Сквозь чад и фимиам (1)
Часть-1 Часть-2 Часть-3
Номер 12(103) | Декабрь 2008 года | Семен Резник
Искусственное осветление облика, поступков и произведений писателя - это лишь обратная сторона очернения. Тому и другому может противостоять только правда. Сейчас, когда Солженицына уже нет на нашей грешной земле, пришло время утихомириться тем, кто несет его имя как знамя или как пугало. Пора вглядеться в истинное лицо этого крупного писателя и многосложного человека, чтобы увидеть его сквозь чад и сквозь фимиам.
Сквозь чад и фимиам
К 90-летию со дня рождения Александра Солженицына
1.
До 90-летнего юбилея Александр Исаевича Солженицын не дожил четырех месяцев. Близящееся завершение своего жизненного пути он, видимо, задолго предчувствовал, что понятно в таком преклонном возрасте, и приложил немало сил к тому, чтобы успеть сказать о себе последнее слово, да не своим, а посторонним, но жестко контролируемым пером.
За два-три месяца до кончины Александра Исаевича в серии «Жизнь замечательных людей» вышла его биография.
На обложке стоит имя автора - Людмила Сараскина. Это литературовед, доктор филологических наук, специалист по Достоевскому. Тем не менее, автором книги ее можно считать лишь условно. В лучшем случае, она соавтор, а в более точном смысле - добросовестный литзаписчик АВТОбиографии Солженицына.
Я ни в коей мере не хочу умалить огромный труд, проделанный доктором Сараскиной, лишь подчеркиваю тот факт, что на протяжении девятисот с лишним страниц гигантского повествования невозможно услышать ее собственный голос, заметить хотя бы робкую попытку самостоятельно осмыслить описываемые события, документы, высказывания, обнаружить следы независимой авторской позиции - нравственной, эстетической, общественно-политической или какой-то еще.
О том, что решающая роль в создании книги принадлежала Александру Исаевичу, Л. Сараскина сообщает вполне откровенно. Она благодарит его «за многолетнее сотрудничество», «за щедро представленные материалы из его личного архива», за «терпение, с каким он под магнитофон многими часами в течение длительного времени отвечал на мои вопросы, и потом еще по телефону, и в записках, и в письмах, и снова на пленке», а главное, «за доверие» (стр. 900-901).
Доверие она оправдала. Книга была проверена и санкционирована Солженицыным, о чем она тоже не скрыла. Даже о «своем» творческом методе она сообщает не собственным голосом, а голосом своего героя.
Людмила Сараскина выступает на презентации книги 8 апреля
в Фонде «Русское зарубежье», что на Нижней Радищевской в Москве
Задаваясь в начале повествования вопросом, «как, через какую оптику [следует] смотреть [биографу], и главное, что хотеть увидеть», Сараскина пишет:
«Самое высокое достижение Пушкина он [Солженицын] видит в непревзойденной способности поэта ... “все сказать, все показываемое видеть, осветляя его (курсив Солженицына.-С.Р.). Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби, сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий, -- и читатель возвышается до ощущения того, что глубже и выше этих событий, этих лиц, этих чувств... Горе и горечь осветляются высшим пониманием, печаль смягчена примирением”.» (стр. 18).
Следуя этой установке, Сараскина прокламирует: «Осветлять предмет высшим пониманием, а не пятнать его низменными искажениями - вот он, искомый принцип работы биографа». И тут же, поясняя, как именно она намерена осветлять, она приводит «замечание Солженицына в адрес критика-пушкиниста: “Уж литературоведу надо бы уметь видеть писателя в тех контурах, к которым он рос и тянулся, а не только в тех, которые, по нескладности жизни, он успел занять”». (стр. 18).
Осветлять высшим пониманием - это очень благородно, а не пятнать низменными искажениями - еще благороднее. Проблема в том, что жизнь героя биографического повествования протекает не в вакууме. «В нескладности жизни» он входит в соприкосновение с множеством других людей - одни становятся друзьями, другие соперниками, а третьи из друзей и единомышленников превращаются в противников и соперников. Возникают конфликты. Не приведет ли осветление высшим пониманием поступков и облика одного из участников конфликта к низменным искажениям другого? Часто приводит.
За примером далеко ходить не надо, он обнаруживается в том самом фрагменте об «искомом принципе биографа». Не названный по имени «уж литературовед», коему надлежало «уметь видеть писателя в контурах» (а он, стало быть, не умел), - это Андрей Донатович Синявский, чью книгу «Прогулки с Пушкиным» Александр Солженицын в свое время подверг остракизму.[1]
«Прогулки с Пушкиным» не угодили Александру Исаевичу тем, что автор позволил себе запросто прогуливаться с великим поэтом вместо того, чтобы денно и нощно бить челом перед его иконописным изображением, осветленным таинственным мерцанием лампадки. А, говоря проще, Синявский осмелился показать поэта в тех «контурах», которые он занимал в «нескладности жизни», а не в тех, к которым тянулся. А если совсем просто, то Александр Исаевич осерчал на Андрея Донатовича за то, что тот рассказал о Пушкине по-своему, пренебрегая «патриотическими» канонами, кои Солженицын считал обязательными.
У Синявского с советской властью, по его ироничному замечанию, были «только» стилистические разногласия. И вот такие же разногласия выявились у него с Солженицыным. Андрей Донатович ответил едкой статьей под названием «Солженицын как устроитель нового единомыслия».[2]
Да если бы один Синявский не угодил Александру Исаевичу! После высылки из Советского Союза, в короткий срок, он оказался в контрах со значительный частью писателей, журналистов, правозащитников, эмигрировавших из СССР из-за своих «стилистических» разногласий. Но когда президент США Рональд Рейган пригласил группу наиболее известных диссидентов в Белый Дом, чтобы обсудить положение с правами человека в их стране, Солженицын участвовать отказался. Он заявил, что готов беседовать с президентом один на один, а вместе с «этими» обсуждать положение узников совести и другие проблемы, связанные с защитой прав человека, не будет. На тех, кто шагал с ним не в ногу, он накидывался с совершенно иррациональной яростью. Вот как это выглядит в изложении Л. Сараскиной:
«Всю вину за мерзости коммунистического режима взваливают на проклятый русский народ, на его извечную рабскую сущность и природное варварство. По их философии, скотская русская масса сама виновата в ленинизме и сталинизме. По их прогнозам, русское самосознание тяготеет к фашизму и экстремизму; русское православие к исламскому фундаментализму; русская государственность - к свирепому империализму; русский общественный инстинкт - к еврейскому погрому. Угроза Западу - не коммунизм, не сталинизм, а сама Россия, ее народ с его аморальной рабьей ментальностью. Солженицын нарисовал выразительный (и отвратительный!) портрет тех деятелей эмиграции, кто прежде обслуживал советский режим “на деликатном идеологическом фронте”, а потом, теряя по дороге партбилеты, потянулся на Запад, где, встав в позу чистых и невинных, не стеснялся клеймить ненавистную страну». (стр. 761)
Сараскина приводит выписку из дневника Солженицына от 31 мая 1982 года, в которой он раскрывает свои полемические приемы: «С увлечением работаю над дискуссией с Тараканьей Ратью. Какие бывают приемы дискуссии? Просто выписывать все их утверждения, хотя самые фальшивые, - они начнут забирать поле боя. Опровергать тут же каждое - утомит, раздражит читателя. А - опровергать только в важных местах. И еще кое-где сочетать так, чтобы они сами друг друга опровергали» (стр. 762).
Примечателен заключительный пассаж в этой записи. Тараканья-то Рать вовсе не была Ратью, то есть чем-то монолитным. Она состояла из отдельных Тараканов, кои придерживались разных точек зрения. Солженицын это сознавал, играл на этих разногласиях, но выставлял их единой ратью - так было легче их оглуплять и выставлять «врагами России».
Если и попадались в эмиграции недоумки, ставившие знак равенства между коммунистическим режимом и страдавшим от него народом, то не они задавали тон. Если кто-то из эмигрантов состоял в прошлом в компартии, а потом вышел из нее, то так ли сильно отличался от них сам Зевс-громовержец? В партии он не состоял, но беспартийным большевиком-ленинцем был и даже пахана Сталина атаковал во фронтовых письмах (за что и попал в лагерь) с твердокаменных ленинских позиций. Антиленинцем и антикоммунистом он стал много позднее. Довольно типичная, заметим, эволюция для мыслящих людей его поколения. Но то, что прилично Юпитеру, то непозволительно Тараканам. Нарисованный им портрет деятелей эмиграции был всего лишь злой карикатурой, в которой, при желании, легко узнавался и сам громовержец.
«Он победил», провозглашает Сараскина, завершив пересказ статьи Солженицына «Наши плюралисты». Но умалчивает, что то была Пиррова победа. Никого и ни в чем его статья не убедила, зато способствовала еще большему расколу эмиграции, из-за чего в ней так и не возникло единого антикоммунистического фронта. И когда пришли сроки самораспада советского режима, роль эмиграции в переводе России на рельсы цивилизованной демократии оказалась ничтожной. Хуже того, в самой России эпигоны Солженицына усиленно создавали климат такой же нетерпимости и раскола. В том, что постсоветская Россия так и не смогла вырулить на путь здорового демократического развития, в немалой степени результат их раскольнических действий.
Вот маленькая иллюстрация к сказанному. Когда в Советском Союзе началась перестройка, и в прорехи в железном занавесе стали просачиваться струи свежего воздуха, осмелевший журнал «Октябрь» опубликовал отрывок из «Прогулок с Пушкиным» Андрея Синявского. И тотчас ринулся в бой крупный математик и бывший «православный» диссидент Игорь Шафаревич - один из самых стойких эпигонов Солженицына. К тому времени он уже прославился скандальной «Русофобией». Шафаревич усмотрел в публикации книги Синявского идеологическую диверсию против России со стороны «малого народа», «одну из проверок жизненности нашего [большого] народа, его способности дать отпор».
«Недавно аналогичная ситуация прогремела по всему свету, - проводил параллель Шафаревич. - Знаменитые “Сатанинские стихи” Салмана Рушди - это, по-видимому, нечто вроде исламского варианта “Прогулок с Пушкиным”. И надо сказать, что исламский мир своей реакцией на это прощупывание еще раз доказал свою большую жизненную силу... Реальным ответом были грандиозные демонстрации, то, что в столкновениях с полицией сотни людей отдали свои жизни и в результате удалось добиться запрета книги во многих странах».[3]
Так в стране, только что начавшей освобождаться от пут партийной цензуры, самый видный последователь Солженицына потребовал запрета на неугодное произведение - по примеру аятоллы Хомейни и подобных ему блюстителей единственно правильного учения. Он готов был пожертвовать сотнями русских жизней, чтобы оградить большой народ от крамолы Синявского. Для полного соответствия такого православия исламскому фундаментализму не хватало только смертного приговора автору «Прогулок».
Как видим, столкнулись два противоположных воззрения на искусство, литературу, на их назначение в жизни общества, на творческую и гражданскую свободу, на место религии в общественной и государственной жизни, на то, в конечном счете, по какому пути пойти России после ликвидации коммунистического рабства. Хотя в заключительном акте драмы Солженицын напрямую не участвовал, затравка шла от него. Можно ли обойти этот конфликт в его биографии?
Не только можно, но даже нельзя не обойти! Да и как рассказать о столь серьезном противостоянии двух концепций, идеологий, двух систем ценностей, если цель автора, - осветлять носителя одной из этих концепций, задвигая в темный угол другого. Безымянному «уж литературоведу» дают пинка вместо того, чтобы дать ему слово. Имя Андрея Синявского даже не названо. Даже в обширный список «Биографической литературы о А.И. Солженицыне» (стр. 931-933) ни одна его работа не включена. «Список населенных мест Терской области» 1885 года издания (33 года до рождения Солженицына) педантично указан; работа двух авторов под названием «Города Воронежской губернии, их история и современное состояние», увидевшая свет еще одним десятилетием раньше, тоже в список внесена. А работы известного прозаика и литературоведа Синявского, прямо адресованные Солженицыну, но ему неугодные, - отсутствуют.
Это не единственное упущение. В списке литературы прицельно отсутствует целый ряд работ, без которых полноценной биографии Солженицына быть не может.
Я не говорю о клеветнических сочинениях, состряпанных в свое время по заказу или под давлением КГБ, - в надежде ослабить эффект публикации на Западе «Архипелага ГУЛАГ». Отсутствие этих грязных поделок в списке литературы можно понять и принять, ибо ни к литературе, ни к истории они отношения не имеют. Впрочем, в ходе повествования эта стряпня густо цитируется и настойчиво опровергается, хотя инсинуации биографов от КГБ, типа чешского «диссидента» Томаса Ржезача, давно и многократно опровергнуты и посрамлены, да им и изначально никто не верил. Стоило ли снова к ним возвращаться?
Согласно стратегии осветления, было просто необходимо. Опровергая грязное гебистское вранье, можно под ту же крышу подвести всяких вообще оппонентов, уходя от обсуждения критики по существу. Прием хорошо отработан Солженицыным в литературных баталиях, примером чему может служить статья «Наши плюралисты», о которой уже говорилось.
Таким же приемом Л. Сараскина расправляется почти со всеми, кто когда-то и в чем-либо был не согласен с Солженицыным.
2.
История русской литературы не знает или почти не знает писателей, которые издали при жизни так много автобиографических произведений, как Александр Исаевич Солженицын. А количество прижизненных текстов, опубликованных о нем другими авторами, вообще необъятно. Только Наталья Решетовская, первая жена Солженицына, - автор шести книг о своем бывшем муже. По несколько книг написали его товарищи-зэки Дмитрий Панин и Лев Копелев. Три книги написал новомировец В. Лакшин. Изданы рабочие тетради главного редактора «Нового мира» А.Т. Твардовского, дневник другого новомировца - А. Кондратовича. О школьных и студенческих годах Солженицына написали его бывшие однокашники, о военных годах - однополчане. О Солженицыне-диссиденте - Жорес и Рой Медведевы, Корней и Лидия Чуковские, о Солженицыне-эмигранте написали Ольга Карлайл, священник А. Шмеман и другие авторы, указанные и не указанные Сараскиной в списке литературы.
В числе отсутствующих мемуары и публицистические работы философа Григория Померанца, который на протяжении многих лет вел с Солженицыным принципиальную полемику. Нет в списке книги Владимира Войновича «Портрет на фоне мифа», Григория Бакланова «Кумир», Семена Бадаша «Колыма ты моя, Колыма» и его открытого письма Александру Исаевичу, оставленного без ответа. Нет письма Льва Копелева, весьма важного для понимания сути конфликта, возникшего между бывшими друзьями-зэками, нет даже наиболее полной и тщательно документированной биографии Солженицына, написанной А. Островским и опубликованной за четыре года до книги Сараскиной.
Несмотря на поистине необъятный объем написанного о Солженицыне им самим и другими авторами, в его биографии много запутанного и неясного. Это относится и к конкретным фактам его жизни, и к его мировоззрению, взглядам, идейной и нравственной позиции по важнейшим общественным, политическим, идеологическим вопросам.
Солженицын слишком долго был человеком подполья, а когда отпала необходимость таиться и конспирировать, он по своей психологии, привычкам и навыкам так и остался подпольщиком. В ответ на грязные небылицы, какие распускали о нем и его прошлом противники, он не ограничивался правдой, одной только правдой, и ничем кроме правды. Разгребая завалы злобных наветов, он не останавливался перед спрямлением зигзагов своего жизненного пути. В одних случаях он привирал, чтобы не давать повода к новым инсинуациям, в других - чтобы их упреждать, в третьих - для того, чтобы подать себя в наиболее выгодном свете... Опыт лагерника научил его «развешивать чернуху» (похоже, впрочем, что он умел это делать еще до лагеря), и он до конца жизни пользовался этим опытом. Человек, выступивший с набатным призывом «Жить не по лжи», - самого себя не обязывал следовать этому правилу.
Загадки солженицынской биографии начинаются со времени, предшествовавшего его рождению. Первая связана с именем его отца, Исаакия Семеновича Солженицына. Офицер царской армии, провоевавший всю мировую войну без единой царапины, в июне восемнадцатого года, на охоте, то ли по роковой неосторожности, то ли намеренно решив свести счеты с жизнью, он выстрелил себе в живот и через несколько дней скончался в сельской больнице от заражения крови. Его молодая жена Таисия Захаровна (урожденная Щербак) была на четвертом месяце беременности. Их сын Александр появился на свет через полгода после кончины отца - 11 декабря.
Дабы читатель не заподозрил неладного, Сараскина настойчиво поясняет, что отец писателя был назван Исаакием не по имени библейского патриарха Исаака, а по имени православного святого Исаакия, жившего, по преданию, в III веке, - того, в чью честь воздвигнут знаменитый Исаакиевский собор в Петербурге. Намек понят: по линии пятого пункта Солженицын чист, как слеза ребенка. Правда, в приведенном ею же свидетельстве о смерти значится: «гражданин Ставропольской губернии, села Сабли Исаак [не Исаакий] Симеонов Солженицын, 27 лет от роду, умер от раны июня 15 дня» (стр. 75-76).
Его сына, стало быть, звали Александр Исаакиевич или Александр Исаакович.
Однако всему свету он известен как Александр Исаевич...
Ничего особенного в перемене отчества нет. Каждый человек имеет право называться так, как ему нравится. В Советском Союзе для изменения имени, фамилии и даже отчества были вполне легальные пути. Многие этим пользовались. Достаточно было подать официальное заявление, заплатить умеренную плату, и через несколько дней получить паспорт с новым именем взамен старого. Отчество, насколько знаю, сменить было сложнее (для этого должен был изменить имя отец, а если его уже не было в живых, то, понятно, свое имя он изменить не мог), но и эти трудности были преодолимы, - было бы желание.
Загадка состоит в том, что, как пишет Сараскина, такого желания у Сани Солженицына и его матери не было! Следуя за своим героем, она сообщает, что перемена отчества произошла случайно. «Досадную ошибку допустила паспортистка, выдав 16-летнему юноше его первый паспорт», после чего «они с мамой думали-гадали, как быть, требовать ли в милиции исправлений, нет ли, но решили не будить лихо, пока оно тихо» (стр.135).
Какое «лихо» могло бы пробудить заявление о необходимости исправить ошибку? Вот не исправленная ошибка была чревата пробуждением «лиха» - если не сам юноша, то многоопытная Таисия Захаровна должна была это понимать. Ведь паспорт был не единственным документом советского человека. Комсомольский билет Саня получил задолго до паспорта. Да и в школьном аттестате, по свидетельству Сараскиной, он тоже был Исаакиевич. А еще Сане предстояло получить профсоюзный билет. И военный (или красноармейскую книжку). И студенческий - сначала Ростовского университета, а затем и второй - Московского ИФЛИ, куда, не прекращая учебы в Ростове, он поступил заочно.
Еще приходилось заполнять множество анкет. Шагу нельзя было ступить в советской стране, не заполнив анкету, и в ней всякий раз требовалось сообщать сведения о родственниках, порой и не близких, а об отце - всегда и всенепременно. При официально смененном отчестве особых проблем с этим быть не могло: информация о том вносилась в надлежащий пункт анкеты. «Но ведь не будешь на каждом шагу объяснять, какую досадную ошибку допустила паспортистка», - пишет Сараскина. Верно, не будешь! Незаявленную «ошибку» надо было скрывать и, значит, вписывать ложное имя отца, что было уже связано с риском, ибо подобные манипуляции в официальных документах власти трактовали как подделку, а это грозило отнюдь не мелкими неприятностями.
Операция была проделана очень искусно, связь с отцовским именем удалось обрубить с концами, не оставив следов. Впоследствии даже чекистские следопыты не смогли до нее добраться - ни в 1945-м, когда арестованного Александра Исаевича допрашивал на Лубянке следователь Езепов (по версии Солженицына, не шибко старательный), ни еще через 20 лет, когда та же Лубянка снарядила целую экспедицию для сбора компромата на опального писателя. Как докладывал КГБ Центральному Комитету КПСС, «Солженицын в своих автобиографических данных по существу ничего не сообщает о своих родителях, не указывая даже фамилий, имени и отчества. С целью получения более полных сведений проводилась проверка по месту рождения Солженицына [в Кисловодске] и местам жительства, учебы и работы, просматривались учетные, архивные и другие официальные документы... В автобиографии, находящейся в личном деле члена Союза писателей, он указывает, что родился в семье служащих, мать работала машинисткой-стенографисткой, а отца потерял до своего рождения.... В материалах архивного следственного и оперативного дела на Солженицына в архивах Министерства обороны СССР данных о родителях Солженицына не содержится».[4]
Не доискались ищейки, а то-то были бы именины сердца! В конце шестидесятых и позднее, до самой высылки писателя из страны, хорошо проинструктированные «лекторы по распространению», выступая в закрытых и не очень закрытых аудиториях, антисоветизм «литературного власовца» увязывали с его якобы еврейской фамилией Солженицер, но такая перелицовка выглядела не очень убедительно. Как бы кстати им пришлось открытие его изначального отчества, столь неотразимо похожего на кричаще еврейское Исаакович!
Все это очень хорошо, просто великолепно!
Но зачем и через сорок-пятьдесят лет, уже у гробового входа, понадобилось ему развешивать чернуху об «ошибке паспортистки»?
Другим примером развесистой клюквы может служить то, как преподносится Сараскиной освобождение Солженицына от призыва в армию.
В первой своей книге о Солженицыне, написанной и опубликованной под контролем КГБ, Наталья Решетовская сообщала, что Саня был «ограниченно годен» к военной службе из-за нервной болезни. Ее заказчикам было выгодно представить автора «Архипелага ГУЛАГ» если не психом, то сдвинутым по фазе невротиком. Самый въедливый из биографов Солженицына А.В. Островский сопоставил это свидетельство с более поздними свидетельствами Решетовской, когда она, раскаявшись в своих действиях, пожелала дезавуировать свои прежние инсинуации. Тогда она сообщила, что никаких проблем с нервной системой у Сани не было, а была у него медицинская справка, которую он «постарался получить» через их общую приятельницу Лиду Ежерец. Ее отец был видным в Ростове медиком - он и помог организовать справку об «ограниченной годности». Не хотелось Сане в мирное время (как подчеркивала Решетовская, не желавшая вновь бросить на него какую-то тень) загреметь в армию, прервав из-за этого учебу в университете.[5] Что ж, по человечески это можно понять.
В 1939 году новоназначенный нарком обороны Тимошенко получил мандат на наращивание численности вооруженных сил, в связи с чем была проведена реформа. Среди прочего была отменена отсрочка для получения высшего образования. Тогда забрили многих студентов, не дотянувших до диплома. Кстати, время было не очень мирным: в 1939-40 году разразилась зимняя война с Финляндией, на которую попали и недоучившиеся студенты. Кто-то из них с нее не вернулся. Солженицын же, имея справку об «ограниченной годности», беспрепятственно доучился на математическом факультете Ростовского университета и 16 июня 1941 года получил диплом с отличием.
Но магическое действие справки этим не завершилось.
22 июня 1941 года Саня оказался в Москве: приехал на летнюю экзаменационную сессию для заочников МИФЛИ (она, конечно, была отменена). По уверению Солженицына и Сараскиной, он отправился в Сокольнический райвоенкомат, чтобы записаться добровольцем на фронт, но получил от ворот поворот: иногородних не берем, обращайтесь по месту постоянной прописки. Он вернулся в Ростов и, опять же по его уверению, дневал и ночевал в военкомате, но в отправке на фронт ему отказывали. Поверить этому не то что трудно - просто невозможно. В панике первых месяцев войны забривали всех подряд, а уж добровольцам отказа не было. Мальчишки пятнадцати-шестнадцати лет, накинув себе годы (чего никто не проверял), бежали на фронт из-под опеки родителей. Брались за оружие старики, отвоевавшие свое еще в Первую мировую и Гражданскую. Надо полагать, что и 21-летнему Сане Солженицыну не отказали бы даже и при «ограниченной годности».
Но вместо этого, 1 сентября (уже почти месяц как пал Смоленск) он начинает преподавать математику в средней школе города Морозовска Ростовской области. Мобилизационную повестку он получил лишь 16 октября 1941 года (немец уже рвался к Москве). Но и надев красноармейскую форму, он не был брошен в пекло сражений. «Ограниченно годного» математика с высшим образованием определили ездовым в 74-й Отдельный гужетранспортный батальон, относившийся к Сталинградскому военному округу, - на то время глубокий тыл.
Сараскина подробно рассказывает о том, как из обоза он бомбардировал начальство просьбами о переводе в артиллерию. Но подтверждений этому не приводится. А.В. Островский указывает, что за годы войны Решетовская получила 248 писем от мужа, но не смогла привести ни одной фразы из них, которая бы свидетельствовала, что он из обоза стремился на фронт.
Прокантовавшись с полгода, рядовой необученный обозник получил направление в артиллерийское училище в городе Семенове Горьковской области, но тотчас был переведен в другое - в Костроме. Учеба продолжалась семь месяцев; еще три месяца шло формирование Запасного разведывательного артиллерийского полка, в котором лейтенант Солженицын получил должность командира звуковой разведывательной батареи. На фронт его направили 13 февраля 1943 года, то есть уже после разгрома немецких войск под Сталинградом, когда два первые года войны, с самыми страшными многомиллионными потерями, были на исходе.
Ну а как дальше сложилась военная судьба Солженицына?
Звуковые батареи (их на вооружении было немного) выполняли очень важные функции. Они по звуку засекали огневые точки противника и определяли их координаты, которые передавались боевой артиллерии. Это позволяло вести прицельный огонь по огневым точкам противника и быстро их подавлять. При этом сама звуковая батарея себя не обнаруживала, огонь на себя не вызывала. Ее оборудование и персонал располагались дугой за передней линией огня; командный пункт оборудовался в вершине дуги, в двух-трех километрах от передовой. Солженицын был грамотным офицером, батарея его действовала эффективно, за что он дважды был награжден орденами. Но сам он подвергался гораздо меньшей опасности, чем большинство боевых солдат и офицеров. Он ни разу не был ранен и, кажется, ни разу не входил в прямое соприкосновение с противником.
После того, как в книге «Двести лет вместе» (том II, 2002) он оболгал целый народ, озвучив давние инсинуации агитпропа, будто евреи на фронте отсиживались в штабах, медсанбатах и прочих безопасных местах, за спинами русских солдат, проливавших за них кровь, некоторые рецензенты напомнили ему, что его собственный боевой путь как раз проходил в почтенном удалении от передовой. В связи этим Сараскина обрушивается на «злопыхателей», которые будто бы «считали, что двух лет недостаточно, чтобы военного человека настигла предназначенная ему пуля» и в угоду которым «Солженицын... должен был бы стать не офицером артразведки, а солдатом штрафбата, а еще лучше подорваться на мине или смертельно раниться осколком снаряда!» (стр. 234-235). Ничего подобного, разумеется, никакие «злопыхатели» Солженицыну не желали. Только советовали не искать соринку в чужом глазу, когда из своего торчит оглобля.
Оригинал: berkovich-zametki.com
Номер 12(103) | Декабрь 2008 года | Семен Резник
Искусственное осветление облика, поступков и произведений писателя - это лишь обратная сторона очернения. Тому и другому может противостоять только правда. Сейчас, когда Солженицына уже нет на нашей грешной земле, пришло время утихомириться тем, кто несет его имя как знамя или как пугало. Пора вглядеться в истинное лицо этого крупного писателя и многосложного человека, чтобы увидеть его сквозь чад и сквозь фимиам.
Сквозь чад и фимиам
К 90-летию со дня рождения Александра Солженицына
1.
До 90-летнего юбилея Александр Исаевича Солженицын не дожил четырех месяцев. Близящееся завершение своего жизненного пути он, видимо, задолго предчувствовал, что понятно в таком преклонном возрасте, и приложил немало сил к тому, чтобы успеть сказать о себе последнее слово, да не своим, а посторонним, но жестко контролируемым пером.
За два-три месяца до кончины Александра Исаевича в серии «Жизнь замечательных людей» вышла его биография.
На обложке стоит имя автора - Людмила Сараскина. Это литературовед, доктор филологических наук, специалист по Достоевскому. Тем не менее, автором книги ее можно считать лишь условно. В лучшем случае, она соавтор, а в более точном смысле - добросовестный литзаписчик АВТОбиографии Солженицына.
Я ни в коей мере не хочу умалить огромный труд, проделанный доктором Сараскиной, лишь подчеркиваю тот факт, что на протяжении девятисот с лишним страниц гигантского повествования невозможно услышать ее собственный голос, заметить хотя бы робкую попытку самостоятельно осмыслить описываемые события, документы, высказывания, обнаружить следы независимой авторской позиции - нравственной, эстетической, общественно-политической или какой-то еще.
О том, что решающая роль в создании книги принадлежала Александру Исаевичу, Л. Сараскина сообщает вполне откровенно. Она благодарит его «за многолетнее сотрудничество», «за щедро представленные материалы из его личного архива», за «терпение, с каким он под магнитофон многими часами в течение длительного времени отвечал на мои вопросы, и потом еще по телефону, и в записках, и в письмах, и снова на пленке», а главное, «за доверие» (стр. 900-901).
Доверие она оправдала. Книга была проверена и санкционирована Солженицыным, о чем она тоже не скрыла. Даже о «своем» творческом методе она сообщает не собственным голосом, а голосом своего героя.
Людмила Сараскина выступает на презентации книги 8 апреля
в Фонде «Русское зарубежье», что на Нижней Радищевской в Москве
Задаваясь в начале повествования вопросом, «как, через какую оптику [следует] смотреть [биографу], и главное, что хотеть увидеть», Сараскина пишет:
«Самое высокое достижение Пушкина он [Солженицын] видит в непревзойденной способности поэта ... “все сказать, все показываемое видеть, осветляя его (курсив Солженицына.-С.Р.). Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби, сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий, -- и читатель возвышается до ощущения того, что глубже и выше этих событий, этих лиц, этих чувств... Горе и горечь осветляются высшим пониманием, печаль смягчена примирением”.» (стр. 18).
Следуя этой установке, Сараскина прокламирует: «Осветлять предмет высшим пониманием, а не пятнать его низменными искажениями - вот он, искомый принцип работы биографа». И тут же, поясняя, как именно она намерена осветлять, она приводит «замечание Солженицына в адрес критика-пушкиниста: “Уж литературоведу надо бы уметь видеть писателя в тех контурах, к которым он рос и тянулся, а не только в тех, которые, по нескладности жизни, он успел занять”». (стр. 18).
Осветлять высшим пониманием - это очень благородно, а не пятнать низменными искажениями - еще благороднее. Проблема в том, что жизнь героя биографического повествования протекает не в вакууме. «В нескладности жизни» он входит в соприкосновение с множеством других людей - одни становятся друзьями, другие соперниками, а третьи из друзей и единомышленников превращаются в противников и соперников. Возникают конфликты. Не приведет ли осветление высшим пониманием поступков и облика одного из участников конфликта к низменным искажениям другого? Часто приводит.
За примером далеко ходить не надо, он обнаруживается в том самом фрагменте об «искомом принципе биографа». Не названный по имени «уж литературовед», коему надлежало «уметь видеть писателя в контурах» (а он, стало быть, не умел), - это Андрей Донатович Синявский, чью книгу «Прогулки с Пушкиным» Александр Солженицын в свое время подверг остракизму.[1]
«Прогулки с Пушкиным» не угодили Александру Исаевичу тем, что автор позволил себе запросто прогуливаться с великим поэтом вместо того, чтобы денно и нощно бить челом перед его иконописным изображением, осветленным таинственным мерцанием лампадки. А, говоря проще, Синявский осмелился показать поэта в тех «контурах», которые он занимал в «нескладности жизни», а не в тех, к которым тянулся. А если совсем просто, то Александр Исаевич осерчал на Андрея Донатовича за то, что тот рассказал о Пушкине по-своему, пренебрегая «патриотическими» канонами, кои Солженицын считал обязательными.
У Синявского с советской властью, по его ироничному замечанию, были «только» стилистические разногласия. И вот такие же разногласия выявились у него с Солженицыным. Андрей Донатович ответил едкой статьей под названием «Солженицын как устроитель нового единомыслия».[2]
Да если бы один Синявский не угодил Александру Исаевичу! После высылки из Советского Союза, в короткий срок, он оказался в контрах со значительный частью писателей, журналистов, правозащитников, эмигрировавших из СССР из-за своих «стилистических» разногласий. Но когда президент США Рональд Рейган пригласил группу наиболее известных диссидентов в Белый Дом, чтобы обсудить положение с правами человека в их стране, Солженицын участвовать отказался. Он заявил, что готов беседовать с президентом один на один, а вместе с «этими» обсуждать положение узников совести и другие проблемы, связанные с защитой прав человека, не будет. На тех, кто шагал с ним не в ногу, он накидывался с совершенно иррациональной яростью. Вот как это выглядит в изложении Л. Сараскиной:
«Всю вину за мерзости коммунистического режима взваливают на проклятый русский народ, на его извечную рабскую сущность и природное варварство. По их философии, скотская русская масса сама виновата в ленинизме и сталинизме. По их прогнозам, русское самосознание тяготеет к фашизму и экстремизму; русское православие к исламскому фундаментализму; русская государственность - к свирепому империализму; русский общественный инстинкт - к еврейскому погрому. Угроза Западу - не коммунизм, не сталинизм, а сама Россия, ее народ с его аморальной рабьей ментальностью. Солженицын нарисовал выразительный (и отвратительный!) портрет тех деятелей эмиграции, кто прежде обслуживал советский режим “на деликатном идеологическом фронте”, а потом, теряя по дороге партбилеты, потянулся на Запад, где, встав в позу чистых и невинных, не стеснялся клеймить ненавистную страну». (стр. 761)
Сараскина приводит выписку из дневника Солженицына от 31 мая 1982 года, в которой он раскрывает свои полемические приемы: «С увлечением работаю над дискуссией с Тараканьей Ратью. Какие бывают приемы дискуссии? Просто выписывать все их утверждения, хотя самые фальшивые, - они начнут забирать поле боя. Опровергать тут же каждое - утомит, раздражит читателя. А - опровергать только в важных местах. И еще кое-где сочетать так, чтобы они сами друг друга опровергали» (стр. 762).
Примечателен заключительный пассаж в этой записи. Тараканья-то Рать вовсе не была Ратью, то есть чем-то монолитным. Она состояла из отдельных Тараканов, кои придерживались разных точек зрения. Солженицын это сознавал, играл на этих разногласиях, но выставлял их единой ратью - так было легче их оглуплять и выставлять «врагами России».
Если и попадались в эмиграции недоумки, ставившие знак равенства между коммунистическим режимом и страдавшим от него народом, то не они задавали тон. Если кто-то из эмигрантов состоял в прошлом в компартии, а потом вышел из нее, то так ли сильно отличался от них сам Зевс-громовержец? В партии он не состоял, но беспартийным большевиком-ленинцем был и даже пахана Сталина атаковал во фронтовых письмах (за что и попал в лагерь) с твердокаменных ленинских позиций. Антиленинцем и антикоммунистом он стал много позднее. Довольно типичная, заметим, эволюция для мыслящих людей его поколения. Но то, что прилично Юпитеру, то непозволительно Тараканам. Нарисованный им портрет деятелей эмиграции был всего лишь злой карикатурой, в которой, при желании, легко узнавался и сам громовержец.
«Он победил», провозглашает Сараскина, завершив пересказ статьи Солженицына «Наши плюралисты». Но умалчивает, что то была Пиррова победа. Никого и ни в чем его статья не убедила, зато способствовала еще большему расколу эмиграции, из-за чего в ней так и не возникло единого антикоммунистического фронта. И когда пришли сроки самораспада советского режима, роль эмиграции в переводе России на рельсы цивилизованной демократии оказалась ничтожной. Хуже того, в самой России эпигоны Солженицына усиленно создавали климат такой же нетерпимости и раскола. В том, что постсоветская Россия так и не смогла вырулить на путь здорового демократического развития, в немалой степени результат их раскольнических действий.
Вот маленькая иллюстрация к сказанному. Когда в Советском Союзе началась перестройка, и в прорехи в железном занавесе стали просачиваться струи свежего воздуха, осмелевший журнал «Октябрь» опубликовал отрывок из «Прогулок с Пушкиным» Андрея Синявского. И тотчас ринулся в бой крупный математик и бывший «православный» диссидент Игорь Шафаревич - один из самых стойких эпигонов Солженицына. К тому времени он уже прославился скандальной «Русофобией». Шафаревич усмотрел в публикации книги Синявского идеологическую диверсию против России со стороны «малого народа», «одну из проверок жизненности нашего [большого] народа, его способности дать отпор».
«Недавно аналогичная ситуация прогремела по всему свету, - проводил параллель Шафаревич. - Знаменитые “Сатанинские стихи” Салмана Рушди - это, по-видимому, нечто вроде исламского варианта “Прогулок с Пушкиным”. И надо сказать, что исламский мир своей реакцией на это прощупывание еще раз доказал свою большую жизненную силу... Реальным ответом были грандиозные демонстрации, то, что в столкновениях с полицией сотни людей отдали свои жизни и в результате удалось добиться запрета книги во многих странах».[3]
Так в стране, только что начавшей освобождаться от пут партийной цензуры, самый видный последователь Солженицына потребовал запрета на неугодное произведение - по примеру аятоллы Хомейни и подобных ему блюстителей единственно правильного учения. Он готов был пожертвовать сотнями русских жизней, чтобы оградить большой народ от крамолы Синявского. Для полного соответствия такого православия исламскому фундаментализму не хватало только смертного приговора автору «Прогулок».
Как видим, столкнулись два противоположных воззрения на искусство, литературу, на их назначение в жизни общества, на творческую и гражданскую свободу, на место религии в общественной и государственной жизни, на то, в конечном счете, по какому пути пойти России после ликвидации коммунистического рабства. Хотя в заключительном акте драмы Солженицын напрямую не участвовал, затравка шла от него. Можно ли обойти этот конфликт в его биографии?
Не только можно, но даже нельзя не обойти! Да и как рассказать о столь серьезном противостоянии двух концепций, идеологий, двух систем ценностей, если цель автора, - осветлять носителя одной из этих концепций, задвигая в темный угол другого. Безымянному «уж литературоведу» дают пинка вместо того, чтобы дать ему слово. Имя Андрея Синявского даже не названо. Даже в обширный список «Биографической литературы о А.И. Солженицыне» (стр. 931-933) ни одна его работа не включена. «Список населенных мест Терской области» 1885 года издания (33 года до рождения Солженицына) педантично указан; работа двух авторов под названием «Города Воронежской губернии, их история и современное состояние», увидевшая свет еще одним десятилетием раньше, тоже в список внесена. А работы известного прозаика и литературоведа Синявского, прямо адресованные Солженицыну, но ему неугодные, - отсутствуют.
Это не единственное упущение. В списке литературы прицельно отсутствует целый ряд работ, без которых полноценной биографии Солженицына быть не может.
Я не говорю о клеветнических сочинениях, состряпанных в свое время по заказу или под давлением КГБ, - в надежде ослабить эффект публикации на Западе «Архипелага ГУЛАГ». Отсутствие этих грязных поделок в списке литературы можно понять и принять, ибо ни к литературе, ни к истории они отношения не имеют. Впрочем, в ходе повествования эта стряпня густо цитируется и настойчиво опровергается, хотя инсинуации биографов от КГБ, типа чешского «диссидента» Томаса Ржезача, давно и многократно опровергнуты и посрамлены, да им и изначально никто не верил. Стоило ли снова к ним возвращаться?
Согласно стратегии осветления, было просто необходимо. Опровергая грязное гебистское вранье, можно под ту же крышу подвести всяких вообще оппонентов, уходя от обсуждения критики по существу. Прием хорошо отработан Солженицыным в литературных баталиях, примером чему может служить статья «Наши плюралисты», о которой уже говорилось.
Таким же приемом Л. Сараскина расправляется почти со всеми, кто когда-то и в чем-либо был не согласен с Солженицыным.
2.
История русской литературы не знает или почти не знает писателей, которые издали при жизни так много автобиографических произведений, как Александр Исаевич Солженицын. А количество прижизненных текстов, опубликованных о нем другими авторами, вообще необъятно. Только Наталья Решетовская, первая жена Солженицына, - автор шести книг о своем бывшем муже. По несколько книг написали его товарищи-зэки Дмитрий Панин и Лев Копелев. Три книги написал новомировец В. Лакшин. Изданы рабочие тетради главного редактора «Нового мира» А.Т. Твардовского, дневник другого новомировца - А. Кондратовича. О школьных и студенческих годах Солженицына написали его бывшие однокашники, о военных годах - однополчане. О Солженицыне-диссиденте - Жорес и Рой Медведевы, Корней и Лидия Чуковские, о Солженицыне-эмигранте написали Ольга Карлайл, священник А. Шмеман и другие авторы, указанные и не указанные Сараскиной в списке литературы.
В числе отсутствующих мемуары и публицистические работы философа Григория Померанца, который на протяжении многих лет вел с Солженицыным принципиальную полемику. Нет в списке книги Владимира Войновича «Портрет на фоне мифа», Григория Бакланова «Кумир», Семена Бадаша «Колыма ты моя, Колыма» и его открытого письма Александру Исаевичу, оставленного без ответа. Нет письма Льва Копелева, весьма важного для понимания сути конфликта, возникшего между бывшими друзьями-зэками, нет даже наиболее полной и тщательно документированной биографии Солженицына, написанной А. Островским и опубликованной за четыре года до книги Сараскиной.
Несмотря на поистине необъятный объем написанного о Солженицыне им самим и другими авторами, в его биографии много запутанного и неясного. Это относится и к конкретным фактам его жизни, и к его мировоззрению, взглядам, идейной и нравственной позиции по важнейшим общественным, политическим, идеологическим вопросам.
Солженицын слишком долго был человеком подполья, а когда отпала необходимость таиться и конспирировать, он по своей психологии, привычкам и навыкам так и остался подпольщиком. В ответ на грязные небылицы, какие распускали о нем и его прошлом противники, он не ограничивался правдой, одной только правдой, и ничем кроме правды. Разгребая завалы злобных наветов, он не останавливался перед спрямлением зигзагов своего жизненного пути. В одних случаях он привирал, чтобы не давать повода к новым инсинуациям, в других - чтобы их упреждать, в третьих - для того, чтобы подать себя в наиболее выгодном свете... Опыт лагерника научил его «развешивать чернуху» (похоже, впрочем, что он умел это делать еще до лагеря), и он до конца жизни пользовался этим опытом. Человек, выступивший с набатным призывом «Жить не по лжи», - самого себя не обязывал следовать этому правилу.
Загадки солженицынской биографии начинаются со времени, предшествовавшего его рождению. Первая связана с именем его отца, Исаакия Семеновича Солженицына. Офицер царской армии, провоевавший всю мировую войну без единой царапины, в июне восемнадцатого года, на охоте, то ли по роковой неосторожности, то ли намеренно решив свести счеты с жизнью, он выстрелил себе в живот и через несколько дней скончался в сельской больнице от заражения крови. Его молодая жена Таисия Захаровна (урожденная Щербак) была на четвертом месяце беременности. Их сын Александр появился на свет через полгода после кончины отца - 11 декабря.
Дабы читатель не заподозрил неладного, Сараскина настойчиво поясняет, что отец писателя был назван Исаакием не по имени библейского патриарха Исаака, а по имени православного святого Исаакия, жившего, по преданию, в III веке, - того, в чью честь воздвигнут знаменитый Исаакиевский собор в Петербурге. Намек понят: по линии пятого пункта Солженицын чист, как слеза ребенка. Правда, в приведенном ею же свидетельстве о смерти значится: «гражданин Ставропольской губернии, села Сабли Исаак [не Исаакий] Симеонов Солженицын, 27 лет от роду, умер от раны июня 15 дня» (стр. 75-76).
Его сына, стало быть, звали Александр Исаакиевич или Александр Исаакович.
Однако всему свету он известен как Александр Исаевич...
Ничего особенного в перемене отчества нет. Каждый человек имеет право называться так, как ему нравится. В Советском Союзе для изменения имени, фамилии и даже отчества были вполне легальные пути. Многие этим пользовались. Достаточно было подать официальное заявление, заплатить умеренную плату, и через несколько дней получить паспорт с новым именем взамен старого. Отчество, насколько знаю, сменить было сложнее (для этого должен был изменить имя отец, а если его уже не было в живых, то, понятно, свое имя он изменить не мог), но и эти трудности были преодолимы, - было бы желание.
Загадка состоит в том, что, как пишет Сараскина, такого желания у Сани Солженицына и его матери не было! Следуя за своим героем, она сообщает, что перемена отчества произошла случайно. «Досадную ошибку допустила паспортистка, выдав 16-летнему юноше его первый паспорт», после чего «они с мамой думали-гадали, как быть, требовать ли в милиции исправлений, нет ли, но решили не будить лихо, пока оно тихо» (стр.135).
Какое «лихо» могло бы пробудить заявление о необходимости исправить ошибку? Вот не исправленная ошибка была чревата пробуждением «лиха» - если не сам юноша, то многоопытная Таисия Захаровна должна была это понимать. Ведь паспорт был не единственным документом советского человека. Комсомольский билет Саня получил задолго до паспорта. Да и в школьном аттестате, по свидетельству Сараскиной, он тоже был Исаакиевич. А еще Сане предстояло получить профсоюзный билет. И военный (или красноармейскую книжку). И студенческий - сначала Ростовского университета, а затем и второй - Московского ИФЛИ, куда, не прекращая учебы в Ростове, он поступил заочно.
Еще приходилось заполнять множество анкет. Шагу нельзя было ступить в советской стране, не заполнив анкету, и в ней всякий раз требовалось сообщать сведения о родственниках, порой и не близких, а об отце - всегда и всенепременно. При официально смененном отчестве особых проблем с этим быть не могло: информация о том вносилась в надлежащий пункт анкеты. «Но ведь не будешь на каждом шагу объяснять, какую досадную ошибку допустила паспортистка», - пишет Сараскина. Верно, не будешь! Незаявленную «ошибку» надо было скрывать и, значит, вписывать ложное имя отца, что было уже связано с риском, ибо подобные манипуляции в официальных документах власти трактовали как подделку, а это грозило отнюдь не мелкими неприятностями.
Операция была проделана очень искусно, связь с отцовским именем удалось обрубить с концами, не оставив следов. Впоследствии даже чекистские следопыты не смогли до нее добраться - ни в 1945-м, когда арестованного Александра Исаевича допрашивал на Лубянке следователь Езепов (по версии Солженицына, не шибко старательный), ни еще через 20 лет, когда та же Лубянка снарядила целую экспедицию для сбора компромата на опального писателя. Как докладывал КГБ Центральному Комитету КПСС, «Солженицын в своих автобиографических данных по существу ничего не сообщает о своих родителях, не указывая даже фамилий, имени и отчества. С целью получения более полных сведений проводилась проверка по месту рождения Солженицына [в Кисловодске] и местам жительства, учебы и работы, просматривались учетные, архивные и другие официальные документы... В автобиографии, находящейся в личном деле члена Союза писателей, он указывает, что родился в семье служащих, мать работала машинисткой-стенографисткой, а отца потерял до своего рождения.... В материалах архивного следственного и оперативного дела на Солженицына в архивах Министерства обороны СССР данных о родителях Солженицына не содержится».[4]
Не доискались ищейки, а то-то были бы именины сердца! В конце шестидесятых и позднее, до самой высылки писателя из страны, хорошо проинструктированные «лекторы по распространению», выступая в закрытых и не очень закрытых аудиториях, антисоветизм «литературного власовца» увязывали с его якобы еврейской фамилией Солженицер, но такая перелицовка выглядела не очень убедительно. Как бы кстати им пришлось открытие его изначального отчества, столь неотразимо похожего на кричаще еврейское Исаакович!
Все это очень хорошо, просто великолепно!
Но зачем и через сорок-пятьдесят лет, уже у гробового входа, понадобилось ему развешивать чернуху об «ошибке паспортистки»?
Другим примером развесистой клюквы может служить то, как преподносится Сараскиной освобождение Солженицына от призыва в армию.
В первой своей книге о Солженицыне, написанной и опубликованной под контролем КГБ, Наталья Решетовская сообщала, что Саня был «ограниченно годен» к военной службе из-за нервной болезни. Ее заказчикам было выгодно представить автора «Архипелага ГУЛАГ» если не психом, то сдвинутым по фазе невротиком. Самый въедливый из биографов Солженицына А.В. Островский сопоставил это свидетельство с более поздними свидетельствами Решетовской, когда она, раскаявшись в своих действиях, пожелала дезавуировать свои прежние инсинуации. Тогда она сообщила, что никаких проблем с нервной системой у Сани не было, а была у него медицинская справка, которую он «постарался получить» через их общую приятельницу Лиду Ежерец. Ее отец был видным в Ростове медиком - он и помог организовать справку об «ограниченной годности». Не хотелось Сане в мирное время (как подчеркивала Решетовская, не желавшая вновь бросить на него какую-то тень) загреметь в армию, прервав из-за этого учебу в университете.[5] Что ж, по человечески это можно понять.
В 1939 году новоназначенный нарком обороны Тимошенко получил мандат на наращивание численности вооруженных сил, в связи с чем была проведена реформа. Среди прочего была отменена отсрочка для получения высшего образования. Тогда забрили многих студентов, не дотянувших до диплома. Кстати, время было не очень мирным: в 1939-40 году разразилась зимняя война с Финляндией, на которую попали и недоучившиеся студенты. Кто-то из них с нее не вернулся. Солженицын же, имея справку об «ограниченной годности», беспрепятственно доучился на математическом факультете Ростовского университета и 16 июня 1941 года получил диплом с отличием.
Но магическое действие справки этим не завершилось.
22 июня 1941 года Саня оказался в Москве: приехал на летнюю экзаменационную сессию для заочников МИФЛИ (она, конечно, была отменена). По уверению Солженицына и Сараскиной, он отправился в Сокольнический райвоенкомат, чтобы записаться добровольцем на фронт, но получил от ворот поворот: иногородних не берем, обращайтесь по месту постоянной прописки. Он вернулся в Ростов и, опять же по его уверению, дневал и ночевал в военкомате, но в отправке на фронт ему отказывали. Поверить этому не то что трудно - просто невозможно. В панике первых месяцев войны забривали всех подряд, а уж добровольцам отказа не было. Мальчишки пятнадцати-шестнадцати лет, накинув себе годы (чего никто не проверял), бежали на фронт из-под опеки родителей. Брались за оружие старики, отвоевавшие свое еще в Первую мировую и Гражданскую. Надо полагать, что и 21-летнему Сане Солженицыну не отказали бы даже и при «ограниченной годности».
Но вместо этого, 1 сентября (уже почти месяц как пал Смоленск) он начинает преподавать математику в средней школе города Морозовска Ростовской области. Мобилизационную повестку он получил лишь 16 октября 1941 года (немец уже рвался к Москве). Но и надев красноармейскую форму, он не был брошен в пекло сражений. «Ограниченно годного» математика с высшим образованием определили ездовым в 74-й Отдельный гужетранспортный батальон, относившийся к Сталинградскому военному округу, - на то время глубокий тыл.
Сараскина подробно рассказывает о том, как из обоза он бомбардировал начальство просьбами о переводе в артиллерию. Но подтверждений этому не приводится. А.В. Островский указывает, что за годы войны Решетовская получила 248 писем от мужа, но не смогла привести ни одной фразы из них, которая бы свидетельствовала, что он из обоза стремился на фронт.
Прокантовавшись с полгода, рядовой необученный обозник получил направление в артиллерийское училище в городе Семенове Горьковской области, но тотчас был переведен в другое - в Костроме. Учеба продолжалась семь месяцев; еще три месяца шло формирование Запасного разведывательного артиллерийского полка, в котором лейтенант Солженицын получил должность командира звуковой разведывательной батареи. На фронт его направили 13 февраля 1943 года, то есть уже после разгрома немецких войск под Сталинградом, когда два первые года войны, с самыми страшными многомиллионными потерями, были на исходе.
Ну а как дальше сложилась военная судьба Солженицына?
Звуковые батареи (их на вооружении было немного) выполняли очень важные функции. Они по звуку засекали огневые точки противника и определяли их координаты, которые передавались боевой артиллерии. Это позволяло вести прицельный огонь по огневым точкам противника и быстро их подавлять. При этом сама звуковая батарея себя не обнаруживала, огонь на себя не вызывала. Ее оборудование и персонал располагались дугой за передней линией огня; командный пункт оборудовался в вершине дуги, в двух-трех километрах от передовой. Солженицын был грамотным офицером, батарея его действовала эффективно, за что он дважды был награжден орденами. Но сам он подвергался гораздо меньшей опасности, чем большинство боевых солдат и офицеров. Он ни разу не был ранен и, кажется, ни разу не входил в прямое соприкосновение с противником.
После того, как в книге «Двести лет вместе» (том II, 2002) он оболгал целый народ, озвучив давние инсинуации агитпропа, будто евреи на фронте отсиживались в штабах, медсанбатах и прочих безопасных местах, за спинами русских солдат, проливавших за них кровь, некоторые рецензенты напомнили ему, что его собственный боевой путь как раз проходил в почтенном удалении от передовой. В связи этим Сараскина обрушивается на «злопыхателей», которые будто бы «считали, что двух лет недостаточно, чтобы военного человека настигла предназначенная ему пуля» и в угоду которым «Солженицын... должен был бы стать не офицером артразведки, а солдатом штрафбата, а еще лучше подорваться на мине или смертельно раниться осколком снаряда!» (стр. 234-235). Ничего подобного, разумеется, никакие «злопыхатели» Солженицыну не желали. Только советовали не искать соринку в чужом глазу, когда из своего торчит оглобля.
Оригинал: berkovich-zametki.com