тех пор и брёвна с блиндажа содрали, и нары изнутри, и столик - а худое верное ведро так и осталось у своего блиндажа.
Стою над ним, нахлынуло. Ребята чистые, друзья фронтовые! Чем были живы мы и на что надеялись, и самая дружба наша безкорыстная - прошло всё дымом, и никогда уж больше не служить этому ржавому, забытому...
Солженицын Александр. Крохотки
НОЧНЫЕ МЫСЛИ
То-то в лагере: наломаешь кости за день, только положил голову на соломенную подушку - уже слышишь: «Подъ-ё-ом!!» И никаких тебе ночных мыслей.
А вот в жизни современной, круговертной, нервной, мелькучей,- за день не успевают мысли дозревать и уставляться, брошены на потом. Ночью же - они возвращаются, добрать своё. Едва в сознаньи твоём хоть чуть прорвалась пелена - ринулись, ринулись они в тебя, расплющенного, наперебой. И какая-то, поязвительней, подерзей, извилась на укус впереди других.
А твоё устояние, твоё достоинство - не отдаться этим вихрям, но овладеть потоком тёмным и направить его к тому, что здоровит. Всегда есть мысль, и не одна, какие вносят стерженьки покоя, - как в ядерный реактор вдвигают стержни, тормозящие от взрыва. Лишь уметь такой стержень, спасительный Божий луч, найти, или даже знать его себе наперёд - и за него держаться.
Тогда душа и разум очищаются, те вихри сбиваются прочь, и в будоражный объём безсонницы вступают благодатные, крупные мысли, до которых разве бы коснуться в суете дня?
И ещё спасибо безсоннице: с этого огляда - даже и нерешаемое решить.
Власть над собой.
Солженицын Александр. Крохотки
ПОЗОР
Какое это мучительное чувство: испытывать позор за свою Родину.
В чьих Она равнодушных или скользких руках, безмысло или корыстно правящих Её жизнь. В каких заносчивых, или коварных, или стёртых лицах видится Она миру. Какое тленное пойло вливают Ей вместо здравой духовной пищи. До какого разора и нищеты доведена народная жизнь, не в силах взняться.
Унизительное чувство, неотстанное. И - не беглое, оно не переменяется легко, как чувства личные, повседневные, от мелькучих обстоятельств. Нет, это - постоянный, неотступный гнёт, с ним просыпаешься, с ним проволакиваешь каждый час дня, с ним роняешься в ночь. И даже через смерть, освобождающую нас от огорчений личных, - от этого Позора не уйти: он так и останется висеть над головами живых, а ты же - их частица.
Листаешь, листаешь глубь нашей истории, ищешь ободрения в образцах. Но и знаешь неумолимую истину: бывало, и вовсе гибли народы земные. Это - бывало.
Нет, другая глубь - той четверть сотни областей, где побыл я, - вот та дышит мне надеждой: там видел и чистоту помыслов, и неубитый поиск, и живых, щедродушных, родных людей. Неужель не прорвут они эту черту обречённости? Прорвут! ещё - в силах.
Но Позор висит и висит над нами, как жёлто-розовое отравленное облако газа, - и выедает наши лёгкие. И даже сдув его прочь - уже никогда не уберём его из нашей истории.
Солженицын Александр. Крохотки
"Постояли у ведра, подождали, пока А.И. кончит писать и пошли дальше, к деревне..."
По озеру Селигер с А.И.Солженицыным
"Даугава" №4, 1996 | Надежда Фелдман-Кравченок
...Итак, 1986 год, я в Австалиии, где оказалась в гостях у довоенных рижан - Романовских. Они окружили меня заботой и любовью, и их друзья наперебой снабжали меня литературой, в те годы запрещенной в Советском Союзе. Среди книг, конечно, Солженицын. Прежде всего читаю "Бодался теленок с дубом". Здесь мне многое знакомо, кое-что пережито вместе с автором и Наташей. А некоторые главы, написанные еще до высылки А.И. в феврале 1974, Наташа читала мне, когда гостила в Риге. "В круге первом" (вариант 1968 года) я частично знала по рукописи, слушала и по "Би-БиСи", и "Голосу Америки". "Раковый корпус" удалось прочесть в "самиздате". В Австралии, помимо "Красного колеса", почти неизвестного мне, принесли и "Крохотки" - рассказы-миниатюры. Я знала, что часть их когда-то была опубликована в журнале "Семья и школа", но не читала. Начинаю читать, вижу филигранные строчки, особенно четкие на фоне длинных периодов "Колеса". Дохожу до миниатюры "Старое ведро": "Ох, да и тоскливо же бывшему фронтовику бродить по Картунскому бору!" Боже мой! Да ведь это же Картунский бор! Наш давний лодочный поход по Селигеру... Я с моим мужем Костей, Наташа с Саней.
Удивительная вещь - память человеческая. Стоит только тронуть какуюнибудь ее струну, как сразу же раздаются и гремят целые аккорды - их невозможно остановить, они заглушают сегодняшний день. И вот уже нет ни жаркого австралийского лета, ни поначалу поразившего меня стеклянного потолка (оказалось, что он - для солнечного обогрева), широких окон во всю стену, высоченных кустов роз и лиловатых гортензий за окном; пропал даже странный крик птицы кокабуры, которую здесь зовут хохотуньей.
Я уже в средней полосе России, на отрогах Валдайской возвышенности, на причудливых водоемах Селигера, на его плесах. Августовские дни 1961 года, наш поход уже подходит к концу. Накануне мы заходили на турбазу "Новые Ельцы", где пополняли свои продовольственные запасы. Александр Исаевич прочел в путеводителе, что в водах Селигера можно найти двадцать два вида рыб, среди которых: судак, сиг, налим, - и убедил нас не брать много провизии. Но на уху нашу, кроме костистых ершей и окуней, ничего не ловилось. Хотя Александр Исаевич и не любил заходить на турбазу - Селигер привлекал его именно своей тишиной, уединением, порой на протяжении десятка километров ни одного человека, - пришлось "Новые Ельцы" посетить. На ночевку устроились неподалеку от Картунского бора. Удалось даже выстелить палатки соломой, я очень плохо переносила подстилку из хвойных веток, еще хуже - из лиственных. За ночь вся листва слеживалась, и под утро мы оказывались на голых и твердых ветках. Мое предложение взять в поход надувные матрасы, газовую плитку и еще кое-что для комфорта А.И. категорически отверг. Он уверял нас, что тогда мы не почувствуем запаха трав, дымка костра, природной жизни. Спалось мне в тот поход плоховато, но я до сих пор помню шорох ночного тростника, раннее пенье птиц и необычайное ночное дуновение запахов.
Переночевав на берегу Березовского плеса, мы утром искупались - заводили для каждого купанья "женский и мужской пляж", перекусили и направились в деревню Картунь. А.И. еще до похода все тщательно разузнал про тамошние места. Шли лесом, испещренным давними окопами и блиндажами. Нас с мужем этот лес ничем не удивлял, дома, в Латвии, нам пришлось повидать много таких мест. А Александр Исаевич шел, как будто изучал местность. Вдруг остановился - под сенью высоких сосен он заметил во мху мятое дырявое ведро, насквозь проржавевшее. Возгласом "друзья мои, а ведь это может быть солдатское ведро - осталось здесь со времен последней войны" он остановил всех нас, вытащил блокнот и стал что-то записывать (записи он делал ежедневно, обычно после купанья и перед сном, а часто и среди дня). Мы обернулись, но ни старое ведро, ни блокнот не привлекли нашего особого внимания. А теперь читаю о дырявом ведре в австралийском штате Виктория и вижу то, что не заметила раньше. "Хоть в этом самом бору я не воевал, а рядом, в таком же. Хожу от блиндажа к блиндажу, соображаю, где что могло быть. И вдруг у одного блиндажа, у выхода наталкиваюсь на старое, восемнадцать лет лежалое, а до тех пор восемнадцать лет отслужившее ведро". Ровно восемнадцать лет назад, в 1943, воевал автор "Картунского бора" у реки Ловать, что "рядом", в соседней округе. Вот откуда эти строки и думы: "С тех пор и бревна с блиндажа содрали, и нары из нутра, и столик - а худое верное ведро так и осталось у своего блиндажа. Стою над ним, нахлынуло. Ребята чистые, друзья фронтовые! Чем были живы мы и на что надеялись, и самая дружба наша бескорыстная - прошло все дымом..."
Постояли у ведра, подождали, пока А.И. кончит писать и пошли дальше, к деревне. <...>
Полностью: www.russkije.lv voiks
7. Сладкое бремя славы
Щеглов Ю. К. Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя (2009)
7//1 ...Будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы «Стальное вымя», не удержался бы он, вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: «Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился...» - Пародия на литературу из крестьянской жизни, злоупотребляющую псевдонародным стилем, областными словами и той сермяжной проникновенностью, напевно-сказовой задушевностью, которую многие писатели считали необходимой принадлежностью деревенской темы. Черты, представленные здесь в сгущенном виде, более или менее широко рассеяны по «крестьянской прозе» 20-х гг. Ср., например: «Июнь-растун сделал свое дело. Поклонилась горизонту колосом налившая рожь, посерели широкоперые овсы... и над полями уныло затрюкали молодые перепела. Рожь идет, пары полны черной тоской по золоту семян» [Вас. Ряховский, Золотое дно, ЛГ 29.07.29].
Выдержанные в этом стиле картины природы, чаще всего с упоминанием «солнышка», с простонародной ономастикой/топонимикой, с междометиями, уменьшительностью и инверсиями, с «поэтическим* бессоюзным нанизыванием сказуемых и т. д., особенно типичны для зачинов - вступительных строк произведения, главы или раздела. Мы узнаем эти черты в зачинах Ф. Панферова: «Из-за Шихан-горы трехлетним карапузом выкатилось солнышко, улыбнулось полям, лесам, длинными лучистыми пальцами заерошило в соломенных крышах...» [Бруски, 1.8.3] - или в «Большой Каменке» А. Дорогойченко, превозносившейся критикой как «„Цемент" крестьянской литературы», где само начало настораживает в смысле возможной прямой связи с ЗТ:
«Эх, отдых на пахоте!
Эх ты, весеннее солнышко!
Бухнул Санек на землю вверх-брюшкой: пахал целый уповод.
Глянул - опрокинулась неба голубая громадина...»
Ср. такие места, как: «...Митрич храбрится: промолчи - еще пуще старуха расквокшится... Разболокся Митрич, на печку лезет» [с. 13, 15]; «До утра проглядел на звезды - ан их плавный мигливый хоровод; до утра шуршало под Саньком свежее, духмяное сено» [302]; «Косит провалившейся глазницей на Митрича, все угукает да агакает* [214]; «Слушай, Митрич, как пилы с высокой запевкой повизгивают, с жалобой ржавой поскуливают... Колгота!» [254-55]. Помимо лексических, отрывок о Ромуальдыче имеет и тематические параллели; так, в очерке М. Кольцова «В дороге» (1926) описывается путник, позволяющий себе «маленькую дорожную радость» переобувания: «Домовито усядется путник на кочку [как и писатель-середнячок в ЗТ], снимет лапти... развернет, растянет и хорошенько вытряхнет портянки» и т. п. [в его кн.: Сотворение мира]. Еще один пассаж про присевшего на обочине мужичка встречаем мы в очерке о деревенском изобретателе: «На третьей полосатой версте от станции Вышний Волочек мы увидели из окна вагона сидевшего на большаке человека без шапки, в берестовых лаптях, с плетеным из лыка кошелем за спиной и в серой посконной рубахе... Он сидел на горбыле, поросшем травой, и жамкал черную ржаную пышку... Вокруг него пенились зелеными всходами поля, волновалась степь...» [П. Рыжей и Л. Тубельский, КН 07.1926].
У некоторых литераторов квазинародный поэтический стиль приобретал крайние формы, со многими сгущенными и уродливыми речениями. В одном фельетоне Г. Рыклина цитируется повесть писателя Венгерова из газеты «Грозненский рабочий»:
«Он, Евмен Колупайлов, турзучий братишка, некогда в разметанные дни, туго, как чахлый гриб, заглатывал жизнь. Рожнился первый путь игривым риском... Евмен мотал обширной глаз, грыз ледяной накат ошибок до одури, с нутрявой болью грузил видимым мерилом встрепанный мир» [Турзучие братишки, ТД 09.1927]; слишком густая пародийность вызывает подозрения в неподлинности.
Не следует, впрочем, искать сколько-нибудь точных соответствий между юмореской о старике Ромуальдыче и какими-либо конкретными произведениями современной литературы. Соавторы пародируют универсальные черты, присущие псевдонародной манере: склонность к восторженно-задушевному тону, особенно при описании природного цикла, к былинной певучести, тягучему нанизыванию однородных и сочиненных фраз, к архаизмам, диалектизмам, сусальному просторечию, уменьшительности и крестьянским именам на «-овна», «-ыч»1. Этот стиль, как и пародии на него, существовал в литературе давно. Ср., например, рассказ Тэффи, где он выведен как одна из масок эстетствующего интеллигента: « - Эх-ма! Хороша ты, мать сыра земля!.. А что, Пахомыч, уродил нынче Бог овсеца хорошего, ась?.. Правда, аль нет, Пахомыч? Ась? Прости, коли что неладно согрубил» и т. п. [Без стиля]. В памяти читателей ЗТ еще были свежи пародии на А. Ремизова, составлявшие заметную струю старой юмористики: «Плясавица под забором куевдилась: жиганила, в углу подъелдонивала. Привереды по промоинам трепыхала. Слам тырбанила. Кувыки каверзила... Селифоныч отчугунил за уголовщину» и т. п. [в кн.: Бегак и др., Русская литературная пародия] или: «А в лесу волк сипит, хорхает, хрякает, жутко, жумно, инда сердце козлячье жахкает... Хрякнул волк, хрипнул, мордой в брюхо козлятье вхлюпнулся...»[Парнас дыбом]. Как всегда, соавторы дают мотив, опирающийся одновременно на несколько традиций, совмещающий новые штампы со старыми. Что же касается реальной крестьянской прозы 20-х гг., то она в целом далеко не обладала той густотой стиля, какой отмечен опус писателя-середнячка из группы «Стальное вымя», и ориентировалась скорее на привычное реалистико-психологическое повествование, лишь кое-где орнаментированное сказовым элементом2.
<...>
__________
Примечания к комментариям
1 (к 7//1]. Самым популярным отчеством мужика еще со времен Козьмы Пруткова было «Пахомыч» (Трясясь Пахомыч на запятках...). В советское время пародисты стали подставлять в эту сермяжную формулу редкие или иностранные имена. Помимо данного места романа, ср. пародию В. Ардова на рассказы из жизни «на местах»: «председатель колхоза Анемподистыч», «соседка - старая Елпидифоровна», «сварливая Мелитоновна» [Литературная штамповка, или Пиши как люди! // В. Ардов, Цветочки, ягодки и пр., 265-269].
2 [к 7//1). Некоторые другие примеры пародий на злоупотребление «местными» словами мы находим у бывших сатириконовцев, например, в фельетоне О. Л. Д’Ора: «Шмаруя и шмурыгая, Василий базыкался и крепко шуровал...» и т. д. [Хроника литературных мод. См 28.1927]. Или крайнее преувеличение в рассказе Арк. Бухова: «Игнатий задрюкал по меже. Кругом карагачило. Сунявые жаворонки пидрукали в зукаме. Хабындряли гуки. Лопыдряли суки. Вдали мельтепело» и т. д. [Рождение языка (1935) // Арк. Бухов, Жуки на булавках].
<...>
Источник: Щеглов Ю. К. Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя. - 3-е изд., испр. и доп. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009. - С.408-416. PDF
См. также:
- 14.08.1997 Бронислав Кодзис. Лирические миниатюры Александра Солженицына // lit.1september.ru Скриншот
В обширной критической литературе, посвящённой творчеству А.Солженицына, его лирическим миниатюрам, написанным в 1958-1960 гг. в Рязани и известным под заглавием «Крохотки» отводится исключительно мало места. В одних работах они вообще не упоминаются, в других о них говорится общо и бегло. А между тем «Крохотки» вполне заслуживают особого научного исследования, так как оказались значительным событием и творческой биографии самого автора, и историко-литературного процесса 50-х - начала 60-х годов. <...>
Иначе построены миниатюры «Отражение в воде», «Способ двигаться», «Старое ведро» и «Колхозный рюкзак», которые условно можно определить как философские этюды. Описательный материал в них максимально сгущён, а на первый план выдвигаются размышления автора-повествователя, представленные в форме внутреннего монолога. Толчком к размышлениям являются обыкновенные предметы и явления окружающей человека действительности: вода быстро текущего потока, старое, уже никому не нужное ржавое ведро, плетёный короб - традиционный рюкзак русской деревенской женщины-труженицы. В каждой из этих миниатюр мысли повествователя завершаются выводами, неожиданно придающими содержанию иной, метафорический смысл.
Таково, например, окончание миниатюры «Старое ведро». Брошенное у блиндажа старое ведро, над незавидной судьбой которого задумывается повествователь, ассоциируется в его сознании со сверстниками-фронтовиками. Оживляя в памяти образы однополчан, он с горечью констатирует, что их совместные фронтовые чаяния, всё, чем жили, “на что надеялись, и самая дружба <...> бескорыстная - прошло <...> дымом”, то есть проплыло и рассеялось, оказалось таким же бесполезным хламом, как и брошенное, отслужившее своё, ржавое ведро. <...>
- Надежда Фелдман-Кравченок. По озеру Селигер с А.И.Солженицыным // "Даугава" №4, 1996
- 23.03.2011 Старик Ромуальдыч и его родичи // voiks
- Александр Жолковский. Бендер в Цюрихе // Опубликовано в журнале: Звезда 2011, 10
- 04.10.2018 Двойное дно солженицынства // voiks
- 28.10.2018 Островский А.В. Великий писатель земли русской // voiks
- 10.01.2021 Бродский. Великая Посредственность // По-живому // www.youtube.com: Константин Сёмин
Держите порцию дрожжей в интеллектуальный нужник любителей "изящной словесности"
Боже, что я написал...
- 11.12.2019 Эпитафия лжецу (2018) // voiks