Вячеслав Огрызко. Что таят архивы о Солженицыне. Где искать неизвестные документы (3)
Части: 1 2 3 4
№ 2018 / 14, 13.04.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Вячеслав Огрызко. Что таят архивы о Солженицыне. Где искать неизвестные документы
После кнута от ставленника Кириленко - пряник от Суслова
25 ноября 1967 года к Солженицыну по поручению Секретариата правления Союза писателей СССР обратился Константин Воронков. Он писал:
«Товарищу А.И. Солженицыну
Уважаемый Александр Исаевич!
В ходе заседания Секретариата Правления Союза писателей СССР 22 сентября с.г., на котором обсуждались Ваши письма, наряду с резкой критикой Вашего поступка, товарищами высказывалась доброжелательная мысль о том, что Вам необходимо иметь достаточную во времени возможность тщательно обдумать всё, о чём говорилось на Секретариате, и уже затем выступить публично и определить Ваше отношение к антисоветской кампании, поднятой недружественной зарубежной пропагандой вокруг Вашего имени и Ваших писем. Прошло два месяца.
Секретариату хотелось бы знать, к какому решению Вы пришли» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 42).
Отправив письмо Солженицыну, Воронков стал названивать в редакцию «Нового мира» и интересоваться, на какой стадии находилось там рассмотрение рукописи «Ракового корпуса». Редакционный народ не понимал, что случилось, почему функционеры стали проявлять к художнику знаки внимания.
«Одна из загадок, - писал в те дни в своём дневнике правая рука Твардовского по «Новому миру» Алексей Кондратович, - которую вряд ли я когда-нибудь разгадаю: в чём причина этого неожиданного интереса Воронкова к Солженицыну и его роману? И эта ссылка на какую-то бумагу, которую ему нужно составить… Воронков - человек насквозь аппаратный, и шагу не делавший по своей воле. Но чья была в этом случае воля - заинтересоваться судьбой романа и его автора? Воля Шауро, отдела ЦК? Нет, конечно. Шауро аппаратнее, чиновнее Воронкова, этот давно усвоил истину: не делать что-либо всегда лучше, чем делать. Неделание - это отсутствие, за которое если и наказывают, то совсем не так, как за ответственный шаг, за присутствие в каком-то опасном или рискованном деле. И уж Шауро-то по своей инициативе ничего не брал на себя. Кто же тогда? Демичев? Он отпадает сразу же: Демичев не понимал Солженицына <…> Демичев отпадает. Тогда кто же всё-таки сказал о Солженицыне добрые слова и даже привёл в действие аппаратную машину, которая вдруг задвигалась и с явным желанием помочь - кому! - Солженицыну? Вот это и есть загадка. Я перебирал в уме всех власть предержащих и с определённостью ни на ком не мог остановиться. Но то, что сигнал был получен от кого-то с самого верха, для меня несомненно. Полагаю, что даже и сам Воронков мог не знать «первоисточник». Получил указание от Шауро, а тот ещё от кого-то и т.п. Но сам по себе факт и любопытен и примечателен: ещё одно свидетельство того, что и в вопросе с Солженицыным полного единодушия не было» (А.Кондратович. Новомирский дневник. М., 2011. С. 240-241).
Судя по всему, указание аппарату ещё раз попытаться найти подходы к Солженицыну дал секретарь ЦК КПСС Михаил Суслов, который в ту пору рассматривался многими партфункционерами наравне с Кириленко как второй человек в партии.
После всех переговоров у литгенералитета появилась надежда на то, что с Солженицыным удастся найти приемлемый компромисс.
Докладывая в ЦК КПСС о проведённой работе, секретари Союза писателей СССР К.Воронков и С.Сартаков 12 декабря 1967 года сообщили:
«Секретариат Правления СП ССР обсудил вопросы, связанные с письмом А.Солженицына IV Всесоюзному съезду писателей. На наш взгляд, возможны два варианта решения этого вопроса.
Первый вариант: публикация сообщения о заседании Секретариата, осудившего позицию А. Солженицына. Проект, подготовленный бюро Секретариата прилагается. Однако такое коммюнике ещё требует дополнительной работы и может быть опубликовано только после одобрения его всеми секретарями Правления СП СССР.
Второй вариант возник в связи с некоторыми новыми обстоятельствами. Дело в том, что уже после обсуждения этого вопроса в Секретариате, редакция «Нового мира» заключила с А. Солженицыным договор и считает повесть «Раковый корпус» подготовленной к печати. Тем самым снимается ряд наших серьёзных аргументов об установлении взаимоотношений А. Солженицына с органами печати на определённой основе. Существенно меняется позиция редакции «Нового мира», солидаризировавшейся отныне с позицией автора романа.
В то же время есть основания предполагать, что сейчас А. Солженицын склонен пересмотреть некоторые свои позиции. В частности, очередное его письмо в Секретариат (копия прилагается) спокойнее по тону, чем предыдущие и локальнее по содержанию, хотя значительная часть приведённых в нём утверждений также не соответствует действительности.
Учитывая вышесказанное, быть может следует ещё раз попытаться добиться от А. Солженицына печатного осуждения фактов использования его имени зарубежной печатью в антисоветских целях. Быть может следует ещё раз пригласить его для беседы и сделать соответствующие рекомендации, разъяснив, что только такой путь даст ему право рассчитывать на встречные шаги со стороны писательской организации.
Если же и этот разговор не принесёт положительных результатов, тогда уж применить более радикальные меры в виде предложенного проекта коммюнике.
Поскольку вся эта проблема имеет ряд очень сложных аспектов и является не внутрилитературной, а общеполитической, государственной, мы крайне нуждаемся в советах о характере и тактике её решения. Поэтому просим секретарей ЦК КПСС принять нас совместно с руководством Отдела культуры ЦК» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 328, лл. 2-3).
Провокация Лубянки
Тем временем не дремала и Лубянка. Новый глава Комитета госбезопасности Юрий Андропов, похоже, видел в Солженицыне уже только врага, и любые компромиссы главного чекиста, видимо, больше не устраивали. Судя по всему, он санкционировал разработку спецоперации против писателя, главная цель которой заключалась в том, чтобы выставить художника как человека, готового ради публикации своих вещей где бы то ни было пойти на любые контакты с Западом. И уже скоро Лубянка через своих агентов убедила взяться за подготовку к печати «Ракового корпуса» редакцию эмигрантского журнала «Грани».
Весной 1968 года редакция «Граней» отбила в Москву в редакцию «Нового мира» на имя Твардовского следующую телеграмму:
«Ставим вас в известность, что комитет госбезопасности через Виктора Луи переслал на запад ещё один экземпляр «Ракового корпуса», чтобы этим заблокировать его публикацию в «Новом мире». Поэтому мы решили это произведение публиковать сразу».
Узнав об этом, Солженицын 18 апреля 1968 года направил в Союз писателей СССР, журнал «Новый мир», «Литгазету» и в другие адреса своё заявление. Он писал:
«Я хотел бы протестовать против публикации как в «Гранях», так и осуществляемой В.Луи, но мутный и провокационный характер телеграммы требует прежде всего выяснить:
1) действительно ли она подана редакцией журнала «Грани» или подставным лицом (это можно установить через международный телеграф, запросом московского телеграфа во Франкфурт-на-Майне);
2) кто такой Виктор Луи, что за личность, чей он подданный? Действительно ли он вывез из Советского Союза экземпляр «Ракового корпуса», кому передал, где грозит публикация ещё? И какое отношение имеет к этому Комитет Госбезопасности?
Если Секретариат СП заинтересован в выяснении истины и остановке грозящих публикаций «Ракового корпуса» на русском языке заграницей - я думаю, он поможет быстро получить ответы на эти вопросы.
Этот эпизод заставляет задуматься о странных и тёмных путях, какими могут попадать на Запад рукописи советских писателей. Он есть крайнее напоминание нам, что нельзя доводить литературу до такого положения, когда литературные произведения становятся выгодным товаром для любого дельца, имеющего проездную визу. Произведения наших авторов должны допускаться к печатанию на своей родине, а не отдаваться в добычу зарубежным издательствам» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 32).
24 апреля 1968 года Солженицын отослал в «Литературную газету» и «Новый мир» ещё одно заявление. Он писал:
«Из сообщения газеты «Монд» от 13 апреля мне стало известно, что на Западе в разных местах происходит печатание отрывков и частей из моей повести «Раковый корпус», а между издателями Мондадори (Италия) и Бодди Хэд (Англия) уже начат спор о праве «копирайт» на эту повесть (поскольку СССР не участвует в международной конвенции по авторским правам) - это при живом авторе!
Заявляю, что НИКТО из зарубежных издателей не получал от меня рукописи этой повести или доверенности печатать её. Поэтому НИЧЬЮ состоявшуюся или будущую (без моего разрешения) публикацию я не признаю законной, ни за кем не признаю издательских прав, а всякое искажение текста (неизбежное при бесконтрольном размножении и распространении рукописи), равно как и всякую самовольную экранизацию и инсценировку буду ПРЕСЛЕДОВАТЬ.
Я уже имею опыт, как во всех переводах был испорчен «Иван Денисович» из-за спешки. Видимо, это же ждёт и «Раковый корпус». Но кроме денег существует литература» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 359, л. 22).
Неуклюжая услуга итальянского слависта Страды
Другую неуклюжую услугу оказал Солженицыну в те дни итальянский славист Витторио Страда. Собравшись 3 мая 1968 года вылететь из Москвы в Италию, он каким-то образом прихватил копии не предназначавшихся для Запада текстов Льва Копелева и Солженицына. Обнаруженные и изъятые таможенниками у Страды бумаги потом были предъявлены Копелеву.
Давая объяснения, Копелев 7 мая 1968 года сообщил пограничникам:
«Сегодня 7 мая 1968 г. зам. нач-ка ОКПП тов. подполковник В.А. Дивин предъявил мне изъятые у итальянск. гражданина В.Страда рукописи, в том числе русск. перевод моего письма в австрийск. журнале (орган Компартии) «Тагебух», а также запись моего выступления на собрании московск. прозаиков и запись моего разговора в МГК.
Настоящим заявляю:
1. Эти рукописи являются копиями аутентичных
материалов.
Но я не передавал их ни самому В.Страда, ни кому-либо другому для передачи ему. (Предъявленные мне машинописные листы напечатаны не на моей машинке, в необычном порядке - все подряд на листах с оборотом).
2. Запись беседы в МГК я сделал лично, в связи с возбуждаемым против меня партийным делом, она предназначена для моего личного архива и для ознакомления немногих товарищей из числа моих друзей. Я не хотел и не хочу, чтобы эта запись распространялась у нас в стране и тем более заграницей. (Когда я считаю нужным писать зарубежным товарищам о своих делах, я делаю это прямо открытой почтой и без посредников).
3. С Витторио Страда я познакомился в майские дни, но знаю его литературные работы, высоко ценю их, считаю его хорошим коммунистом, верным другом нашей Страны и талантливым учёным - знатоком русской литературы. Однако я не давал и не хотел давать ему этих материалов, относящихся к моему личному партийному делу.
4. Тот, кто сумел достать тексты моих записей и передать их иностранному товарищу, действовал так:
а) либо в провокационных целях, желая меня скомпрометировать.
б) либо, напротив, пытаясь оказать мне «услугу».
И в том и в другом случае мне это неприятно, однако поступок непрошеного «посредника» (или «посредников») я считаю морально недопустимым по отношению лично ко мне, но всё же не преступлением и поэтому не считаю нужным высказывать свои предположения (или подозрения), когда они возникнут.
5. Меня крайне удивляет, что В.Страда, с которым мы встретились в компании 1-го или 2-го мая, ничего не говорил мне о том, что у него есть мои материалы. Более того, сегодня, здесь в Аэропорту я встретил его, когда шёл по вызову ОКПП и он, удивившись, что мы с женой оказались здесь, не сказал нам ничего об этих материалах.
По этому поводу я намерен написать ему личное письмо и попросить объяснений» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, лл. 45-46).
Началось долгое разбирательство. Кончилось всё тем, что 28 октября 1968 года и.о. начальника Шереметьевской таможни М.Родионов направил все изъятые материалы в Союз писателей СССР (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 22).
Лавирования руководителя Союза писателей СССР Федина
Руководитель Союза писателей СССР Константин Федин очень долго пытался лавировать. Ему публичный скандал был не нужен. Он слишком дорожил своей репутацией и не хотел, чтобы Запад воспринимал его как душителя свободолюбивых русских художников.
Однако выйти сухим из воды у Федина не получилось. Его ещё с января 1968 года стал публично клевать бывший соратник Вениамин Каверин. Весной 1968 года об этом прознали и в Европе.
18 мая 1968 года в служебном вестнике иностранной информации ТАСС «ОЗП», который предназначался для узкого круга партфункционеров, поместили заметку «Санди телеграф» о письме В.Каверина К.Федину. В заметке сообщалось:
«САНДИ ТЕЛЕГРАФ» О ПИСЬМЕ В.КАВЕРИНА К.ФЕДИНУ
СИ. СС. МЖ. СЛ. 4317. ЛОНДОН, 17 мая /ТАСС/. «Санди телеграф» в номере от 12 мая напечатала следующую заметку Кристофера Рассела, озаглавленную «Стычка между русскими писателями»:
Один из наиболее известных русских писателей Веньямин Каверин, 66 лет, обвинил Константина Федина, 76 лет, являющегося секретарём Союза советских писателей, в том, что он лично несёт ответственность за то, что роман Солженицына «Раковый корпус» не издан в России.
Этот роман уже появился на Западе на русском языке. Сейчас он переводится на английский язык и другие языки.
В открытом письме Федину Каверин допускает один из самых откровенных выпадов в ходе нынешнего конфликта в литературном мире в России. Текст письма, написанного в конце января и нелегально распространённого в России, только что попал на Запад.
«Раковый корпус» готовился к изданию в «либеральном» литературном журнале «Новый мир». Каверин пишет, что набор был уничтожен только потому, что Федин возразил против печатания романа. «Это значит, что роман будет и впредь существовать лишь в виде тысяч напечатанных на машинке страниц, которые передаются из рук в руки и, как говорят, продаются за большие деньги.
Это значит, что он будет издан за границей. Его будут читать в Италии, Франции, Англии, Западной Германии. Как раз этому-то сам Солженицын старался всячески помешать». Литературные чиновники, может быть, и воображают, что они накажут Солженицына. На самом же деле, говорит Каверин, они прославят его на весь мир.
Затягивая верёвку вокруг шеи другого писателя, говорит Каверин, Федин сам навлёк на себя недовольство и возмущение в литературных кругах.
Каверин также сообщает, что Федин отвернулся от Бориса Пастернака после издания «Д-ра Живаго» за границей» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 380, лл. 10-11).
Федин публично отвечать Каверину побоялся. Но и делать вид, что ничего не случилось, больше было нельзя. 10 июня 1968 года Федин обратился в ЦК КПСС. Он писал:
«В последнее время на страницах зарубежной буржуазной печати и в радиопередачах западных станций вновь склоняется на все лады имя писателя А.Солженицына, в связи с опубликованием на Западе его повести «Раковый корпус» и целым рядом его писем и материалов, по обыкновению разосланных Солженицыным во многие адреса. По поводу этих публикаций А.Солженицын обратился с заявлением в редакцию «Литературной газеты».
Посоветовавшись у себя в Секретариате, мы пришли к убеждению, что в данной обстановке следовало бы «Литературной газете» выступить с большой редакционной статьёй, одновременно опубликовав и заявление А.Солженицына. Нам думается, что жанр публицистической статьи, охватывающий целый круг проблем современной идеологической борьбы, наиболее оправдан. Коммюнике о заседании Секретариата, на котором обсуждалось письмо А.Солженицына IV съезду писателей, выглядело бы теперь запоздалым, да и возникли совершенно новые обстоятельства.
К тому же, публиковать материал, относящийся лишь к одному Солженицыну, значило бы придавать непомерно большое значение его личности. Мы полагаем, что статья, которая помогла бы читателям составить верное представление о ведущихся из-за рубежа идеологических атаках на литературном фронте, о подлинной роли советских писателей в этой борьбе, о позитивной работе Союза писателей СССР, на фоне которой недостойные поступки отдельных литераторов выглядели бы как нечто совершенно чуждое общей атмосфере нашей творческой и политической жизни - такая статья была бы весьма своевременной. И ни в каком ином документе, кроме такой статьи, свести воедино все наиболее острые проблемы, возникающие сегодня в литературе, по нашему мнению, невозможно.
Проект названной статьи и текст заявления А.Солженицына прилагаем. Считаем целесообразным опубликовать весь этот материал в ближайшем номере «Литературной газеты» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 359, л. 4).
Провокация Лубянки достигла своей цели. Даже те члены Политбюро ЦК КПСС, которые ещё недавно готовы были в некоторых вопросах поддержать Солженицына, оказались вынуждены изменить свою позицию.
История с исключением
Когда я изучал в РГАЛИ в фонде Союза писателей СССР личное дело Солженицына, то обратил внимание на копию постановления собрания Рязанской писательской организации от 4 ноября 1969 года «О мерах усиления идейно-воспитательной работы среди писателей». Само постановление состояло из трёх пунктов. В первом пункте рязанские инженеры человеческих душ «с гневом и возмущением осудили факты измены Родине перерожденцев и предателей Кузнецова, Демина, Белинкова». А вторым пунктом они исключили Солженицына - «за антиобщественное поведение, противоречащее целям и задачам Союза писателей СССР, за грубое нарушение основных положений Устава СП СССР» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 339, лл. 10-11).
Опять-таки никакой стенограммы писательского собрания в деле не нашлось. Не странно ли?
Меж тем всё, что произошло в Рязани на собрании местных литераторов, подробно зафиксировал сам Солженицын, пустив потом один из экземпляров своей записи под названием «Изложение заседания Рязанской писательской организации 4 ноября 1969 года» по рукам. Информация на эту тему сохранилась в Российском государственном архиве новейшей истории, а именно в материалах Общего отдела ЦК КПСС. Сама запись опубликована в 2016 году в сборниках документов «Всё решала партия: «Литературная Россия» под контролем Старой площади» (составитель В.Огрызко).
В «Изложении…» Солженицына сообщалось, что на заседании присутствовали шестеро из семи состоявших на учёте в Рязанской писательской организации человек (отсутствовал секретарь организации Эрнст Сафонов, который лёг на операцию), а также - «секретарь СП РСФСР Ф.Таурин, секретарь по агитации и пропаганде Рязанского обкома КПСС Алексей Сергеевич Кожевников, редактор издательства Поваренкин и ещё три товарища из областных организация» (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, л. 182). Председательствовал на собрании Сергей Баранов.
Началось заседание с сообщения Таурина.
«Сама информация не занимает много времени. Ф.ТАУРИН прочитывает решение секретариата СП РСФСР, вызванное побегом А.КУЗНЕЦОВА за границу, с указанием новых мер идейного воспитания писателей. Сообщает, что подобные заседания уже проведены во многих областных писательских организациях и прошли на высоком уровне, особенно - в Московской писательской организации, где были выдвинуты обвинения против Лидии ЧУКОВСКОЙ, Льва КОПЕЛЕВА, Булата ОКУДЖАВЫ, а также и против члена Рязанской организации СП - СОЛЖЕНИЦЫНА». (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, л. 182).
В прениях выступили Василий Матушкин, Сергей Баранов, Евгений Маркин, Николай Левченко, а также редактор Поваренкин. Первым «сдали» Солженицына Матушкин и Баринов. Потом дрогнул Евгений Маркин.
«Мне труднее всего говорить, труднее всех, - признался Маркин. - Глядя правде в глаза - речь идёт о пребывании Александра Исаевича в нашей организации. Я не был ещё членом Союза в то время, когда вы его принимали. Я нахожусь в угнетённом состоянии вот почему: небывалые колебания маятника из одной амплитуды в другую. Я работал сотрудником «Литературы и жизнь» в то время, когда раздавались СОЛЖЕНИЦЫНУ небывалые похвалы. С тех пор наоборот: ни о ком я не слышал таких резких мнений, как о СОЛЖЕНИЦЫНЕ. Такие крайности потом сказываются на совести людей, принимающих решение. Вспомним, как поносили ЕСЕНИНА, а потом стали превозносить, а кое-кто теперь опять хотел бы утопить. Вспомним резкие суждения после 1946 года. Разобраться мне в этом сейчас труднее всех. Если СОЛЖЕНИЦЫНА исключат, потом примут, опять исключат, опять примут - я не хочу в этом участвовать. Где тогда найдут себе второй аппендикс те, кто ушли от обсуждения сегодня? А у нас в организации есть большие язвы: членам Союза не дают квартир. Нашей Рязанской писательской организацией два года командовал проходимец Иван АБРАМОВ, который даже не был членом Союза, он вешал на нас политические ярлыки. А с Анатолием КУЗНЕЦОВЫМ я вместе учился в Литинституте, интуиция нас не обманывает, мы его не любили за то, что ханжа. На мой взгляд, статьи устава Союза можно толковать двойственно, это палка о двух концах. Но, конечно, хочется спросить Александра Исаевича, почему он не принимал участия в общественной жизни. Почему по поводу той шумихи, что подняла вокруг его имени иностранная пресса, он не выступил в нашей печати, не рассказал об этом нам? Почему Александр Исаевич не постарался правильно разъяснить и популяризировать свою позицию? Его новых произведений я не читал. Моё мнение о пребывании Александра Исаевича в Союзе писателей: к Рязанской писательской организации он не принадлежал. Я полностью согласен с большинством писательской организации». (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, лл. 184-185).
К слову: очень скоро Маркин раскаялся в этом своём выступлении, он написал пронзительное стихотворение «Бакенщик», в котором высказал всё, что у него накопилось в душе, и за это был уже сам подвергнут травле.
Солженицын всё заседание был очень спокоен. Когда ему наконец дали слово, он сказал:
«Я сожалею, что наше совещание не стенографируется, даже не ведётся тщательных записей. А между тем оно может представить интерес не только завтра, и даже позже, чем через неделю. Впрочем, на Секретариате СП СССР работало три стенографистки, но Секретариат, объявляя мои записи тенденциозными, так и не смог или не решился представить стенограмму того совещания.
Прежде всего я хочу снять камень с сердца товарища МАТУШКИНА. Василий Семёнович, напомню Вам, что вы никогда не давали мне никакой рекомендации, вы, как тогдашний секретарь СП, принесли мне только пустые бланки анкет. В тот период непомерного захваливания Секретариат РСФСР так торопился меня принять, что не дал собрать рекомендаций, не дал принять на первичной рязанской организации, а принял сам и послал мне поздравительную телеграмму.
Обвинения, которые мне здесь предъявили, разделяются на две совсем разные группы. Первая касается Рязанской организации СП, вторая - всей моей литературной судьбы. По поводу первой группы скажу, что нет ни одного обоснованного обвинения. Вот отсутствует здесь наш секретарь т. САФОНОВ. А я о каждом своём общественном шаге, о каждом своём письме Съезду или в Секретариат ставил его в известность в тот же день и всегда просил ознакомить с этими материалами всех членов Рязанского СП, а также нашу литературную молодёжь. А он вам их не показывал? По своему ли нежеланию? Или потому, что ему запретил присутствующий здесь товарищ КОЖЕВНИКОВ? Я не только не избегал творческого контакта с Рязанским СП, но я просил САФОНОВА и настаивал, чтобы мой «Раковый корпус», обсуждённый в Московской писательской организации, был бы непременно обсуждён и в Рязанской, у меня есть копия письма об этом. Но и «Раковый корпус» по какой-то причине был полностью утаён от членов Рязанского СП. Также я всегда выражал готовность к публичным выступлениям - но меня никогда не допускали до них, видимо, чего-то опасаясь. Что касается моего якобы высокомерия, то это смешно, никто из вас такого случая не вспомнит, ни фразы такой, ни выражения лица, напротив, я крайне просто и по-товарищески чувствовал себя со всеми вами. Вот что я не всегда присутствовал на перевыборах - это правда, но причиной то, что я большую часть времени не живу в Рязани, живу под Москвой, вне города. Когда только что был напечатан «Иван Денисович», меня усиленно звали переезжать в Москву, но я боялся там рассредоточиться и отказался. Когда же через несколько лет я попросил разрешения переехать - мне было отказано. Я обращался в Московскую организацию с просьбой взять меня там на учёт, но секретарь её В.Н. ИЛЬИН ответил, что это невозможно, что я должен состоять в той организации, где прописан по паспорту, а неважно, где я фактически живу. Из-за этого мне и трудно было иногда приезжать на перевыборы.
Что же касается обвинений общего характера, то я продолжаю не понимать, какого такого «ответа» от меня ждут, на что «ответа»? На ту ли пресловутую статью в «Литературной газете», где мне был противопоставлен Анатолий КУЗНЕЦОВ, и сказано, что надо отвечать Западу так, как он, а не так как я? На ту анонимную статью мне нечего отвечать. Там поставлена под сомнение правильность моей реабилитации - хитрой уклончивой фразой «отбывал наказание» - отбывал наказание и всё, понимайте, что отбывал за дело. Там высказана ложь о моих романах, будто бы «Круг первый» является «злостной клеветой на наш общественный строй» - но кто это доказал, показал, проиллюстрировал? Романы никому не известны и о них можно говорить всё, что угодно. И много ещё мелких искажений в статье, искажён весь смысл моего письма Съезду. Наконец, опять обсасывается надоевшая история с «Пиром победителей» - уместно, кстати, задуматься: откуда редакция «Литературной газеты» имеет сведения об этой пьесе, откуда получила её для чтения, если единственный её экземпляр взят из письменного стола госбезопасностью?
Вообще с моими вещами делается так: если я какую-нибудь вещь сам отрицаю, не хочу, чтобы она существовала, как «Пир победителей» - то о ней стараются говорить и «разъяснять» как можно больше, если же я настаиваю на публикации моих вещей, как «Ракового корпуса» или «Круга», то их скрывают и замалчивают.
Должен ли я «отвечать» Секретариату? Но я уже отвечал ему на все заданные мне вопросы, а вот Секретариат не ответил мне ни на один! На моё письмо Съезду со всей его общей и личной частью я не получил никакого ответа по существу. Оно было признано малозначительным рядом с другими делами Съезда, его положили под сукно и, я начинаю думать, нарочно выжидали, пока оно две недели широко циркулировало, - а когда напечатали его на Западе, в этом нашли удобный предлог не публиковать его у нас.
Такой же точно приём был применён и по отношению к «Раковому корпусу». Ещё в сентябре 1967 г. я настойчиво предупреждал Секретариат об опасности, что «Корпус» появится заграницей из-за его широкой циркуляции у нас. Я торопил дать разрешение печатать его у нас, в «Новом мире». Но секретариат - ждал. Когда весной 1968 года стали появляться признаки, что вот-вот его напечатают на Западе, я обратился с письмами: в «Литературную газету», в «Ле Монд» и в «Унита», где запрещал печатать «Раковый корпус» и лишал всяких прав западных издателей. И что же? Письмо в «Ле Монд», посланное по почте заказным, не было пропущено. Письмо в «Унита», посланное с известным публицистом-коммунистом Витторио Страда, было отобрано у него на таможне - и мне пришлось горячо убеждать таможенников, что в интересах нашей литературы необходимо, чтобы это письмо появилось в «Унита». Через несколько дней после этого разговора, уже в начале июня, оно-таки появилось в «Унита» - а «Литературная газета» всё выжидала! Чего она ждала? Почему она скрывала моё письмо в течение девяти недель - от 21 апреля до 26 июня? Она ждала, чтобы «Раковый корпус» появился на Западе! И когда в июне он появился в ужасном русском издании Мондадори - тогда, тогда «Литературная газета» напечатала мой протест, окружив его многословной статьёй без подписи, где я обвинялся, что недостаточно энергично протестую против напечатания «Корпуса», недостаточно резко. А зачем же «Литературная газета» держала протест девять недель? Расчёт ясен - пусть «Корпус» появится на Западе, и тогда можно будет его проклясть и не допустить до советского читателя. А ведь напечатанный вовремя протест мог остановить публикацию «Корпуса»на Западе, вот, например, два американских издательства Даттон и Прегер, когда только слухи дошли до них, что я протестую против напечатания «Корпуса», в мае 1968 года, отказались от своего намерения печатать книгу. А что было бы, если б «Литературная газета» напечатала мой протест тотчас?
Председательствующий БАРАНОВ: - Ваше время истекло, 10 минут.
СОЛЖЕНИЦЫН - Какой может быть регламент? Это вопрос жизни.
БАРАНОВ - Но мы не можем вам больше дать, регламент.
СОЛЖЕНИЦЫН настаивает. Голоса разные.
БАРАНОВ - Сколько вам ещё надо?
СОЛЖЕНИЦЫН - Мне много надо сказать. Но по крайней мере дайте ещё 10 минут.
МАТУШКИН - Дать ему три минуты.
(посовещавшись, дают ещё десять).
СОЛЖЕНИЦЫН (ещё убыстряя и без того быструю речь)
- Я обращался в Министерство связи, прося прекратить почтовый разбой в отношении моей переписки - недоставку или задержку писем, телеграмм, бандеролей, особенно зарубежных, например, когда я отвечал на поздравления к моему 50-летию. Но что говорить, если Секретариат СП СССР сам поддерживает этот почтовый разбой? Ведь Секретариат не переслал мне ни одного письма, ни одной телеграммы из той кипы, которую получил на моё имя к моему 50-летию. Так и держит беззвучно.
Переписка моя вся перлюстрируется, но мало того, результаты этой незаконной почтовой цензуры используются с циничной открытостью. Так, секретарь Фрунзенского райкома партии г. Москвы вызвал руководителя Института русского языка Академии Наук и запретил запись моего голоса на магнитофон в этом Институте - узнал же он об этом из цензурного почтового извлечения, поданного ему.
Теперь об обвинении в так называемом «очернении действительности». Скажите: когда и где, в какой теории познания отражение предмета считается важнее самого предмета? Разве что в фантомных философиях, но не в материалистической же диалектике. Получается так: неважно, что мы делаем, а важно, что об этом скажут, и чтобы ничего худого не говорили - будем обо всём происходящем молчать, молчать, но это не выход. Не тогда надо мерзостей стыдиться, когда о них говорят, а когда их делают. Сказал поэт НЕКРАСОВ:
«Кто живёт без печали и гнева,
Тот не любит отчизны своей».
А тот, кто всё время радостно лазурен, тот, напротив, к своей родине равнодушен.
Тут говорят о маятнике. Да, конечно, огромное качание маятника, но не со мной только одним, а во всей нашей жизни: хотят закрыть, забыть сталинские преступления, не вспоминать о них, «А надо ли вспоминать
прошлое?» - спросил Льва Толстого его биограф БИРЮКОВ. И Толстой ответил, цитирую по бирюковской «Биографии Л.Н. Толстого», том 3/4, стр. 48 (читает поспешно): «Если у меня была лихая болезнь и я излечился и стал чистым от неё, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею всё также и ещё хуже, и мне хочется обмануть себя. А мы больны и все так же больны. Болезнь изменила форму, но болезнь всё та же, только её иначе зовут… Болезнь, которою мы больны, есть убийство людей… Если мы вспомним старое и прямо взглянем ему в лицо - и наше новое теперешнее насилие откроется».
Нет! Замолчать преступления Сталина не удастся бесконечно. Это преступление над миллионами, и они требуют раскрытия. А хорошо бы и задуматься: какое моральное влияние на молодёжь имеет укрытие этих преступлений, это - развращение новых миллионов. Молодёжь растёт не глупая, она прекрасно понимает: вот были миллионные преступления, и о них молчат, всё шито-крыто. Так что ж и каждого из нас удерживает принять участие в несправедливости? Тоже будет шито-крыто.
Мне остаётся сказать, что я не отказываюсь ни от одного слова, ни от одной буквы моего письма Съезду писателей. Я могу закончить теми же словами, как и то письмо (читает): «Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы - ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение её я готов принять и смерть - смерть, а не только исключение из Союза». Но, может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни? Это ещё ни разу не украсило нашей истории.
Что ж, голосуйте, за вами большинство. Но помните: история литературы ещё будет интересоваться нашим сегодняшним заседанием». (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, лл. 186-193).
Потом своё мнение высказали секретарь Рязанского обкома КПСС Кожевников и секретарь Союза писателей России Таурин. А затем началось голосование. А оно оказалось не столь единодушным. За предложенную Левченко резолюцию, содержавшую в том числе пункт об исключении Солженицына, проголосовало лишь пятеро писателей. Один рискнул поднять руку против. Солженицын в своём «Изложении…» не назвал фамилию смельчака. Сдаётся, что характер проявил Маркин.
На следующий день после рязанского собрания, 5 ноября 1969 года состоялось уже заседание секретариата правления Союза писателей РСФСР. В РГАЛИ в деле Солженицына сохранился протокол заседания за номером двадцать один. Судя по протоколу, на прошедшем под председательством Леонида Соболева заседании присутствовали Франц Таурин (он по поручению начальства ездил в Рязань, чтобы лично контролировать процесс исключения Солженицына), Агния Барто, Даниил Гранин, Виталий Закруткин, Алим Кешоков, Георгий Марков, Виктор Панков, Людмила Татьяничева, Василий Фёдоров, Сибгат Хакимов, а также и.о. секретаря СП России по оргвопросам Василий Шкаев и секретарь правления СП СССР Константин Воронков, а надзирали за всем происходившим первый заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Юрий Мелентьев и два подчинявшихся ему инструктора - Нина Жильцова и Геннадий Гусев (который потом стал рьяным патриотом и какое-то время был правой рукой Юрия Бондарева в Союзе писателей России).
В протоколе указано, что с информацией об исключении Солженицына выступил Таурин, а в обсуждении самого вопроса приняли участие Соболев, Марков, Воронков, Фёдоров и ещё восемь литераторов. Отдельно отмечено: «Стенограмма - прилагается». Но её в РГАЛИ в деле Солженицына не оказалось. Случайно ли? Конечно же, нет.
Ну а через две недели, 19 ноября 1969 года председатель Комитета госбезопасности Юрий Андропов доложил в ЦК КПСС:
«В Москве получили распространение так называемое «открытое письмо» Солженицына Секретариату Союза писателей РСФСР и изготовленная им запись заседания Рязанской писательской организации, на котором решался вопрос о его исключении.
Одновременно эти клеветнические материалы попали к иностранным корреспондентам и стали использоваться Западом в антисоветской пропаганде.
По имеющимся оперативным данным, указанные материалы переданы иностранцем ЯКИРОМ.
Копии документов прилагаются» (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668 л. 179).
В своём Открытом письме Солженицын негодовал по поводу того, что Союз писателей России развернул охоту на инакомыслящих. Он утверждал, что литературные чиновники собирались изгнать из Союза не его одного. На очереди стояли, в частности, Лидия Чуковская (её Солженицын назвал «гордостью русской публицистики») и фронтовик Лев Копелев, в своё время уже отсидевший в лагерях десять лет. Спасти ситуацию, по мнению писателя, могла лишь гласность. «Гласность, честная и полная гласность - вот первое условие здоровья всякого общества, и нашего тоже», - провозглашал Солженицын.
Оригинал: litrossia.ru
№ 2018 / 14, 13.04.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Вячеслав Огрызко. Что таят архивы о Солженицыне. Где искать неизвестные документы
После кнута от ставленника Кириленко - пряник от Суслова
25 ноября 1967 года к Солженицыну по поручению Секретариата правления Союза писателей СССР обратился Константин Воронков. Он писал:
«Товарищу А.И. Солженицыну
Уважаемый Александр Исаевич!
В ходе заседания Секретариата Правления Союза писателей СССР 22 сентября с.г., на котором обсуждались Ваши письма, наряду с резкой критикой Вашего поступка, товарищами высказывалась доброжелательная мысль о том, что Вам необходимо иметь достаточную во времени возможность тщательно обдумать всё, о чём говорилось на Секретариате, и уже затем выступить публично и определить Ваше отношение к антисоветской кампании, поднятой недружественной зарубежной пропагандой вокруг Вашего имени и Ваших писем. Прошло два месяца.
Секретариату хотелось бы знать, к какому решению Вы пришли» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 42).
Отправив письмо Солженицыну, Воронков стал названивать в редакцию «Нового мира» и интересоваться, на какой стадии находилось там рассмотрение рукописи «Ракового корпуса». Редакционный народ не понимал, что случилось, почему функционеры стали проявлять к художнику знаки внимания.
«Одна из загадок, - писал в те дни в своём дневнике правая рука Твардовского по «Новому миру» Алексей Кондратович, - которую вряд ли я когда-нибудь разгадаю: в чём причина этого неожиданного интереса Воронкова к Солженицыну и его роману? И эта ссылка на какую-то бумагу, которую ему нужно составить… Воронков - человек насквозь аппаратный, и шагу не делавший по своей воле. Но чья была в этом случае воля - заинтересоваться судьбой романа и его автора? Воля Шауро, отдела ЦК? Нет, конечно. Шауро аппаратнее, чиновнее Воронкова, этот давно усвоил истину: не делать что-либо всегда лучше, чем делать. Неделание - это отсутствие, за которое если и наказывают, то совсем не так, как за ответственный шаг, за присутствие в каком-то опасном или рискованном деле. И уж Шауро-то по своей инициативе ничего не брал на себя. Кто же тогда? Демичев? Он отпадает сразу же: Демичев не понимал Солженицына <…> Демичев отпадает. Тогда кто же всё-таки сказал о Солженицыне добрые слова и даже привёл в действие аппаратную машину, которая вдруг задвигалась и с явным желанием помочь - кому! - Солженицыну? Вот это и есть загадка. Я перебирал в уме всех власть предержащих и с определённостью ни на ком не мог остановиться. Но то, что сигнал был получен от кого-то с самого верха, для меня несомненно. Полагаю, что даже и сам Воронков мог не знать «первоисточник». Получил указание от Шауро, а тот ещё от кого-то и т.п. Но сам по себе факт и любопытен и примечателен: ещё одно свидетельство того, что и в вопросе с Солженицыным полного единодушия не было» (А.Кондратович. Новомирский дневник. М., 2011. С. 240-241).
Судя по всему, указание аппарату ещё раз попытаться найти подходы к Солженицыну дал секретарь ЦК КПСС Михаил Суслов, который в ту пору рассматривался многими партфункционерами наравне с Кириленко как второй человек в партии.
После всех переговоров у литгенералитета появилась надежда на то, что с Солженицыным удастся найти приемлемый компромисс.
Докладывая в ЦК КПСС о проведённой работе, секретари Союза писателей СССР К.Воронков и С.Сартаков 12 декабря 1967 года сообщили:
«Секретариат Правления СП ССР обсудил вопросы, связанные с письмом А.Солженицына IV Всесоюзному съезду писателей. На наш взгляд, возможны два варианта решения этого вопроса.
Первый вариант: публикация сообщения о заседании Секретариата, осудившего позицию А. Солженицына. Проект, подготовленный бюро Секретариата прилагается. Однако такое коммюнике ещё требует дополнительной работы и может быть опубликовано только после одобрения его всеми секретарями Правления СП СССР.
Второй вариант возник в связи с некоторыми новыми обстоятельствами. Дело в том, что уже после обсуждения этого вопроса в Секретариате, редакция «Нового мира» заключила с А. Солженицыным договор и считает повесть «Раковый корпус» подготовленной к печати. Тем самым снимается ряд наших серьёзных аргументов об установлении взаимоотношений А. Солженицына с органами печати на определённой основе. Существенно меняется позиция редакции «Нового мира», солидаризировавшейся отныне с позицией автора романа.
В то же время есть основания предполагать, что сейчас А. Солженицын склонен пересмотреть некоторые свои позиции. В частности, очередное его письмо в Секретариат (копия прилагается) спокойнее по тону, чем предыдущие и локальнее по содержанию, хотя значительная часть приведённых в нём утверждений также не соответствует действительности.
Учитывая вышесказанное, быть может следует ещё раз попытаться добиться от А. Солженицына печатного осуждения фактов использования его имени зарубежной печатью в антисоветских целях. Быть может следует ещё раз пригласить его для беседы и сделать соответствующие рекомендации, разъяснив, что только такой путь даст ему право рассчитывать на встречные шаги со стороны писательской организации.
Если же и этот разговор не принесёт положительных результатов, тогда уж применить более радикальные меры в виде предложенного проекта коммюнике.
Поскольку вся эта проблема имеет ряд очень сложных аспектов и является не внутрилитературной, а общеполитической, государственной, мы крайне нуждаемся в советах о характере и тактике её решения. Поэтому просим секретарей ЦК КПСС принять нас совместно с руководством Отдела культуры ЦК» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 328, лл. 2-3).
Провокация Лубянки
Тем временем не дремала и Лубянка. Новый глава Комитета госбезопасности Юрий Андропов, похоже, видел в Солженицыне уже только врага, и любые компромиссы главного чекиста, видимо, больше не устраивали. Судя по всему, он санкционировал разработку спецоперации против писателя, главная цель которой заключалась в том, чтобы выставить художника как человека, готового ради публикации своих вещей где бы то ни было пойти на любые контакты с Западом. И уже скоро Лубянка через своих агентов убедила взяться за подготовку к печати «Ракового корпуса» редакцию эмигрантского журнала «Грани».
Весной 1968 года редакция «Граней» отбила в Москву в редакцию «Нового мира» на имя Твардовского следующую телеграмму:
«Ставим вас в известность, что комитет госбезопасности через Виктора Луи переслал на запад ещё один экземпляр «Ракового корпуса», чтобы этим заблокировать его публикацию в «Новом мире». Поэтому мы решили это произведение публиковать сразу».
Узнав об этом, Солженицын 18 апреля 1968 года направил в Союз писателей СССР, журнал «Новый мир», «Литгазету» и в другие адреса своё заявление. Он писал:
«Я хотел бы протестовать против публикации как в «Гранях», так и осуществляемой В.Луи, но мутный и провокационный характер телеграммы требует прежде всего выяснить:
1) действительно ли она подана редакцией журнала «Грани» или подставным лицом (это можно установить через международный телеграф, запросом московского телеграфа во Франкфурт-на-Майне);
2) кто такой Виктор Луи, что за личность, чей он подданный? Действительно ли он вывез из Советского Союза экземпляр «Ракового корпуса», кому передал, где грозит публикация ещё? И какое отношение имеет к этому Комитет Госбезопасности?
Если Секретариат СП заинтересован в выяснении истины и остановке грозящих публикаций «Ракового корпуса» на русском языке заграницей - я думаю, он поможет быстро получить ответы на эти вопросы.
Этот эпизод заставляет задуматься о странных и тёмных путях, какими могут попадать на Запад рукописи советских писателей. Он есть крайнее напоминание нам, что нельзя доводить литературу до такого положения, когда литературные произведения становятся выгодным товаром для любого дельца, имеющего проездную визу. Произведения наших авторов должны допускаться к печатанию на своей родине, а не отдаваться в добычу зарубежным издательствам» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 32).
24 апреля 1968 года Солженицын отослал в «Литературную газету» и «Новый мир» ещё одно заявление. Он писал:
«Из сообщения газеты «Монд» от 13 апреля мне стало известно, что на Западе в разных местах происходит печатание отрывков и частей из моей повести «Раковый корпус», а между издателями Мондадори (Италия) и Бодди Хэд (Англия) уже начат спор о праве «копирайт» на эту повесть (поскольку СССР не участвует в международной конвенции по авторским правам) - это при живом авторе!
Заявляю, что НИКТО из зарубежных издателей не получал от меня рукописи этой повести или доверенности печатать её. Поэтому НИЧЬЮ состоявшуюся или будущую (без моего разрешения) публикацию я не признаю законной, ни за кем не признаю издательских прав, а всякое искажение текста (неизбежное при бесконтрольном размножении и распространении рукописи), равно как и всякую самовольную экранизацию и инсценировку буду ПРЕСЛЕДОВАТЬ.
Я уже имею опыт, как во всех переводах был испорчен «Иван Денисович» из-за спешки. Видимо, это же ждёт и «Раковый корпус». Но кроме денег существует литература» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 359, л. 22).
Неуклюжая услуга итальянского слависта Страды
Другую неуклюжую услугу оказал Солженицыну в те дни итальянский славист Витторио Страда. Собравшись 3 мая 1968 года вылететь из Москвы в Италию, он каким-то образом прихватил копии не предназначавшихся для Запада текстов Льва Копелева и Солженицына. Обнаруженные и изъятые таможенниками у Страды бумаги потом были предъявлены Копелеву.
Давая объяснения, Копелев 7 мая 1968 года сообщил пограничникам:
«Сегодня 7 мая 1968 г. зам. нач-ка ОКПП тов. подполковник В.А. Дивин предъявил мне изъятые у итальянск. гражданина В.Страда рукописи, в том числе русск. перевод моего письма в австрийск. журнале (орган Компартии) «Тагебух», а также запись моего выступления на собрании московск. прозаиков и запись моего разговора в МГК.
Настоящим заявляю:
1. Эти рукописи являются копиями аутентичных
материалов.
Но я не передавал их ни самому В.Страда, ни кому-либо другому для передачи ему. (Предъявленные мне машинописные листы напечатаны не на моей машинке, в необычном порядке - все подряд на листах с оборотом).
2. Запись беседы в МГК я сделал лично, в связи с возбуждаемым против меня партийным делом, она предназначена для моего личного архива и для ознакомления немногих товарищей из числа моих друзей. Я не хотел и не хочу, чтобы эта запись распространялась у нас в стране и тем более заграницей. (Когда я считаю нужным писать зарубежным товарищам о своих делах, я делаю это прямо открытой почтой и без посредников).
3. С Витторио Страда я познакомился в майские дни, но знаю его литературные работы, высоко ценю их, считаю его хорошим коммунистом, верным другом нашей Страны и талантливым учёным - знатоком русской литературы. Однако я не давал и не хотел давать ему этих материалов, относящихся к моему личному партийному делу.
4. Тот, кто сумел достать тексты моих записей и передать их иностранному товарищу, действовал так:
а) либо в провокационных целях, желая меня скомпрометировать.
б) либо, напротив, пытаясь оказать мне «услугу».
И в том и в другом случае мне это неприятно, однако поступок непрошеного «посредника» (или «посредников») я считаю морально недопустимым по отношению лично ко мне, но всё же не преступлением и поэтому не считаю нужным высказывать свои предположения (или подозрения), когда они возникнут.
5. Меня крайне удивляет, что В.Страда, с которым мы встретились в компании 1-го или 2-го мая, ничего не говорил мне о том, что у него есть мои материалы. Более того, сегодня, здесь в Аэропорту я встретил его, когда шёл по вызову ОКПП и он, удивившись, что мы с женой оказались здесь, не сказал нам ничего об этих материалах.
По этому поводу я намерен написать ему личное письмо и попросить объяснений» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, лл. 45-46).
Началось долгое разбирательство. Кончилось всё тем, что 28 октября 1968 года и.о. начальника Шереметьевской таможни М.Родионов направил все изъятые материалы в Союз писателей СССР (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 22).
Лавирования руководителя Союза писателей СССР Федина
Руководитель Союза писателей СССР Константин Федин очень долго пытался лавировать. Ему публичный скандал был не нужен. Он слишком дорожил своей репутацией и не хотел, чтобы Запад воспринимал его как душителя свободолюбивых русских художников.
Однако выйти сухим из воды у Федина не получилось. Его ещё с января 1968 года стал публично клевать бывший соратник Вениамин Каверин. Весной 1968 года об этом прознали и в Европе.
18 мая 1968 года в служебном вестнике иностранной информации ТАСС «ОЗП», который предназначался для узкого круга партфункционеров, поместили заметку «Санди телеграф» о письме В.Каверина К.Федину. В заметке сообщалось:
«САНДИ ТЕЛЕГРАФ» О ПИСЬМЕ В.КАВЕРИНА К.ФЕДИНУ
СИ. СС. МЖ. СЛ. 4317. ЛОНДОН, 17 мая /ТАСС/. «Санди телеграф» в номере от 12 мая напечатала следующую заметку Кристофера Рассела, озаглавленную «Стычка между русскими писателями»:
Один из наиболее известных русских писателей Веньямин Каверин, 66 лет, обвинил Константина Федина, 76 лет, являющегося секретарём Союза советских писателей, в том, что он лично несёт ответственность за то, что роман Солженицына «Раковый корпус» не издан в России.
Этот роман уже появился на Западе на русском языке. Сейчас он переводится на английский язык и другие языки.
В открытом письме Федину Каверин допускает один из самых откровенных выпадов в ходе нынешнего конфликта в литературном мире в России. Текст письма, написанного в конце января и нелегально распространённого в России, только что попал на Запад.
«Раковый корпус» готовился к изданию в «либеральном» литературном журнале «Новый мир». Каверин пишет, что набор был уничтожен только потому, что Федин возразил против печатания романа. «Это значит, что роман будет и впредь существовать лишь в виде тысяч напечатанных на машинке страниц, которые передаются из рук в руки и, как говорят, продаются за большие деньги.
Это значит, что он будет издан за границей. Его будут читать в Италии, Франции, Англии, Западной Германии. Как раз этому-то сам Солженицын старался всячески помешать». Литературные чиновники, может быть, и воображают, что они накажут Солженицына. На самом же деле, говорит Каверин, они прославят его на весь мир.
Затягивая верёвку вокруг шеи другого писателя, говорит Каверин, Федин сам навлёк на себя недовольство и возмущение в литературных кругах.
Каверин также сообщает, что Федин отвернулся от Бориса Пастернака после издания «Д-ра Живаго» за границей» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 380, лл. 10-11).
Федин публично отвечать Каверину побоялся. Но и делать вид, что ничего не случилось, больше было нельзя. 10 июня 1968 года Федин обратился в ЦК КПСС. Он писал:
«В последнее время на страницах зарубежной буржуазной печати и в радиопередачах западных станций вновь склоняется на все лады имя писателя А.Солженицына, в связи с опубликованием на Западе его повести «Раковый корпус» и целым рядом его писем и материалов, по обыкновению разосланных Солженицыным во многие адреса. По поводу этих публикаций А.Солженицын обратился с заявлением в редакцию «Литературной газеты».
Посоветовавшись у себя в Секретариате, мы пришли к убеждению, что в данной обстановке следовало бы «Литературной газете» выступить с большой редакционной статьёй, одновременно опубликовав и заявление А.Солженицына. Нам думается, что жанр публицистической статьи, охватывающий целый круг проблем современной идеологической борьбы, наиболее оправдан. Коммюнике о заседании Секретариата, на котором обсуждалось письмо А.Солженицына IV съезду писателей, выглядело бы теперь запоздалым, да и возникли совершенно новые обстоятельства.
К тому же, публиковать материал, относящийся лишь к одному Солженицыну, значило бы придавать непомерно большое значение его личности. Мы полагаем, что статья, которая помогла бы читателям составить верное представление о ведущихся из-за рубежа идеологических атаках на литературном фронте, о подлинной роли советских писателей в этой борьбе, о позитивной работе Союза писателей СССР, на фоне которой недостойные поступки отдельных литераторов выглядели бы как нечто совершенно чуждое общей атмосфере нашей творческой и политической жизни - такая статья была бы весьма своевременной. И ни в каком ином документе, кроме такой статьи, свести воедино все наиболее острые проблемы, возникающие сегодня в литературе, по нашему мнению, невозможно.
Проект названной статьи и текст заявления А.Солженицына прилагаем. Считаем целесообразным опубликовать весь этот материал в ближайшем номере «Литературной газеты» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 359, л. 4).
Провокация Лубянки достигла своей цели. Даже те члены Политбюро ЦК КПСС, которые ещё недавно готовы были в некоторых вопросах поддержать Солженицына, оказались вынуждены изменить свою позицию.
История с исключением
Когда я изучал в РГАЛИ в фонде Союза писателей СССР личное дело Солженицына, то обратил внимание на копию постановления собрания Рязанской писательской организации от 4 ноября 1969 года «О мерах усиления идейно-воспитательной работы среди писателей». Само постановление состояло из трёх пунктов. В первом пункте рязанские инженеры человеческих душ «с гневом и возмущением осудили факты измены Родине перерожденцев и предателей Кузнецова, Демина, Белинкова». А вторым пунктом они исключили Солженицына - «за антиобщественное поведение, противоречащее целям и задачам Союза писателей СССР, за грубое нарушение основных положений Устава СП СССР» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 339, лл. 10-11).
Опять-таки никакой стенограммы писательского собрания в деле не нашлось. Не странно ли?
Меж тем всё, что произошло в Рязани на собрании местных литераторов, подробно зафиксировал сам Солженицын, пустив потом один из экземпляров своей записи под названием «Изложение заседания Рязанской писательской организации 4 ноября 1969 года» по рукам. Информация на эту тему сохранилась в Российском государственном архиве новейшей истории, а именно в материалах Общего отдела ЦК КПСС. Сама запись опубликована в 2016 году в сборниках документов «Всё решала партия: «Литературная Россия» под контролем Старой площади» (составитель В.Огрызко).
В «Изложении…» Солженицына сообщалось, что на заседании присутствовали шестеро из семи состоявших на учёте в Рязанской писательской организации человек (отсутствовал секретарь организации Эрнст Сафонов, который лёг на операцию), а также - «секретарь СП РСФСР Ф.Таурин, секретарь по агитации и пропаганде Рязанского обкома КПСС Алексей Сергеевич Кожевников, редактор издательства Поваренкин и ещё три товарища из областных организация» (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, л. 182). Председательствовал на собрании Сергей Баранов.
Началось заседание с сообщения Таурина.
«Сама информация не занимает много времени. Ф.ТАУРИН прочитывает решение секретариата СП РСФСР, вызванное побегом А.КУЗНЕЦОВА за границу, с указанием новых мер идейного воспитания писателей. Сообщает, что подобные заседания уже проведены во многих областных писательских организациях и прошли на высоком уровне, особенно - в Московской писательской организации, где были выдвинуты обвинения против Лидии ЧУКОВСКОЙ, Льва КОПЕЛЕВА, Булата ОКУДЖАВЫ, а также и против члена Рязанской организации СП - СОЛЖЕНИЦЫНА». (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, л. 182).
В прениях выступили Василий Матушкин, Сергей Баранов, Евгений Маркин, Николай Левченко, а также редактор Поваренкин. Первым «сдали» Солженицына Матушкин и Баринов. Потом дрогнул Евгений Маркин.
«Мне труднее всего говорить, труднее всех, - признался Маркин. - Глядя правде в глаза - речь идёт о пребывании Александра Исаевича в нашей организации. Я не был ещё членом Союза в то время, когда вы его принимали. Я нахожусь в угнетённом состоянии вот почему: небывалые колебания маятника из одной амплитуды в другую. Я работал сотрудником «Литературы и жизнь» в то время, когда раздавались СОЛЖЕНИЦЫНУ небывалые похвалы. С тех пор наоборот: ни о ком я не слышал таких резких мнений, как о СОЛЖЕНИЦЫНЕ. Такие крайности потом сказываются на совести людей, принимающих решение. Вспомним, как поносили ЕСЕНИНА, а потом стали превозносить, а кое-кто теперь опять хотел бы утопить. Вспомним резкие суждения после 1946 года. Разобраться мне в этом сейчас труднее всех. Если СОЛЖЕНИЦЫНА исключат, потом примут, опять исключат, опять примут - я не хочу в этом участвовать. Где тогда найдут себе второй аппендикс те, кто ушли от обсуждения сегодня? А у нас в организации есть большие язвы: членам Союза не дают квартир. Нашей Рязанской писательской организацией два года командовал проходимец Иван АБРАМОВ, который даже не был членом Союза, он вешал на нас политические ярлыки. А с Анатолием КУЗНЕЦОВЫМ я вместе учился в Литинституте, интуиция нас не обманывает, мы его не любили за то, что ханжа. На мой взгляд, статьи устава Союза можно толковать двойственно, это палка о двух концах. Но, конечно, хочется спросить Александра Исаевича, почему он не принимал участия в общественной жизни. Почему по поводу той шумихи, что подняла вокруг его имени иностранная пресса, он не выступил в нашей печати, не рассказал об этом нам? Почему Александр Исаевич не постарался правильно разъяснить и популяризировать свою позицию? Его новых произведений я не читал. Моё мнение о пребывании Александра Исаевича в Союзе писателей: к Рязанской писательской организации он не принадлежал. Я полностью согласен с большинством писательской организации». (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, лл. 184-185).
К слову: очень скоро Маркин раскаялся в этом своём выступлении, он написал пронзительное стихотворение «Бакенщик», в котором высказал всё, что у него накопилось в душе, и за это был уже сам подвергнут травле.
Солженицын всё заседание был очень спокоен. Когда ему наконец дали слово, он сказал:
«Я сожалею, что наше совещание не стенографируется, даже не ведётся тщательных записей. А между тем оно может представить интерес не только завтра, и даже позже, чем через неделю. Впрочем, на Секретариате СП СССР работало три стенографистки, но Секретариат, объявляя мои записи тенденциозными, так и не смог или не решился представить стенограмму того совещания.
Прежде всего я хочу снять камень с сердца товарища МАТУШКИНА. Василий Семёнович, напомню Вам, что вы никогда не давали мне никакой рекомендации, вы, как тогдашний секретарь СП, принесли мне только пустые бланки анкет. В тот период непомерного захваливания Секретариат РСФСР так торопился меня принять, что не дал собрать рекомендаций, не дал принять на первичной рязанской организации, а принял сам и послал мне поздравительную телеграмму.
Обвинения, которые мне здесь предъявили, разделяются на две совсем разные группы. Первая касается Рязанской организации СП, вторая - всей моей литературной судьбы. По поводу первой группы скажу, что нет ни одного обоснованного обвинения. Вот отсутствует здесь наш секретарь т. САФОНОВ. А я о каждом своём общественном шаге, о каждом своём письме Съезду или в Секретариат ставил его в известность в тот же день и всегда просил ознакомить с этими материалами всех членов Рязанского СП, а также нашу литературную молодёжь. А он вам их не показывал? По своему ли нежеланию? Или потому, что ему запретил присутствующий здесь товарищ КОЖЕВНИКОВ? Я не только не избегал творческого контакта с Рязанским СП, но я просил САФОНОВА и настаивал, чтобы мой «Раковый корпус», обсуждённый в Московской писательской организации, был бы непременно обсуждён и в Рязанской, у меня есть копия письма об этом. Но и «Раковый корпус» по какой-то причине был полностью утаён от членов Рязанского СП. Также я всегда выражал готовность к публичным выступлениям - но меня никогда не допускали до них, видимо, чего-то опасаясь. Что касается моего якобы высокомерия, то это смешно, никто из вас такого случая не вспомнит, ни фразы такой, ни выражения лица, напротив, я крайне просто и по-товарищески чувствовал себя со всеми вами. Вот что я не всегда присутствовал на перевыборах - это правда, но причиной то, что я большую часть времени не живу в Рязани, живу под Москвой, вне города. Когда только что был напечатан «Иван Денисович», меня усиленно звали переезжать в Москву, но я боялся там рассредоточиться и отказался. Когда же через несколько лет я попросил разрешения переехать - мне было отказано. Я обращался в Московскую организацию с просьбой взять меня там на учёт, но секретарь её В.Н. ИЛЬИН ответил, что это невозможно, что я должен состоять в той организации, где прописан по паспорту, а неважно, где я фактически живу. Из-за этого мне и трудно было иногда приезжать на перевыборы.
Что же касается обвинений общего характера, то я продолжаю не понимать, какого такого «ответа» от меня ждут, на что «ответа»? На ту ли пресловутую статью в «Литературной газете», где мне был противопоставлен Анатолий КУЗНЕЦОВ, и сказано, что надо отвечать Западу так, как он, а не так как я? На ту анонимную статью мне нечего отвечать. Там поставлена под сомнение правильность моей реабилитации - хитрой уклончивой фразой «отбывал наказание» - отбывал наказание и всё, понимайте, что отбывал за дело. Там высказана ложь о моих романах, будто бы «Круг первый» является «злостной клеветой на наш общественный строй» - но кто это доказал, показал, проиллюстрировал? Романы никому не известны и о них можно говорить всё, что угодно. И много ещё мелких искажений в статье, искажён весь смысл моего письма Съезду. Наконец, опять обсасывается надоевшая история с «Пиром победителей» - уместно, кстати, задуматься: откуда редакция «Литературной газеты» имеет сведения об этой пьесе, откуда получила её для чтения, если единственный её экземпляр взят из письменного стола госбезопасностью?
Вообще с моими вещами делается так: если я какую-нибудь вещь сам отрицаю, не хочу, чтобы она существовала, как «Пир победителей» - то о ней стараются говорить и «разъяснять» как можно больше, если же я настаиваю на публикации моих вещей, как «Ракового корпуса» или «Круга», то их скрывают и замалчивают.
Должен ли я «отвечать» Секретариату? Но я уже отвечал ему на все заданные мне вопросы, а вот Секретариат не ответил мне ни на один! На моё письмо Съезду со всей его общей и личной частью я не получил никакого ответа по существу. Оно было признано малозначительным рядом с другими делами Съезда, его положили под сукно и, я начинаю думать, нарочно выжидали, пока оно две недели широко циркулировало, - а когда напечатали его на Западе, в этом нашли удобный предлог не публиковать его у нас.
Такой же точно приём был применён и по отношению к «Раковому корпусу». Ещё в сентябре 1967 г. я настойчиво предупреждал Секретариат об опасности, что «Корпус» появится заграницей из-за его широкой циркуляции у нас. Я торопил дать разрешение печатать его у нас, в «Новом мире». Но секретариат - ждал. Когда весной 1968 года стали появляться признаки, что вот-вот его напечатают на Западе, я обратился с письмами: в «Литературную газету», в «Ле Монд» и в «Унита», где запрещал печатать «Раковый корпус» и лишал всяких прав западных издателей. И что же? Письмо в «Ле Монд», посланное по почте заказным, не было пропущено. Письмо в «Унита», посланное с известным публицистом-коммунистом Витторио Страда, было отобрано у него на таможне - и мне пришлось горячо убеждать таможенников, что в интересах нашей литературы необходимо, чтобы это письмо появилось в «Унита». Через несколько дней после этого разговора, уже в начале июня, оно-таки появилось в «Унита» - а «Литературная газета» всё выжидала! Чего она ждала? Почему она скрывала моё письмо в течение девяти недель - от 21 апреля до 26 июня? Она ждала, чтобы «Раковый корпус» появился на Западе! И когда в июне он появился в ужасном русском издании Мондадори - тогда, тогда «Литературная газета» напечатала мой протест, окружив его многословной статьёй без подписи, где я обвинялся, что недостаточно энергично протестую против напечатания «Корпуса», недостаточно резко. А зачем же «Литературная газета» держала протест девять недель? Расчёт ясен - пусть «Корпус» появится на Западе, и тогда можно будет его проклясть и не допустить до советского читателя. А ведь напечатанный вовремя протест мог остановить публикацию «Корпуса»на Западе, вот, например, два американских издательства Даттон и Прегер, когда только слухи дошли до них, что я протестую против напечатания «Корпуса», в мае 1968 года, отказались от своего намерения печатать книгу. А что было бы, если б «Литературная газета» напечатала мой протест тотчас?
Председательствующий БАРАНОВ: - Ваше время истекло, 10 минут.
СОЛЖЕНИЦЫН - Какой может быть регламент? Это вопрос жизни.
БАРАНОВ - Но мы не можем вам больше дать, регламент.
СОЛЖЕНИЦЫН настаивает. Голоса разные.
БАРАНОВ - Сколько вам ещё надо?
СОЛЖЕНИЦЫН - Мне много надо сказать. Но по крайней мере дайте ещё 10 минут.
МАТУШКИН - Дать ему три минуты.
(посовещавшись, дают ещё десять).
СОЛЖЕНИЦЫН (ещё убыстряя и без того быструю речь)
- Я обращался в Министерство связи, прося прекратить почтовый разбой в отношении моей переписки - недоставку или задержку писем, телеграмм, бандеролей, особенно зарубежных, например, когда я отвечал на поздравления к моему 50-летию. Но что говорить, если Секретариат СП СССР сам поддерживает этот почтовый разбой? Ведь Секретариат не переслал мне ни одного письма, ни одной телеграммы из той кипы, которую получил на моё имя к моему 50-летию. Так и держит беззвучно.
Переписка моя вся перлюстрируется, но мало того, результаты этой незаконной почтовой цензуры используются с циничной открытостью. Так, секретарь Фрунзенского райкома партии г. Москвы вызвал руководителя Института русского языка Академии Наук и запретил запись моего голоса на магнитофон в этом Институте - узнал же он об этом из цензурного почтового извлечения, поданного ему.
Теперь об обвинении в так называемом «очернении действительности». Скажите: когда и где, в какой теории познания отражение предмета считается важнее самого предмета? Разве что в фантомных философиях, но не в материалистической же диалектике. Получается так: неважно, что мы делаем, а важно, что об этом скажут, и чтобы ничего худого не говорили - будем обо всём происходящем молчать, молчать, но это не выход. Не тогда надо мерзостей стыдиться, когда о них говорят, а когда их делают. Сказал поэт НЕКРАСОВ:
«Кто живёт без печали и гнева,
Тот не любит отчизны своей».
А тот, кто всё время радостно лазурен, тот, напротив, к своей родине равнодушен.
Тут говорят о маятнике. Да, конечно, огромное качание маятника, но не со мной только одним, а во всей нашей жизни: хотят закрыть, забыть сталинские преступления, не вспоминать о них, «А надо ли вспоминать
прошлое?» - спросил Льва Толстого его биограф БИРЮКОВ. И Толстой ответил, цитирую по бирюковской «Биографии Л.Н. Толстого», том 3/4, стр. 48 (читает поспешно): «Если у меня была лихая болезнь и я излечился и стал чистым от неё, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею всё также и ещё хуже, и мне хочется обмануть себя. А мы больны и все так же больны. Болезнь изменила форму, но болезнь всё та же, только её иначе зовут… Болезнь, которою мы больны, есть убийство людей… Если мы вспомним старое и прямо взглянем ему в лицо - и наше новое теперешнее насилие откроется».
Нет! Замолчать преступления Сталина не удастся бесконечно. Это преступление над миллионами, и они требуют раскрытия. А хорошо бы и задуматься: какое моральное влияние на молодёжь имеет укрытие этих преступлений, это - развращение новых миллионов. Молодёжь растёт не глупая, она прекрасно понимает: вот были миллионные преступления, и о них молчат, всё шито-крыто. Так что ж и каждого из нас удерживает принять участие в несправедливости? Тоже будет шито-крыто.
Мне остаётся сказать, что я не отказываюсь ни от одного слова, ни от одной буквы моего письма Съезду писателей. Я могу закончить теми же словами, как и то письмо (читает): «Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы - ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение её я готов принять и смерть - смерть, а не только исключение из Союза». Но, может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни? Это ещё ни разу не украсило нашей истории.
Что ж, голосуйте, за вами большинство. Но помните: история литературы ещё будет интересоваться нашим сегодняшним заседанием». (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, лл. 186-193).
Потом своё мнение высказали секретарь Рязанского обкома КПСС Кожевников и секретарь Союза писателей России Таурин. А затем началось голосование. А оно оказалось не столь единодушным. За предложенную Левченко резолюцию, содержавшую в том числе пункт об исключении Солженицына, проголосовало лишь пятеро писателей. Один рискнул поднять руку против. Солженицын в своём «Изложении…» не назвал фамилию смельчака. Сдаётся, что характер проявил Маркин.
На следующий день после рязанского собрания, 5 ноября 1969 года состоялось уже заседание секретариата правления Союза писателей РСФСР. В РГАЛИ в деле Солженицына сохранился протокол заседания за номером двадцать один. Судя по протоколу, на прошедшем под председательством Леонида Соболева заседании присутствовали Франц Таурин (он по поручению начальства ездил в Рязань, чтобы лично контролировать процесс исключения Солженицына), Агния Барто, Даниил Гранин, Виталий Закруткин, Алим Кешоков, Георгий Марков, Виктор Панков, Людмила Татьяничева, Василий Фёдоров, Сибгат Хакимов, а также и.о. секретаря СП России по оргвопросам Василий Шкаев и секретарь правления СП СССР Константин Воронков, а надзирали за всем происходившим первый заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Юрий Мелентьев и два подчинявшихся ему инструктора - Нина Жильцова и Геннадий Гусев (который потом стал рьяным патриотом и какое-то время был правой рукой Юрия Бондарева в Союзе писателей России).
В протоколе указано, что с информацией об исключении Солженицына выступил Таурин, а в обсуждении самого вопроса приняли участие Соболев, Марков, Воронков, Фёдоров и ещё восемь литераторов. Отдельно отмечено: «Стенограмма - прилагается». Но её в РГАЛИ в деле Солженицына не оказалось. Случайно ли? Конечно же, нет.
Ну а через две недели, 19 ноября 1969 года председатель Комитета госбезопасности Юрий Андропов доложил в ЦК КПСС:
«В Москве получили распространение так называемое «открытое письмо» Солженицына Секретариату Союза писателей РСФСР и изготовленная им запись заседания Рязанской писательской организации, на котором решался вопрос о его исключении.
Одновременно эти клеветнические материалы попали к иностранным корреспондентам и стали использоваться Западом в антисоветской пропаганде.
По имеющимся оперативным данным, указанные материалы переданы иностранцем ЯКИРОМ.
Копии документов прилагаются» (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668 л. 179).
В своём Открытом письме Солженицын негодовал по поводу того, что Союз писателей России развернул охоту на инакомыслящих. Он утверждал, что литературные чиновники собирались изгнать из Союза не его одного. На очереди стояли, в частности, Лидия Чуковская (её Солженицын назвал «гордостью русской публицистики») и фронтовик Лев Копелев, в своё время уже отсидевший в лагерях десять лет. Спасти ситуацию, по мнению писателя, могла лишь гласность. «Гласность, честная и полная гласность - вот первое условие здоровья всякого общества, и нашего тоже», - провозглашал Солженицын.
Оригинал: litrossia.ru