По озеру Селигер с А.И.Солженицыным (1)
Часть-1 Часть-2
"Даугава" №4, 1996 | Надежда Фелдман-Кравченок
По озеру Селигер с А.И.Солженицыным
Имя Александра Исаевича Солженицына мне посчастливилось услышать уже в третий послевоенный год, в Москве. И не только услышать имя, но и увидеть его. Зимой 1948/49 года я возвращалась вечером из библиотеки им. В.Ленина домой, в наше университетское общежитие на Стромынке,32. В десять вечера мы обычно запирали нашу комнату на ключ, а через час, невзирая на поднимавшиеся время от времени девичьи протесты, тушили электричество. Вообще, в общежитии у нас было строго. Честно говоря, такой режим мне был по душе занимаешься себе и занимаешься, я и так потеряла год из-за канцелярской волокиты, а времени до окончания аспирантуры оставалось мало, предстояли еще экзамены, открытые лекции в университете, работа над диссертацией. Иду по длинному коридору нашего довольно мрачного здания общежития МГУ. Вот и наша аспирантская комната - N 415. Мои соседки уже готовятся ко сну. Едва успела я разоблачиться и накинуть халатик, как ко мне подошла Наташа Решетовская, одна из обитательниц нашей комнаты, и протянула фотографию. Я увидела мужчину, лицо его было необычайно сосредоточенным, пытливый взгляд исподлобья, глубокие складки на переносице, густые брови. Все это придавало ему несколько неординарный и трагический вид. Могла ли я тогда думать, что передо мной будущий Александр Исаевич Солженицын, третий русский писатель, удостоенный Нобелевской премии, человек, чью роль в истории России, да и не только России еще только предстоит понять, осмыслить.
Я тихо спросила Наташу: "Саня?" Она молча кивнула. Я уже знала, узнала недавно, что Наташа замужем, что ее муж в конце войны, в феврале 1945, был арестован на фронте и находится в заключении, в Москве. В ту зиму только-только были отменены продовольственные карточки, и это существенно облегчало Наташе собирать для него передачи. В этот день Наташа ходила к мужу на свидание, виделась с ним. Фотопортрет меня несколько озадачил. Саня был снят в нем не в бушлате, не в ватнике - обычной тюремной одежде, а в костюме. Во всяком случае, на снимке явно просматривался верх какого-то темного костюма. Да и сама фотография была очень хорошего качества. Наташа объяснила, что в настоящее время ее муж как специалист по физике содержится в какой-то лаборатории, находящейся в Москве, в Марьиной роще (в "Круге первом" - "московская шарашка в Марфине"). Пока я вглядывалась в черты лица, Наташа добавила, что снимок этот сделан сразу после того, как Сане в лаборатории удалось услышать ее игру на фортепьяно в самодеятельном концерте, транслировавшемся по радио из университетского клуба.
Во второй половине 1949 года обитательницы нашей аспирантской комнаты стали разъезжаться. В конце сентября вернулась в Ригу и я, срок моей аспирантуры подходил к концу, пора было приступать к работе, к преподаванию. Наташа Решетовская уехала в Рязань, читать химию в Сельскохозяйственном институте. Муж ее был осужден на восемь лет, потом его ждало еще пять лет поражения в правах, на прописку в Москве надеятся ему было нечего - и Наташа не стала держаться за Москву, не стала искать себе в ней места. Увиденный той зимой портрет ее мужа так запал в мою помять, что по прошествии без малого десятка лет, я, получив от Наташи письмо и еще ничего не зная о ее воссоединении с мужем, сразу узнала Саню, хотя теперь на фотографии он не был хмур, не глядел исподлобья, а наоборот - открыто улыбался. Фотография была весенняя, из Рязани. Он сидел за столиком под яблоней рядом со счастливой Наташей. На обороте фотографии - слова: "Наша вторая весна - 1957 г.", т.е. год их окончательного воссоединения. Все это я живо вспомнила почти сорок лет спустя, в далекой Австралии, когда держала в руках "Крохотки" А.И.Солженицына. Две даты, две вехи, а между ними большая часть нашей жизни, начало литературной славы А.И., его дальнейшая активная общественная деятельность, моя долголетняя педагогическая практика в Риге, Наташина в Рязани, мое замужество и наши счастливые годы с мужем, встречи с Наташей и Александром Исаевичем, разрыв их семейной жизни и почти одновременно мое горькое вдовство.
Итак, 1986 год, я в Австалиии, где оказалась в гостях у довоенных рижан - Романовских. Они окружили меня заботой и любовью, и их друзья наперебой снабжали меня литературой, в те годы запрещенной в Советском Союзе. Среди книг, конечно, Солженицын. Прежде всего читаю "Бодался теленок с дубом". Здесь мне многое знакомо, кое-что пережито вместе с автором и Наташей. А некоторые главы, написанные еще до высылки А.И. в феврале 1974, Наташа читала мне, когда гостила в Риге. "В круге первом" (вариант 1968 года) я частично знала по рукописи, слушала и по "Би-БиСи", и "Голосу Америки". "Раковый корпус" удалось прочесть в "самиздате". В Австралии, помимо "Красного колеса", почти неизвестного мне, принесли и "Крохотки" - рассказы-миниатюры. Я знала, что часть их когда-то была опубликована в журнале "Семья и школа", но не читала. Начинаю читать, вижу филигранные строчки, особенно четкие на фоне длинных периодов "Колеса". Дохожу до миниатюры "Старое ведро": "Ох, да и тоскливо же бывшему фронтовику бродить по Картунскому бору!" Боже мой! Да ведь это же Картунский бор! Наш давний лодочный поход по Селигеру... Я с моим мужем Костей, Наташа с Саней.
Удивительная вещь - память человеческая. Стоит только тронуть какуюнибудь ее струну, как сразу же раздаются и гремят целые аккорды - их невозможно остановить, они заглушают сегодняшний день. И вот уже нет ни жаркого австралийского лета, ни поначалу поразившего меня стеклянного потолка (оказалось, что он - для солнечного обогрева), широких окон во всю стену, высоченных кустов роз и лиловатых гортензий за окном; пропал даже странный крик птицы кокабуры, которую здесь зовут хохотуньей.
Я уже в средней полосе России, на отрогах Валдайской возвышенности, на причудливых водоемах Селигера, на его плесах. Августовские дни 1961 года, наш поход уже подходит к концу. Накануне мы заходили на турбазу "Новые Ельцы", где пополняли свои продовольственные запасы. Александр Исаевич прочел в путеводителе, что в водах Селигера можно найти двадцать два вида рыб, среди которых: судак, сиг, налим, - и убедил нас не брать много провизии. Но на уху нашу, кроме костистых ершей и окуней, ничего не ловилось. Хотя Александр Исаевич и не любил заходить на турбазу - Селигер привлекал его именно своей тишиной, уединением, порой на протяжении десятка километров ни одного человека, - пришлось "Новые Ельцы" посетить. На ночевку устроились неподалеку от Картунского бора. Удалось даже выстелить палатки соломой, я очень плохо переносила подстилку из хвойных веток, еще хуже - из лиственных. За ночь вся листва слеживалась, и под утро мы оказывались на голых и твердых ветках. Мое предложение взять в поход надувные матрасы, газовую плитку и еще кое-что для комфорта А.И. категорически отверг. Он уверял нас, что тогда мы не почувствуем запаха трав, дымка костра, природной жизни. Спалось мне в тот поход плоховато, но я до сих пор помню шорох ночного тростника, раннее пенье птиц и необычайное ночное дуновение запахов.
Переночевав на берегу Березовского плеса, мы утром искупались - заводили для каждого купанья "женский и мужской пляж", перекусили и направились в деревню Картунь. А.И. еще до похода все тщательно разузнал про тамошние места. Шли лесом, испещренным давними окопами и блиндажами. Нас с мужем этот лес ничем не удивлял, дома, в Латвии, нам пришлось повидать много таких мест. А Александр Исаевич шел, как будто изучал местность. Вдруг остановился - под сенью высоких сосен он заметил во мху мятое дырявое ведро, насквозь проржавевшее. Возгласом "друзья мои, а ведь это может быть солдатское ведро - осталось здесь со времен последней войны" он остановил всех нас, вытащил блокнот и стал что-то записывать (записи он делал ежедневно, обычно после купанья и перед сном, а часто и среди дня). Мы обернулсь, но ни старое ведро, ни блокнот не привлекли нашего особого внимания. А теперь читаю о дырявом ведре в австралийском штате Виктория и вижу то, что не заметила раньше. "Хоть в этом самом бору я не воевал, а рядом, в таком же. Хожу от блиндажа к блиндажу, соображаю, где что могло быть. И вдруг у одного блиндажа, у выхода наталкиваюсь на старое, восемнадцать лет лежалое, а до тех пор восемнадцать лет отслужившее ведро". Ровно восемнадцать лет назад, в 1943, воевал автор "Картунского бора" у реки Ловать, что "рядом", в соседней округе. Вот откуда эти строки и думы: "С тех пор и бревна с блиндажа содрали, и нары из нутра, и столик - а худое верное ведро так и осталось у своего блиндажа. Стою над ним, нахлынуло. Ребята чистые, друзья фронтовые! Чем были живы мы и на что надеялись, и самая дружба наша бескорыстная - прошло все дымом..."
Постояли у ведра, подождали, пока А.И. кончит писать и пошли дальше, к деревне. Картунь стояла на южном берегу озера Глушица. Было в ней тогда, при нас, семь дворов, а до войны - семьдесят. Рассказал нам об этом один из ее обитателей, которого А.И. остановил расспросами. Покачали головами. А Александр Исасвич сказал, что места когда-то были известные. Исконно русские места, всегда привлекавшие его внимание. Были у него с собой подготовленные еще дома карточки на каждый чем-то знаменательный пункт нашего маршрута - он и зачитывал или пересказывал нам эти карточки, да мы и сами запаслись путеводителями. Здесь, неподалеку, через Березовское городище шел когда-то великий торговый путь из Каспия и севера Балтики в Великий Новгород. Вот и высокий курган - Березовское городище - на котором стояла когда-то крепость, созданная для защиты торгового пути. Тянулись к Городищу сорок семь деревень. Шел сюда когдато Батый. Стояли здесь большие поместья, принадлежавшие новгородским боярам Борецким. А сегодня? Опять покачали головами. Поднялись на курган, оставалось нам только полюбоваться озерами, тянувшимися цепочкой к его подножью.
В тот же день мы прошли на лодке к мысу Бык, а остаток дня и ночь провели на мысе Телка. Наутро, при отплытии, запечатлел А.И. на фотографии Картунский бор, и по чудесному Березовскому плесу, через Осташковский плес подошли мы к высокому крутому обрыву, который рогом вдавался в озеро. Здесь когда-то стоял монастырь с церковью св. Николая, XVIII века. Но расположенный на берегу филиал турбазы "Николо-Рожок" ветретил нас громкоговорителем, который оповещал всех собравшихся здесь, что второй советский космонавт Герман Титов на корабле Восток-2 закончил свой полет и благополучно приземлился, совершив в космосе 17 витков вокруг земли. Радостные крики, шум и громкая музыка заставили нас пренебречь высадкой, мы повернули нос лодки на озеро Корегощь, но приближавшаяся гроза и высокая волна на озере вынудили нас в этот день отказаться от продолжения путешествия.
Наш шестой, последний привал, мы сделали вблизи Николо-Рожка. Несмотря на недавно пролившийся дождь, в сосновом бору было сухо, легко дышалось запахом хвои. Поход завершался.
Утром нужно было вымыть лодку, вычистить котлы и ведра, выданные нам на турбазе. Получали мы их не слишком выдраенными, хотели вернуть в таком же виде, но А.И. строго следил за нашей работой и сам усердно скреб котлы - все нужно сдать в лучшем виде. Уладили с турбазой и уже на пароходике двинулись к Осташкову, где и расстались с Александром Исаевичем и Наташей. Они спешили в свою любимую Солотчу под Рязанью, где их по путевкам ждал отдых. А мы с мужем решили остаться ненадолго в Осташкове, в Осташковском храме подойти к раке с мощами преподобного Нила Столобенского, а потом отправиться в Полоцк..
Разматываю этот пестрый и цветистый клубок воспоминаний и в памяти всплывают наши приготовления к этому походу и первые дни его. Еще зимой Александр Исаевич узнал, что в Московском туристско-экскурсионном управлении ВЦСПС можно загодя приобрести групповую путевку на четыре человека, причем такую, которая давала право не зависеть от турбазы - самодеятельная группа сама выбирала себе маршрут, а турбаза лишь снабжала ее снаряжением. Такая путевка вполне устраивала А.И. и всех нас. Подготовка к походу началась еще зимой. До лета было еще далеко, а мы уже регулярно получали исписанные мелким убористым почерком А.И. краткие письма и открытки. Он извещал нас о записи на путевку, о ее приобретении. На правах опытного туриста он наставлял нас, как готовиться к походу, чем следует заблаговременно запастись для предстоящего путешествия. В перечне необходимых вещей были и рюкзаки, и штормовые куртки и штормовые брюки (о существовании таковых мы и не предполагали), и шерстяные носки, и шапочки. Не все указания мы смогли выполнить. Когда на берегу озера заели нас комары, а мази у нас не оказалось, Саня категорически воскликнул: "Я же вам писал!" Выручила нас Наташа, дав нам коробочку из своих запасов. Потом мы не то привыкли к комарам, не то в августе их было не так уж и много, но мы обошлись без мази.
Приехали мы с Константином Иосифовичем в Осташков 30 июля. Со станции, не останавливаясь в городе, двинулись на турбазу, где быстро разыскали наших предстоящих попутчиков. Солженицыны возращались с экзамена по плаванью, который нужно было пройти всем, кто отправлялся в путешествие по Селигеру. Средняя глубина озера - 5-6 метров, перед грозой набегают волны - вот и проверяют на умение плавать. Все вместе пошли получать лодку, котелки, веревки, топор. Положена нам была на четверых одна палатка, но уговорили кладовщицу выдать две. Вторая была дырявая, выдали ее нам с условием залатать палатку в пути, на что мы с радостью согласились. Когда настало время "отовариваться" на продуктовом складе турбазы, я обрадовалась изобилию там мясных консервов, которые по тем временам были редкостью даже в Москве, где шли нарасхват, особенно в летнее время дач и путешествий. Но тут мы столкнулись с аскетизмом Александра Исаевича, его желанием и умением почти во всем ограничивать свои потребности и в пище, и в привычных для всех удобствах жизни и даже, как я понимаю теперь, в творчестве. Он и говорил, что вся его жизнь состоит в ограничении себя. Никаких излишеств не признавал. А ограничения в пище вытекали из его глубокого убеждения, что не следует "в еде находить смысл повседневного существования" ("Матренин двор"). И это была не скаредность - мы знаем, какой щедрой рукой умел он одаривать нуждающихся, действительно нуждающихся. Вспомним хотя бы "Фонд Солженицына", предназначенный для помощи бывшим политзаключенным и их семьям.
И вот мы, нагрузив нашу лодку всем необходимым, отказавшись от помощи турбазовского инструктора в выборе маршрута (все было спланировано и занесено на карточки еще в Рязани), пошли по огромному Осташковскому плесу. В стороне осталась пристань Неприе, мы приближались к острову Хачин, что в центре плеса. Мы плыли к острову, уже зная, что он разрезан едва заметной протокой-копанкой, прорытой еще в прошлом веке монахами стоявшего неподалеку монастыря Нилова Пустынь для сокращения пути. В узком заливе, куда мы пробрались из копанки, нашлась еще одна, неизвестная нам ранее, протока в озеро Белое. В заливе тишина. Ни людей не видно, ни людских голосов не слышно. Только белые лилии да золотые кувшинки окружают нас. В протоке на Белое густо разросшаяся за лето элодея мешает идти вперед. Вдруг раздался резкий звук моторной лодки. Этот внезапный шум сразу унес настроение, которого искал на Селигере А.И. "Только моторных лодок тут недоставало!", - недовольно пробурчал он. Нас с мужем вначале несколько удивило такое пустыннолюбие А.И. Потом мы узнали от Наташи, что еще со времен войны Саня испытывал постоянную потребность в тишине и уединении - много было на фронте и грохота, и людей. И восемь лет в лагере - людей и окриков в избытке. Выбрались наконец из протоки, а уж там, вдали от турбазы, ни людей, ни лодок. Первый привал и ночевку решено было сделать на этом чудесном внутреннем озере. Мужья стали раскладывать палатки, принесли хворост, стали разжигать костер. А мы с Наташей, искупавшись, взяли ведра и пошли за чистой водой на "глубину", где не было ни камышей, ни лилий, ни ила. Принесли, как и было велено, чистой воды, сварили что-то на ужин и разошлись по палаткам. Утомленные дорогой и опьяненные свежим воздухом, мы быстро в тот вечер заснули и проснулись довольно поздно. Утром А.И. предложил не толпиться вчетвером у костра, а установить дежурство, посемейно. Нас с Костей отправили прогуляться по лесу, а Саня с Наташей остались хозяйничать. Было жарко, весь день мы не трогались с места, хотелось беззаботного отдыха. Перебрасывались словами. Оказалось, что наши с Наташей мужья - одногодки, и арестованы были почти одновременно (с разницей в четыре месяца), а из лагеря и ссылки вернулись с разницей в год. Даже семью после всех испытаний им удалось создать только в 38 лет. Но вместе с тем они были очень разными людьми. Александр Исаевич считал тогда своим долгом донести миру о советских лагерях, унижениях и страдании человека в сталинскую эпоху. Показать - чтобы такое нигде не повторялось. И еще он хотел дойти до корней Российской катастрофы 1917 г., показать тьму русской революции, ее истоки и следствия. В лагере Александр Исаевич пришел к вере.
У Константина же Иосифовича Кравченка было иное суждение. Лагерь он считал - прежде всего - посланным ему испытанием. Я знаю, что это испытание он принял и вынес достойно. Убежденный христианин, Костя знал и верил, что жизнь его принадлежит Христу. Быть достойным имени Христова старался он всю свою жизнь. Но путь Кости не шел через обличительство, хотя он и признавал существование такого пути. Еще в самом начале нашего путешествия Александр Исаевич, сев на весла, перешел в разговоре с Костей на "зековский" жаргон, мне непонятный. Я переспросила. Александр Исаевич в ответ обронил несколько слов, как это, мол, жена "зека" лагерного языка не знает. Костя пояснил, что он этим языком не пользуется, старается забыть все случившееся с ним в лагере, в том числе и лагерный язык. К вечеру того же дня, пока мы с Наташей готовили ужин, Александр Исаевич, как я узнала позднее, улучив момент, стал расспрашивать Костю про воркутинскую каторгу, где Костя провел десять лет, из них четыре года - в шахтах. Реабилитирован он не был, в университете восстановлен не был, педагогический стаж потерял, ни в какие оттепели не верил, увидев, как превращается хрущевская оттепель в богоборчество - а ведь сам Костя подвергся гонению за участие в работе Русской Православной миссии в Пскове во время войны. От Саниных расспросов Костя уклонился, а о том, что они были, Костя рассказал мне много позже, когда мы слушали по "голосам" вторую часть "Круга".
Вечером А.И. дал команду лечь пораньше, чтобы к пяти утра уже подняться и до наступления жары тронуться дальше в путь. Но заснуть засветло мне, привыкшей сидеть над книгами и бумагами далеко за полночь, было не легко, да и постель была малокомфортная. Аскетический образ жизни А.И. меня не привлекал. Хорошо, что мы набрели в тот день на копну сена, и я захватила с собой в палатку охапку, с которой уже не расставалась, не сапог же под голову класть! С трудом я заснула, с трудом меня разбудили на следующее утро. Поплыли. Утро было ясное, свежее, на небе ни тучки, синело небо, синело озеро, отражавшее небесный свод. Александр Исаевич, прежде чем взяться за весла, повязал волосы тесемкой, чтобы они не падали ему на глаза. "Да Вы же вылитый репинский бурлак", - сказала я. Александр Исаевич усмехнулся, а Наташа стала возражать - и вовсе не бурлак! Наш путь шел в Кравотынский плес к острову Столбному. Уже издали мы увидели гранитную стену и величественный храм бывшего монастыря Нилова Пустынь. Но когда мы пришвартовались к берегу Столбного, нас ждало разочарование. В собор и даже за ограду нас не пустили. Только в раскрытые ворота, у которых дежурил привратник, мы увидели облупленные колонны и изуродованные надписями стены обители. В 50-е годы здесь размещалась трудовая колония малолетних преступников, а сейчас здесь был дом престарелых. Несколько немощных стариков грелись на солнышке. Но ни они, ни привратник о бывшем монастыре рассказать не могли. А.И. сфотографировал с разных сторон монастырь и мы заторопились с отъездом - уж больно тягостное впечатление произвело на нас увиденное.
Привал в этот день мы сделали на Хачине. Пока Наташа с мужем варили картошку, мы с Костей поплыли в деревню Заполье, чтобы купить на ужин молока и яичек. Утром нас разбудил торжественный марш. Был Ильин день, 2 августа. В этот день, несколько лет тому назад мы с Костей тайно венчались в Петропавловском храме в Кемери. Наташа знала об этом - вот они и устроили концерт, поднесли собранные ими в лесу букеты цветов и поспевших ягод. После завтрака отправились все вместе в деревню Волховщина. Узнали, что принадлежит она колхозу "Согласие", что живут и работают в деревне, еще с послевоенных времен, одни только вдовы - вдовья деревня. Было здесь когда-то 85 дворов, держали уток и гусей, тысяч до пяти, а теперь в деревне полное разорение, живут с пустых домов, которые покупают под дачи москвичи и ленинградцы - стоят такие дома тысяч под семь. Опять не в радость нам, путешественникам, деревенские встречи. Там монастырь разоренный, здесь - деревня.
Окончание.
Оригинал: www.russkije.lv
"Даугава" №4, 1996 | Надежда Фелдман-Кравченок
По озеру Селигер с А.И.Солженицыным
Имя Александра Исаевича Солженицына мне посчастливилось услышать уже в третий послевоенный год, в Москве. И не только услышать имя, но и увидеть его. Зимой 1948/49 года я возвращалась вечером из библиотеки им. В.Ленина домой, в наше университетское общежитие на Стромынке,32. В десять вечера мы обычно запирали нашу комнату на ключ, а через час, невзирая на поднимавшиеся время от времени девичьи протесты, тушили электричество. Вообще, в общежитии у нас было строго. Честно говоря, такой режим мне был по душе занимаешься себе и занимаешься, я и так потеряла год из-за канцелярской волокиты, а времени до окончания аспирантуры оставалось мало, предстояли еще экзамены, открытые лекции в университете, работа над диссертацией. Иду по длинному коридору нашего довольно мрачного здания общежития МГУ. Вот и наша аспирантская комната - N 415. Мои соседки уже готовятся ко сну. Едва успела я разоблачиться и накинуть халатик, как ко мне подошла Наташа Решетовская, одна из обитательниц нашей комнаты, и протянула фотографию. Я увидела мужчину, лицо его было необычайно сосредоточенным, пытливый взгляд исподлобья, глубокие складки на переносице, густые брови. Все это придавало ему несколько неординарный и трагический вид. Могла ли я тогда думать, что передо мной будущий Александр Исаевич Солженицын, третий русский писатель, удостоенный Нобелевской премии, человек, чью роль в истории России, да и не только России еще только предстоит понять, осмыслить.
Я тихо спросила Наташу: "Саня?" Она молча кивнула. Я уже знала, узнала недавно, что Наташа замужем, что ее муж в конце войны, в феврале 1945, был арестован на фронте и находится в заключении, в Москве. В ту зиму только-только были отменены продовольственные карточки, и это существенно облегчало Наташе собирать для него передачи. В этот день Наташа ходила к мужу на свидание, виделась с ним. Фотопортрет меня несколько озадачил. Саня был снят в нем не в бушлате, не в ватнике - обычной тюремной одежде, а в костюме. Во всяком случае, на снимке явно просматривался верх какого-то темного костюма. Да и сама фотография была очень хорошего качества. Наташа объяснила, что в настоящее время ее муж как специалист по физике содержится в какой-то лаборатории, находящейся в Москве, в Марьиной роще (в "Круге первом" - "московская шарашка в Марфине"). Пока я вглядывалась в черты лица, Наташа добавила, что снимок этот сделан сразу после того, как Сане в лаборатории удалось услышать ее игру на фортепьяно в самодеятельном концерте, транслировавшемся по радио из университетского клуба.
Во второй половине 1949 года обитательницы нашей аспирантской комнаты стали разъезжаться. В конце сентября вернулась в Ригу и я, срок моей аспирантуры подходил к концу, пора было приступать к работе, к преподаванию. Наташа Решетовская уехала в Рязань, читать химию в Сельскохозяйственном институте. Муж ее был осужден на восемь лет, потом его ждало еще пять лет поражения в правах, на прописку в Москве надеятся ему было нечего - и Наташа не стала держаться за Москву, не стала искать себе в ней места. Увиденный той зимой портрет ее мужа так запал в мою помять, что по прошествии без малого десятка лет, я, получив от Наташи письмо и еще ничего не зная о ее воссоединении с мужем, сразу узнала Саню, хотя теперь на фотографии он не был хмур, не глядел исподлобья, а наоборот - открыто улыбался. Фотография была весенняя, из Рязани. Он сидел за столиком под яблоней рядом со счастливой Наташей. На обороте фотографии - слова: "Наша вторая весна - 1957 г.", т.е. год их окончательного воссоединения. Все это я живо вспомнила почти сорок лет спустя, в далекой Австралии, когда держала в руках "Крохотки" А.И.Солженицына. Две даты, две вехи, а между ними большая часть нашей жизни, начало литературной славы А.И., его дальнейшая активная общественная деятельность, моя долголетняя педагогическая практика в Риге, Наташина в Рязани, мое замужество и наши счастливые годы с мужем, встречи с Наташей и Александром Исаевичем, разрыв их семейной жизни и почти одновременно мое горькое вдовство.
Итак, 1986 год, я в Австалиии, где оказалась в гостях у довоенных рижан - Романовских. Они окружили меня заботой и любовью, и их друзья наперебой снабжали меня литературой, в те годы запрещенной в Советском Союзе. Среди книг, конечно, Солженицын. Прежде всего читаю "Бодался теленок с дубом". Здесь мне многое знакомо, кое-что пережито вместе с автором и Наташей. А некоторые главы, написанные еще до высылки А.И. в феврале 1974, Наташа читала мне, когда гостила в Риге. "В круге первом" (вариант 1968 года) я частично знала по рукописи, слушала и по "Би-БиСи", и "Голосу Америки". "Раковый корпус" удалось прочесть в "самиздате". В Австралии, помимо "Красного колеса", почти неизвестного мне, принесли и "Крохотки" - рассказы-миниатюры. Я знала, что часть их когда-то была опубликована в журнале "Семья и школа", но не читала. Начинаю читать, вижу филигранные строчки, особенно четкие на фоне длинных периодов "Колеса". Дохожу до миниатюры "Старое ведро": "Ох, да и тоскливо же бывшему фронтовику бродить по Картунскому бору!" Боже мой! Да ведь это же Картунский бор! Наш давний лодочный поход по Селигеру... Я с моим мужем Костей, Наташа с Саней.
Удивительная вещь - память человеческая. Стоит только тронуть какуюнибудь ее струну, как сразу же раздаются и гремят целые аккорды - их невозможно остановить, они заглушают сегодняшний день. И вот уже нет ни жаркого австралийского лета, ни поначалу поразившего меня стеклянного потолка (оказалось, что он - для солнечного обогрева), широких окон во всю стену, высоченных кустов роз и лиловатых гортензий за окном; пропал даже странный крик птицы кокабуры, которую здесь зовут хохотуньей.
Я уже в средней полосе России, на отрогах Валдайской возвышенности, на причудливых водоемах Селигера, на его плесах. Августовские дни 1961 года, наш поход уже подходит к концу. Накануне мы заходили на турбазу "Новые Ельцы", где пополняли свои продовольственные запасы. Александр Исаевич прочел в путеводителе, что в водах Селигера можно найти двадцать два вида рыб, среди которых: судак, сиг, налим, - и убедил нас не брать много провизии. Но на уху нашу, кроме костистых ершей и окуней, ничего не ловилось. Хотя Александр Исаевич и не любил заходить на турбазу - Селигер привлекал его именно своей тишиной, уединением, порой на протяжении десятка километров ни одного человека, - пришлось "Новые Ельцы" посетить. На ночевку устроились неподалеку от Картунского бора. Удалось даже выстелить палатки соломой, я очень плохо переносила подстилку из хвойных веток, еще хуже - из лиственных. За ночь вся листва слеживалась, и под утро мы оказывались на голых и твердых ветках. Мое предложение взять в поход надувные матрасы, газовую плитку и еще кое-что для комфорта А.И. категорически отверг. Он уверял нас, что тогда мы не почувствуем запаха трав, дымка костра, природной жизни. Спалось мне в тот поход плоховато, но я до сих пор помню шорох ночного тростника, раннее пенье птиц и необычайное ночное дуновение запахов.
Переночевав на берегу Березовского плеса, мы утром искупались - заводили для каждого купанья "женский и мужской пляж", перекусили и направились в деревню Картунь. А.И. еще до похода все тщательно разузнал про тамошние места. Шли лесом, испещренным давними окопами и блиндажами. Нас с мужем этот лес ничем не удивлял, дома, в Латвии, нам пришлось повидать много таких мест. А Александр Исаевич шел, как будто изучал местность. Вдруг остановился - под сенью высоких сосен он заметил во мху мятое дырявое ведро, насквозь проржавевшее. Возгласом "друзья мои, а ведь это может быть солдатское ведро - осталось здесь со времен последней войны" он остановил всех нас, вытащил блокнот и стал что-то записывать (записи он делал ежедневно, обычно после купанья и перед сном, а часто и среди дня). Мы обернулсь, но ни старое ведро, ни блокнот не привлекли нашего особого внимания. А теперь читаю о дырявом ведре в австралийском штате Виктория и вижу то, что не заметила раньше. "Хоть в этом самом бору я не воевал, а рядом, в таком же. Хожу от блиндажа к блиндажу, соображаю, где что могло быть. И вдруг у одного блиндажа, у выхода наталкиваюсь на старое, восемнадцать лет лежалое, а до тех пор восемнадцать лет отслужившее ведро". Ровно восемнадцать лет назад, в 1943, воевал автор "Картунского бора" у реки Ловать, что "рядом", в соседней округе. Вот откуда эти строки и думы: "С тех пор и бревна с блиндажа содрали, и нары из нутра, и столик - а худое верное ведро так и осталось у своего блиндажа. Стою над ним, нахлынуло. Ребята чистые, друзья фронтовые! Чем были живы мы и на что надеялись, и самая дружба наша бескорыстная - прошло все дымом..."
Постояли у ведра, подождали, пока А.И. кончит писать и пошли дальше, к деревне. Картунь стояла на южном берегу озера Глушица. Было в ней тогда, при нас, семь дворов, а до войны - семьдесят. Рассказал нам об этом один из ее обитателей, которого А.И. остановил расспросами. Покачали головами. А Александр Исасвич сказал, что места когда-то были известные. Исконно русские места, всегда привлекавшие его внимание. Были у него с собой подготовленные еще дома карточки на каждый чем-то знаменательный пункт нашего маршрута - он и зачитывал или пересказывал нам эти карточки, да мы и сами запаслись путеводителями. Здесь, неподалеку, через Березовское городище шел когда-то великий торговый путь из Каспия и севера Балтики в Великий Новгород. Вот и высокий курган - Березовское городище - на котором стояла когда-то крепость, созданная для защиты торгового пути. Тянулись к Городищу сорок семь деревень. Шел сюда когдато Батый. Стояли здесь большие поместья, принадлежавшие новгородским боярам Борецким. А сегодня? Опять покачали головами. Поднялись на курган, оставалось нам только полюбоваться озерами, тянувшимися цепочкой к его подножью.
В тот же день мы прошли на лодке к мысу Бык, а остаток дня и ночь провели на мысе Телка. Наутро, при отплытии, запечатлел А.И. на фотографии Картунский бор, и по чудесному Березовскому плесу, через Осташковский плес подошли мы к высокому крутому обрыву, который рогом вдавался в озеро. Здесь когда-то стоял монастырь с церковью св. Николая, XVIII века. Но расположенный на берегу филиал турбазы "Николо-Рожок" ветретил нас громкоговорителем, который оповещал всех собравшихся здесь, что второй советский космонавт Герман Титов на корабле Восток-2 закончил свой полет и благополучно приземлился, совершив в космосе 17 витков вокруг земли. Радостные крики, шум и громкая музыка заставили нас пренебречь высадкой, мы повернули нос лодки на озеро Корегощь, но приближавшаяся гроза и высокая волна на озере вынудили нас в этот день отказаться от продолжения путешествия.
Наш шестой, последний привал, мы сделали вблизи Николо-Рожка. Несмотря на недавно пролившийся дождь, в сосновом бору было сухо, легко дышалось запахом хвои. Поход завершался.
Утром нужно было вымыть лодку, вычистить котлы и ведра, выданные нам на турбазе. Получали мы их не слишком выдраенными, хотели вернуть в таком же виде, но А.И. строго следил за нашей работой и сам усердно скреб котлы - все нужно сдать в лучшем виде. Уладили с турбазой и уже на пароходике двинулись к Осташкову, где и расстались с Александром Исаевичем и Наташей. Они спешили в свою любимую Солотчу под Рязанью, где их по путевкам ждал отдых. А мы с мужем решили остаться ненадолго в Осташкове, в Осташковском храме подойти к раке с мощами преподобного Нила Столобенского, а потом отправиться в Полоцк..
Разматываю этот пестрый и цветистый клубок воспоминаний и в памяти всплывают наши приготовления к этому походу и первые дни его. Еще зимой Александр Исаевич узнал, что в Московском туристско-экскурсионном управлении ВЦСПС можно загодя приобрести групповую путевку на четыре человека, причем такую, которая давала право не зависеть от турбазы - самодеятельная группа сама выбирала себе маршрут, а турбаза лишь снабжала ее снаряжением. Такая путевка вполне устраивала А.И. и всех нас. Подготовка к походу началась еще зимой. До лета было еще далеко, а мы уже регулярно получали исписанные мелким убористым почерком А.И. краткие письма и открытки. Он извещал нас о записи на путевку, о ее приобретении. На правах опытного туриста он наставлял нас, как готовиться к походу, чем следует заблаговременно запастись для предстоящего путешествия. В перечне необходимых вещей были и рюкзаки, и штормовые куртки и штормовые брюки (о существовании таковых мы и не предполагали), и шерстяные носки, и шапочки. Не все указания мы смогли выполнить. Когда на берегу озера заели нас комары, а мази у нас не оказалось, Саня категорически воскликнул: "Я же вам писал!" Выручила нас Наташа, дав нам коробочку из своих запасов. Потом мы не то привыкли к комарам, не то в августе их было не так уж и много, но мы обошлись без мази.
Приехали мы с Константином Иосифовичем в Осташков 30 июля. Со станции, не останавливаясь в городе, двинулись на турбазу, где быстро разыскали наших предстоящих попутчиков. Солженицыны возращались с экзамена по плаванью, который нужно было пройти всем, кто отправлялся в путешествие по Селигеру. Средняя глубина озера - 5-6 метров, перед грозой набегают волны - вот и проверяют на умение плавать. Все вместе пошли получать лодку, котелки, веревки, топор. Положена нам была на четверых одна палатка, но уговорили кладовщицу выдать две. Вторая была дырявая, выдали ее нам с условием залатать палатку в пути, на что мы с радостью согласились. Когда настало время "отовариваться" на продуктовом складе турбазы, я обрадовалась изобилию там мясных консервов, которые по тем временам были редкостью даже в Москве, где шли нарасхват, особенно в летнее время дач и путешествий. Но тут мы столкнулись с аскетизмом Александра Исаевича, его желанием и умением почти во всем ограничивать свои потребности и в пище, и в привычных для всех удобствах жизни и даже, как я понимаю теперь, в творчестве. Он и говорил, что вся его жизнь состоит в ограничении себя. Никаких излишеств не признавал. А ограничения в пище вытекали из его глубокого убеждения, что не следует "в еде находить смысл повседневного существования" ("Матренин двор"). И это была не скаредность - мы знаем, какой щедрой рукой умел он одаривать нуждающихся, действительно нуждающихся. Вспомним хотя бы "Фонд Солженицына", предназначенный для помощи бывшим политзаключенным и их семьям.
И вот мы, нагрузив нашу лодку всем необходимым, отказавшись от помощи турбазовского инструктора в выборе маршрута (все было спланировано и занесено на карточки еще в Рязани), пошли по огромному Осташковскому плесу. В стороне осталась пристань Неприе, мы приближались к острову Хачин, что в центре плеса. Мы плыли к острову, уже зная, что он разрезан едва заметной протокой-копанкой, прорытой еще в прошлом веке монахами стоявшего неподалеку монастыря Нилова Пустынь для сокращения пути. В узком заливе, куда мы пробрались из копанки, нашлась еще одна, неизвестная нам ранее, протока в озеро Белое. В заливе тишина. Ни людей не видно, ни людских голосов не слышно. Только белые лилии да золотые кувшинки окружают нас. В протоке на Белое густо разросшаяся за лето элодея мешает идти вперед. Вдруг раздался резкий звук моторной лодки. Этот внезапный шум сразу унес настроение, которого искал на Селигере А.И. "Только моторных лодок тут недоставало!", - недовольно пробурчал он. Нас с мужем вначале несколько удивило такое пустыннолюбие А.И. Потом мы узнали от Наташи, что еще со времен войны Саня испытывал постоянную потребность в тишине и уединении - много было на фронте и грохота, и людей. И восемь лет в лагере - людей и окриков в избытке. Выбрались наконец из протоки, а уж там, вдали от турбазы, ни людей, ни лодок. Первый привал и ночевку решено было сделать на этом чудесном внутреннем озере. Мужья стали раскладывать палатки, принесли хворост, стали разжигать костер. А мы с Наташей, искупавшись, взяли ведра и пошли за чистой водой на "глубину", где не было ни камышей, ни лилий, ни ила. Принесли, как и было велено, чистой воды, сварили что-то на ужин и разошлись по палаткам. Утомленные дорогой и опьяненные свежим воздухом, мы быстро в тот вечер заснули и проснулись довольно поздно. Утром А.И. предложил не толпиться вчетвером у костра, а установить дежурство, посемейно. Нас с Костей отправили прогуляться по лесу, а Саня с Наташей остались хозяйничать. Было жарко, весь день мы не трогались с места, хотелось беззаботного отдыха. Перебрасывались словами. Оказалось, что наши с Наташей мужья - одногодки, и арестованы были почти одновременно (с разницей в четыре месяца), а из лагеря и ссылки вернулись с разницей в год. Даже семью после всех испытаний им удалось создать только в 38 лет. Но вместе с тем они были очень разными людьми. Александр Исаевич считал тогда своим долгом донести миру о советских лагерях, унижениях и страдании человека в сталинскую эпоху. Показать - чтобы такое нигде не повторялось. И еще он хотел дойти до корней Российской катастрофы 1917 г., показать тьму русской революции, ее истоки и следствия. В лагере Александр Исаевич пришел к вере.
У Константина же Иосифовича Кравченка было иное суждение. Лагерь он считал - прежде всего - посланным ему испытанием. Я знаю, что это испытание он принял и вынес достойно. Убежденный христианин, Костя знал и верил, что жизнь его принадлежит Христу. Быть достойным имени Христова старался он всю свою жизнь. Но путь Кости не шел через обличительство, хотя он и признавал существование такого пути. Еще в самом начале нашего путешествия Александр Исаевич, сев на весла, перешел в разговоре с Костей на "зековский" жаргон, мне непонятный. Я переспросила. Александр Исаевич в ответ обронил несколько слов, как это, мол, жена "зека" лагерного языка не знает. Костя пояснил, что он этим языком не пользуется, старается забыть все случившееся с ним в лагере, в том числе и лагерный язык. К вечеру того же дня, пока мы с Наташей готовили ужин, Александр Исаевич, как я узнала позднее, улучив момент, стал расспрашивать Костю про воркутинскую каторгу, где Костя провел десять лет, из них четыре года - в шахтах. Реабилитирован он не был, в университете восстановлен не был, педагогический стаж потерял, ни в какие оттепели не верил, увидев, как превращается хрущевская оттепель в богоборчество - а ведь сам Костя подвергся гонению за участие в работе Русской Православной миссии в Пскове во время войны. От Саниных расспросов Костя уклонился, а о том, что они были, Костя рассказал мне много позже, когда мы слушали по "голосам" вторую часть "Круга".
Вечером А.И. дал команду лечь пораньше, чтобы к пяти утра уже подняться и до наступления жары тронуться дальше в путь. Но заснуть засветло мне, привыкшей сидеть над книгами и бумагами далеко за полночь, было не легко, да и постель была малокомфортная. Аскетический образ жизни А.И. меня не привлекал. Хорошо, что мы набрели в тот день на копну сена, и я захватила с собой в палатку охапку, с которой уже не расставалась, не сапог же под голову класть! С трудом я заснула, с трудом меня разбудили на следующее утро. Поплыли. Утро было ясное, свежее, на небе ни тучки, синело небо, синело озеро, отражавшее небесный свод. Александр Исаевич, прежде чем взяться за весла, повязал волосы тесемкой, чтобы они не падали ему на глаза. "Да Вы же вылитый репинский бурлак", - сказала я. Александр Исаевич усмехнулся, а Наташа стала возражать - и вовсе не бурлак! Наш путь шел в Кравотынский плес к острову Столбному. Уже издали мы увидели гранитную стену и величественный храм бывшего монастыря Нилова Пустынь. Но когда мы пришвартовались к берегу Столбного, нас ждало разочарование. В собор и даже за ограду нас не пустили. Только в раскрытые ворота, у которых дежурил привратник, мы увидели облупленные колонны и изуродованные надписями стены обители. В 50-е годы здесь размещалась трудовая колония малолетних преступников, а сейчас здесь был дом престарелых. Несколько немощных стариков грелись на солнышке. Но ни они, ни привратник о бывшем монастыре рассказать не могли. А.И. сфотографировал с разных сторон монастырь и мы заторопились с отъездом - уж больно тягостное впечатление произвело на нас увиденное.
Привал в этот день мы сделали на Хачине. Пока Наташа с мужем варили картошку, мы с Костей поплыли в деревню Заполье, чтобы купить на ужин молока и яичек. Утром нас разбудил торжественный марш. Был Ильин день, 2 августа. В этот день, несколько лет тому назад мы с Костей тайно венчались в Петропавловском храме в Кемери. Наташа знала об этом - вот они и устроили концерт, поднесли собранные ими в лесу букеты цветов и поспевших ягод. После завтрака отправились все вместе в деревню Волховщина. Узнали, что принадлежит она колхозу "Согласие", что живут и работают в деревне, еще с послевоенных времен, одни только вдовы - вдовья деревня. Было здесь когда-то 85 дворов, держали уток и гусей, тысяч до пяти, а теперь в деревне полное разорение, живут с пустых домов, которые покупают под дачи москвичи и ленинградцы - стоят такие дома тысяч под семь. Опять не в радость нам, путешественникам, деревенские встречи. Там монастырь разоренный, здесь - деревня.
Окончание.
Оригинал: www.russkije.lv